***
– Я же без году неделя выпустился, – изумленно пожал я плечами, не до конца сознавая еще всю прелесть ситуации. Гений и бог хирургии, профессор Стравицкий, сидел совсем рядом – хочешь, протяни руку потрогай – но все равно казался галлюцинацией юношеского непомерного эго. – Вы недооцениваете себя, – этот мужчина казался холеным. Об этом кричал каждый его жест, каждая черточка мужественного лица. – Переоцениваю, – качнул я головой, отмечая маслянистый блеск серых глаз за очками в роговой оправе. – И даже переоценив, не могу понять, почему... – Вы нужны мне, – стальные нотки в голосе, широкая ладонь, как бы случайно зарывшаяся в густые черные локоны с благородной проседью и улыбка обольстителя, не знающего отказов. Безличное «вы нужны мне» в контексте звучит совсем как «Я вас хочу». – Все равно... – Вы талантливы, Николенька, могу я так вас называть? – еще миг – и широкая ладонь, выпутавшись из чужих волос, ложится на мое колено под столом. – Что вы?.. – Я отвечаю за свои слова, – скользящая вверх по бедру, эта ладонь обжигала сквозь ткань брюк, но декан факультета, лично сопровождавший меня на собеседовании, одними глазами велит не сопротивляться. Хотя сперва старательно делал вид, что не замечает откровенно эротичных поглаживаний. – Соглашайтесь, Николенька, такое я предлагаю не каждому, – обольстительный баритон альфа-самца, чужая ладонь, медленно накрывающая пах, выразительный взгляд декана и неприкрытая лесть накладываются друг на друга, множат в геометрической прогрессии причины ответить согласием. – Вы, как и я, непомерно гениальны. Поверьте, я дам вам что угодно, только бы вы работали со мной... – Я согласен, Людвиг Ярославович, – собственный голос звучит надтреснуто-пошло, и от этого становится противно, но только на мгновение, пока чужие губы не придвигаются почти вплотную, обжигая шепотом. – Зовите меня по имени, либер... Декан вежливо отводит взгляд.***
– Вдвоем со Стравицким мы отточили операцию до мелочей, предусмотрели и продумали все, делая ее идеальной – безопасной и успешной на сто процентов. Мне исполнилось двадцать пять, когда операция «вышла в массовое производство». Стравицкий стал знаменитостью и миллионером, и на всех фотографиях я неизменно стоял за его плечом, – на этих папиных словах отец презрительно скривил губы, словно чужая гордость в голосе неприятно резала слух. Только почему мне кажется, этот голос всего лишь притворяется гордым?..***
– Видела, он снова притащил с собой свою карманную шлюшку, – ничуть не таясь, сообщает девушка-журналистка своей коллеге, а может просто в местном туалете хорошая акустика. – А тебе от этого холодно или жарко что ли, – я так и представляю, как ее собеседница пожимает плечами. Стрелянная пташка, повидавшая в этой жизни слишком многое, чтобы чему-нибудь удивляться. – Или завидно, что у кого-то ключом бьет? – Ничего не завидно! – шипит она в ответ, и звонкий голосок расходится эхом, отражаясь от кафеля. Знакомый голосок. Не удивлюсь, если это именно она – ухоженная блондинка в пижонском красном костюме – пятнадцать минут назад задавала Стравицкому какой-то вопрос на конференции по хирургии. – Просто меня всегда возмущало, как у людей хватает наглости насосать на место в верхах и потом нагло улыбаться в камеру! – да, точно она. – Поработай с мое, милочка, и перестанешь возмущаться, – беспристрастно парирует вторая и по сортиру распространяется пряный ментоловый запах сигарет. Курит. – И ты перестала? – в голосе блондинки звучит неприкрытое удивление. Или хорошо играет, или пока слишком зеленая. – Когда в камеру нагло улыбаются насильники, убийцы и лживые политиканы, – видимо, за этим следует многозначительный взгляд или очередное пожатие плечами. Блондинка только вздыхает. – Так что же... – Не отвлекайся, зюсер, – шепчет сверху Стравицкий, и я понимаю, что действительно уделяю внимание отнюдь не тому, чему требуется в конкретный момент. – Давай, поработай язычком. Пожалуй, блонди-журналистка права: как еще назвать человека, который нужен только для торопливого минета в женском сортире в перерыве конференции, если не карманной шлюшкой? – Расслабься, милочка, – развязно кидает старшая коллега, мгновением раньше, чем Стравицкий спускает мне в рот. – Все они гребанные педики. – Ты хотела сказать «медики»? – А разве не одно и то же! – Пошли, перекур окончен, – хихикает в ответ блондинка, и тут же звучно хлопает дверь, а стук каблучков стихает в коридоре. – Повернись-ка спиной, Николенька, либер, у нас еще минут пятнадцать, – жарко шепчет Стравицкий, запуская руку мне в брюки, и я послушно встаю в позу, чтобы спустя пятнадцать минут нагло улыбаться в камеру, стоя за спиной признанного гения хирургии...***
