Запретная комната

Импровизированный консилиум по поводу новичка-преподавателя с первых минут пошел очень однобоко. – Мне этот хлыщ сразу не понравился, – буркнул я, ни к кому конкретно не обращаясь, но почему-то каждая из девочек приняла это сообщение на свой счет. – Ну, может у человека просто нет настроения, – предложила Лида, за которой тоже иногда наблюдалась тотальная нелюбовь ко всему человечеству в целом, и к конкретным индивидам в пределах факультета и деканата. – Но это не значит, что можно вести себя так по... – я поймал на себе одобрительный взгляд Изольды Юлиановны и поспешил заменить рвущуюся с языка нецензурщину более подобающим словом, – хамски! – Мало ли, случилось что серьезное, – поддержала нашу социопатку Тася Котова, но не нашла серьезной поддержки среди коллег. – В любом случае не стоит забывать о приличиях, – менторским тоном изрекла Изольда Юлиановна, и все присутствующие попытались незаметно возвести глаза горе. Если уж Зорге садилась на своего излюбленного конька, остановить ее могла только воздушная тревога. – Я согласна с Олегом, пока мне этот молодой человек не очень нравится... – А мне очень, – повела намалеванными бровями Кристина, вглядываясь в недовольные лица коллег. – А что? Красавчик такой и характер имеется. И если вы все пас, девчата, то я беру быка за яй... – Крися! – одернула Стрелецкую серьезная Ольга, но особого результата не добилась. – Что Крися?! Нравится он мне, ясно! – Да как такая стерва, – слово это Марина будто бы специально выделила интонацией, словно прошипела, – может кому-то нравится?! – Это, наверное, рыбак рыбака, – припечатал я, и Кристина прожгла меня злобным взглядом. – Язва к язве липнет. – Вообще-то обычно наоборот, – почти равнодушно пожала плечами Лида и тут же оборвала назревающее обсуждение: – Баста пока, пары через двадцать минут начнутся. У кого язык чешется, до конца дня потéрпите, а? Подействовало на ура, и девочки разошлись по своим делам, сперва оперативно уничтожив любые следы праздничной атмосферы на кафедре. Новый лектор на глаза почти никому не попадался: как утром вылетел из кабинета, как ошпаренный, так на кафедре я его и не встречал, хоть в расписании у него и было сегодня сплошное «окно». Лида утверждала, что видела его у автомата с кофе, Изольда Юлиановна – в библиотеке, а Кристина, которой новенький явно не давал покоя, каким-то образом подсмотрела, как он курил в мужском туалете! Правда, к середине дня всеобщий ажиотаж немного спал, и девочки о хлыще забыли, а утренний неприятный момент и вовсе из головы выкинули – с началом года, да еще и после перестановок в министерстве и так у всех забот полон рот был, чтобы еще на что-то отвлекаться. Волноваться я начал только ближе к вечеру, когда на дворе почти стемнело, а девочки разошлись по домам. Хотя, как волноваться, честнее сказать – беситься. Я, на правах завкафедрой, должен был запереть наш кабинет на ключ, и просто не мог уйти, пока все его обитатели не разойдутся и свои вещи не растащат, а этот... – Вы только подумайте! – мельком взглянув на часы, я пнул носком ботинка сложенные друг на друга чемоданы возле вешалки. – Устроил тут камеру хранения! Спустя минут пятнадцать, когда я, уже накинув пальто и берет, и даже обмотавшись шарфом, порядком устал торчать в пустом кабинете, решил наплевать на все правила приличия и уехать домой. Ну и что, что на кафедре помимо всего прочего осталось пальто хлыща, возможно даже вместе с ключами от квартиры и кошельком. Я злорадно ухмыльнулся, представив, как