– Стравицкий переключился на выделение генов, отвечающих за репродуктивную систему женщины, и их подгонку под физиологию мужчины. И он хотел сделать их наследственными. Представьте только, несколько уколов и таблеток в течение месяца, и ты не только можешь выносить и родить, но гарантировано получаешь потомка, который будет способен на то же самое! – На мгновение, всего на короткий миг в папиных глазах мелькнула искра, а в голосе, как бы не хмыкал отец, запал и живость. – Я молчал о том, что его мечта о препарате, несколько сеансов приема которого изменят мужчину на генетическом уровне, утопия, и продолжал работать, искать решения проблемы, обходить подводные камни. Всего на мгновение. А потом он снова стал безжизненно-сухим, как у диктора документального кино. Словно было что-то, омрачающее воспоминания о юношеской увлеченности. И это что-то совсем не связано с утопичностью идеи и провалами в исследованиях...***
– Николенька, тебе бы отдохнуть, либер, – теплая ладонь Стравицкого ложится на плечо и тут же плавно скользит на поясницу, чуть нажимая, вырывая из груди вздох. – Я хочу еще эти образцы проверить, Людвиг Ярославович, – мой голос звучит действительно устало, но, кажется, лучше провести ночь в лаборатории, пялясь в микроскоп, чем в постели гения и бога хирургии. Я «работаю» со Стравицким уже больше трех лет, но к домогательствам и соблазнениям привык не до конца. В отличие от помощников-лаборантов. – Зови меня по имени, я же просил, – мурчит в затылок Стравицкий, вызывая стаю мурашек по шее, а я нервно дергаю головой, роняя на пол очки. Для лабораторных «крыс» это своеобразный сигнал, на который за годы работы бок о бок у них сформировался условный рефлекс. – Николай Александрович, мы с Димкой все перепроверим, – кивает мне безымянный и безликий лаборант, такой же, как и некий вышеупомянутый Димка. – Если хотите, даже два раза. – Хорошо, идите, – я натянуто улыбаюсь, прислушиваясь к тому, как поглаживает мою грудь под халатом шероховатая ладонь Стравицкого. Мы уже месяц выводим гены женской репродуктивной системы. Уже месяц лаборанты тайком шепчутся, что гений-профессор поехал крышей, продвигая свой бредовый проект. Что он помешался на идее изменить саму природу мужчины раз и навсегда, потому что еще в самом начале карьеры из-за неудачного эксперимента с «операцией» погиб его жених и новорожденный сын. В то, что Стравицкий упрямый идеалист, я еще мог поверить, но никогда бы не заподозрил этого казанову в сентиментальности. Только не когда почти привычным становится быстрый секс на столе в лаборатории. – Зови меня по имени, либер, – рычит Стравицкий, прикусывая кожу сзади на шее, расстегивая ремень на моих брюках, спуская их вниз вместе с бельем. – Людвиг, – хриплю я, когда его сильные руки перегибают меня через стол, предварительно аккуратно передвинув подальше дорогие микроскопы. – Людвиг. – Молодец, – шипит он, ритмично трахая меня сзади, поспешно задрав мешающийся халат, без растяжки и подготовки, в которых давно нет необходимости. Привычно затолкав в рот пару пальцев, порыкивая в шею какой-то эротичный бред на смеси русского и дикого немецкого с русским акцентом. – Майн кёпфхен... Не скрою, происходящее мне приятно. Молодое тело жадно отзывается на ласки, а Стравицкий в силу опыта знает, как доставить удовольствие. И мне совсем не противно, и даже почти не стыдно, и я себя совсем не ненавижу, когда кончаю с протяжным стоном, задрожав в оргазменной эйфории. – Вставай, либер, – шепчет Стравицкий, сухо целуя в скулу, как удар по касательной, застегивая брюки и тщательно поправляя халат. – Пойди, проследи, чтобы с образцами все было в порядке, а то знаю я этих лаборантов...***
– И еще год мы со Стравицким работали в подпольных условиях, как партизаны. Мы шлифовали формулу, снова и снова перепроверяя результаты, и, к радости Стравицкого, свершили невозможное – согласно расчетам, прием препарата должен был ограничиваться всего одной инъекцией, дающей зато стопроцентный результат. За неимением добровольцев... – пауза после папиных слов кажется картинной, наигранной, изобличающей несуразную ложь, – я лично согласился тестировать детище Стравицкого, самоуверенно названное «Демиург-ЛС».***
– Это наш летцте шанс, Николенька, – Стравицкий шептал горячо, сбивчиво, срываясь на псевдо-немецкий, как с ним бывало во время секса, наматывая круги по моей тесной кухоньке. – Последний шанс, и мы его просто фергайген! Этот фердемт политикан! Да мы при всем желании не найдем теперь добровольца! Со мной не хотят работать! Нихт мер, больше нет! Николенька, либер... Я смотрел на его метания сквозь пальцы. Чертов театр одного актера! Десять лет вполне достаточно, чтобы понять, какая на самом деле циничная тварь профессор Стравицкий. Тварь, не обремененная чувством такта и прущая к своей цели с напором танка. И ловкостью лауреата «Оскара», чего скрывать. Истерику он играл отменно, но я-то знал, что это игра. Знал, чего он добивается, и мог бить даже козыри, почему тогда... – Николенька, – горячие руки сомкнулись на талии, залезая под домашнюю футболку, лаская, дразня. – Николенька, майн кёпфхен, ты же сделаешь это для меня? И я понимаю, что бить мне нечем. Что чертов Стравицкий давно превратил меня в наркомана, зависимого не просто от гей-секса – зависимого от его рук, его голоса, от всего него. – Либхен, – шепчет Стравицкий, наскоро трахая меня на подоконнике кухни. – Ты же поможешь мне? – И я кричу «ДА!», срывая связки, теряя голову и самого себя в этом постыдном удовольствии. Делая на утро инъекцию, я отчего-то чувствую себя большей шлюхой, чем делая минет в дамском сортире конференц-холла. – Я люблю тебя, Николенька, – щедрится Стравицкий на комплимент, а через два дня нас забирает служба внутренней безопасности, инкриминируя незаконные генетические исследования...***
– Проверить результат мы не успели. Лаборатория была раскрыта, данные исследования уничтожены... Стравицкий чудом избежал тюремного заключения и выехал за границу – в Штаты, потом в Норвегию, оттуда, кажется, в Австрию или в его горячо любимую Германию, не знаю...***
– Людвиг! – кричу я ему в спину, первый раз за все десять лет прибегая к открытой мольбе. – Людвиг, пожалуйста! – Больше не зовите меня по имени, Николай Александрович, – бросает он через плечо, даже не оборачиваясь, и мне от этого совсем не больно, и не обидно, и не противно от собственного бессилия.***
– Уезжая, он нанял мне адвоката, и я тоже отделался только условным сроком...***
Присланный через две недели адвокат чопорно-вежлив. – Герр Стравицкий попросил меня защищать вас в суде, герр Набоков. – Как он? – Его ситуация стабилизировалась, – беспристрастный тон и такой же безразличный взгляд. – Давайте перейдем к вашему делу...***
– Вскоре после окончания слушаний мы с профессором оборвали всяческие связи...***
Стравицкого я набираю, когда, фактически свободный, уже выхожу из здания суда на улицу. Чопорный адвокат пожимает мне руку. Обозленный прокурор кидает косые взгляды. – Алло, – бросаю я в трубку, недовольно отмечая, как бешено начинает колотиться сердце с первыми же звуками голоса на той стороне. – Тебя оправдали, Николенька? – и это звучит почти так же мягко, как месяц до. – Условный. – Берхер отличный юрист. – Спасибо тебе за него, – я шепчу, прикрывая губы рукой, словно стыдясь благодарного порыва. – Не обижайся на меня, Николенька, но не звони сюда больше, либер, хорошо? – и я стараюсь не казаться удивленным. Оно ведь к этому шло, так ведь? – Я не обижаюсь, Людвиг Ярославович, – но в трубке только гудки сброшенного вызова. Десять лет... Вот так просто...***
– Я остался один в большом городе, без работы и квартиры. Шел 2252-ой год... Почему в твоем голосе так много боли, папочка? Так ведь не бывает, когда человек говорит о крахе карьеры. О потере работы. Да, любимой! Престижной, оплачиваемой, пусть самой-самой! Так не бывает. «Ты тогда потерял нечто большее», – хочется крикнуть эти слова во весь голос, уличить в недосказанности, но... Но я замолкаю, всего лишь взглянув в папины глаза. Ты ведь просто жалеешь нас? Ты боишься, что мы не поймем? Или думаешь, что знать нам не нужно? И если ты молчишь, недоговариваешь, значит, так надо, так ведь, папочка?