оставлю новичка-зазнайку безо всех вещей, и вышел в коридор, позвякивая связкой пластинок-ключей, только чтобы столкнуться с чертовым Набоковым нос к носу. – Уже уходите? – он безразлично кивнул на кейс в моей руке и ключи, а я едва удержался от того, чтобы не впечатать его дорогие пижонские очки в его же физиономию. – Ухожу, и вам надо бы! Берите свои баулы и выметайтесь, я закрываю кафедру! – я, должно быть, ответил слишком резко и даже грубо, но глядя на Набокова, обиженно отводящего взгляд, почувствовал только мрачное удовлетворение и злорадство, ни капли угрызений совести. – Вообще, какого черта я должен сидеть здесь и дожидаться, пока Вы соизволите убраться наконец восвояси! – Вы могли бы и не дожидаться, я вас об этом не просил! – впрочем, какие угрызения совести. Белобрысый ничуть не обижен, надменно сверкая глазищами за стеклами очков. Наглец! – Зато попросил бы оставить мне ключ, я намерен задержаться и не хочу тратить ваше драгоценное время. – С какой стати мне доверять вам имущество кафедры? Мало ли для каких грязных делишек вы «намерены задержаться»?! – да, я преувеличивал, сильно преувеличивал, но разругаться с наглым сопляком в тот миг стало почему-то делом чести, а может, собственной задетой гордости. – Причина, по которой я намерен задержаться, касается только меня, – Набоков вздергивает подбородок, сверлит глазами из-под прищуренных век, словно так удобнее смотреть свысока. Глупый молокосос! – Но если уж вы так настаиваете, я хотел бы более тесно ознакомиться с учебной программой и некоторыми рабочими материалами. – Почему бы вам не сделать это дома?! – А почему бы мне не сделать это здесь, не откладывая дела в долгий ящик! Такое случается иногда, что с первого взгляда понимаешь всю подноготную случайного встречного, с которым и парой фраз не обмолвился, и тогда минуты общения достаточно, чтобы в груди всколыхнулась ненависть. Мы прожгли друг друга взаимными взглядами, и я вдруг почувствовал, что действительно начинаю ненавидеть этого белобрысого ублюдка. И он, казалось, меня тоже. – Если вы так уж настаиваете, ради Бога, держите ключи, – я протянул ему связку и, когда чужие пальцы почти сомкнулись на пластиковом брелке-фонарике, разжал собственный кулак. Когда связка ключей со звоном упала на плитку коридора, что-то у меня внутри злорадно заурчало. В какой-нибудь дешевой драме этот момент должны бы были показать в замедленной съемке – тягучее падение, пальцы Набокова, хватающие воздух, оглушающий звон. И лицо напыщенного хлыща крупным планом. И этот жест был таким правильным. Ни тогда, ни много позднее я не позволил себе усомниться в его правильности. – Пожалуйста, закроете за собой, – между нахмурившихся бровей залегла морщинка, побелевшие губы скривились, словно ему челюсть свело резкой болью, а в глазах промелькнуло... – Благодарю, – Набоков наклонился за ключами. Метал противно царапнул плитку, заставив невольно вздрогнуть и зажмуриться. Когда я снова открыл глаза, наши взгляды встретились, но что бы не мелькнуло в этих глазах, оно уже скрылось за стеклами очков. – Не за что. – Тогда, до свидания. И спокойной вам ночи, – он пожал плечами, словно ничего не произошло. Словно не его мгновением назад унизили. Словно для него это все в порядке вещей – вот уж верная глупость! – Да, до свидания, – мне, должно быть, показалось, что прежде чем скрыться на кафедре он бросил мне в спину тихое «Сладких снов». Сны, по крайней мере, мне действительно снились сладкие и ничего их не омрачило.

***

– Мне кажется, именно этим я тогда задел тебя больше всего. Вопросом про дом, ситуацией с ключами, грубостью и вообще, – отец склонился над папиным креслом, потянулся к папиному лицу, зачем-то пытаясь заглянуть в глаза. – Я тогда не обратил внимания, а сейчас... Оглядываясь на прошлое, вспоминаю, как ты вдруг побелел, сжал кулаки. Я тогда думал от злости... – Что ты вообще знал обо мне тогда? – в папином голосе снова послышалась язвительность, а за ней непонятная еще нам с Ленкой обида. Папа отводит взгляд очень старательно, будто бы боится, что глаза взболтнут лишнее – то, о чем в этом доме молчали двадцать лет. Отец ловит его за подбородок, ловит ускользающий взгляд, и на мгновение мне кажется, что этого секундного контакта хватит, чтобы сгладить все обиды. Хватит, как всегда хватало раньше, когда громкие и не очень ссоры кончались встречей взглядов и горячим поцелуем. Я даже готов отвести взгляд... – Ничего не знал, выходит... И отец почему-то не целует папу, хотя их лица и губы близко-близко. И обиды почему-то не сглаживаются, и ссора не кончается. И смотреть на это оказывается еще более стыдно, чем на родительский поцелуй. Мы с Ленкой переглядываемся в наступившей резко тишине, и я вижу, как боится сестра задать новый вопрос. – А дальше? – кашляю я хриплым от молчания голосом, чувствуя как судорожно сжимает мою ладонь Ленкина маленькая ладошка.

***

Утро на кафедре встретило меня щебетанием девочек, запахом кофе и помятой физиономией Набокова. Хлыщ, кажется, вообще растерял свой лоск: чего только стоят мятая рубашка, криво повязанный галстук и синяки под глазами – не иначе как бессонная ночь перед первыми лекциями. На кафедре опять было полно лишнего народу, словно негласно было решено продолжить вчерашний консилиум. Тася и Лида удобно расположились со своими нехитрыми пожитками на чьем-то столе и вели весьма оживленную беседу, словно других дел ни у кого тут не было. – Утречка, дамы! – я бросил кейс рядом со столом и, не снимая пальто, потянулся за чайником с кофе. – Кто сегодня по кухне? – Я, – глухо отозвалась Кристина, чья макушка едва виднелась за высокой подставкой для цветов. Марина с Олей, закадычные подружки, переглянулись, и весь мой «цветник» взорвался дружным хохотом. – Что-то прошло сегодня мимо меня? – пристраивая на вешалке свое пальто среди вороха цветастых женских курточек и шубок, я краем глаза заметил пресловутые чемоданы нашего блондинистого хлыща, из-за которых прошлым вечером разругался с новичком, но едва ли придал этому значение. Очередной девичий «заговор» казался с утра пораньше не в пример интересней. – Прошло, – хихикнула Тася, уткнувшись носом в экран своего планшета. – Вернее, пролетело! – Пролетелá, – меланхолично поправила анестезиолога Лида, не отрываясь от изучения не слишком аппетитной на вид анатомической схемы. Смех взорвался с новой силой. Кристина за цветами приглушенно выругалась. Набоков поморщился и попытался скрыться за монитором компьютера. – А все-таки? Смех смехом, а что случилось-то? – Крися упросила Светлану поменяться с ней «по кухне», чтобы поразить Николая Александровича своими умениями в области варки кофе, – Лидия отложила схему в сторону, сменив ее еще более мерзким экземпляром из целой стопки таких же, зачем-то притащенной со своей кафедры. – И пролетела, – хрюкнула Тася, все еще не отнимая планшета от лица. – Словно фанера над Парижем, – это уже Изольда Юлиановна вставила свои пять копеек. – Вот как, – отхлебывая из своей богатырской кружки Криськин фирменный кофе с корицей (потрясающий, надо сказать), я скосил взгляд на блондина. Тот усиленно делал вид, что крайне заинтересован заставкой на рабочем столе. Словно его вовсе не волнует, что говорят о нем коллеги в его же присутствии. Странное чувство, будто бы ему действительно безразлично. Ему - гордому, надменному моральному уроду?! Не смешите меня! – Ага, она ему вся такая расфуфыренная «Выпейте моего фирменного кофейку, сам декан от моего кофе в восторге»… – А он ей строго так «Нет, спасибо, не хочется что-то»… – А она ему ласковенько так «Ну попробуйте, хотя бы ради меня, Николенька, могу я Вас так называть?»… – А он ей весь такой недовольный «Никогда больше ко мне так не обращайтесь и кофе свой поганый уберите!». Марине с Олей впору бы играть в нашем театральном кружке пародистками – что кокетливый писк Кристины, что наглые интонации хлыща переданы были бесподобно. Кафедра взорвалась бурными овациями. – Сучки! – огрызнулась со своего убежища Кристина, и в ее голосе послышались слезы. Набоков, наконец, сорвался с места, как раз когда я собирался прекращать весь этот балаган, переходящий в планомерную травлю неудавшейся соблазнительницы, и я уж было подумал, что в этой самолюбивой тушке достаточно благородства, чтобы заступиться за Стрелецкую, но... – Прошу прощения, – ему действительно безразлично! Оттеснив меня в сторону, он просто вышел из кабинета, захватив свой нетбук и бумаги для первой лекции. Девочки растерянно замолчали, я тоже. Ситуация была до боли похожа на вчерашнее знакомство, и даже хуже. Уверенность в ненависти к белобрысому хлыщу возросла в геометрической прогрессии. И нам не всем, конечно, нравится Астаховская внучка, но ведь это не повод срываться на ней из-за плохого настроения, хамить и оскорблять девушку. Глядя, как прячут глаза девочки, я окончательно пришел к выводу, что наш новый коллега заносчивый наглый беспринципный... – Козел! – резюмировала ход моих мыслей Кристина. До конца рабочего дня никто из нас не обмолвился с Набоковым и словом, хотя он то и дело мелькал на кафедре между лекциями и даже пытался заговаривать с девочками сам. Мельком поглядывая за обстановкой из-за монитора, я наблюдал за его попытками сблизиться и мысленно ухмылялся, когда очередную пробу девушки встречали холодной стеной безразличия. Марина, Оля и Света только прожигали блондина скептическими взглядами, Изольда Юлиановна умела презрительно блестеть очками не хуже него самого, лаборантка Лиза просто не обращала внимания, Кристина демонстративно отворачивалась прочь. На бедную Тасю вылилось ведро всеобщего неодобрения, когда она милостиво ответила на вопрос белобрысого, где можно получить аванс, и теперь при встрече она только грустно улыбалась уголками губ и качала головой, сразу же пряча глаза за челкой. Вечером Набоков сбежал первым – схватил свои чемоданы и ушел, не прощаясь. С того дня я впервые увидел, как женщины умеют «дружить» против общего врага. Девочки по-прежнему с ним не разговаривали, но выживали с рабочего места настойчиво и методично. Со стола Набокова то и дело пропадали мелкие канцелярские принадлежности, важные бумаги обнаруживались временами в мусорной корзине или под цветочными горшками. «Совершенно случайно» разбилась его чашка, а кашемировый шарф оказался извалян в грязи. Кафедра хирургии и добрая половина нашего факультета дружно объявили новенькому бойкот.

***

– Ты ничего не понимаешь, – папа выглядел очень печальным и больным, каким-то обессилевшим, и я вдруг испугался, что он вот-вот упадет в обморок. Отцу, кажется, было все равно. – О да, я действительно не понимаю, какого черта ты вел себя, как мерзкий ублюдок! – он кричал, но, кажется, больше от бессилия, чем от злости. – Объясни! Ну! Давай, объясни же! – Что я должен тебе объяснить?! Я остался один в этом чертовом городе, без квартиры, без гроша в кармане, без ничего! За день до выхода на работу я спал в зале ожидания на вокзале! Когда устроился в университет – в кресле на кафедре! Мне было!.. – папа заплакал. Я видел, как по его бледным щекам медленно скатились первые соленые дорожки, переходя в молчаливую истерику. Я видел, как он дрожит, и чувствовал под боком крупную дрожь Лены. – Мне было плохо... и больно... А тут она влезла, и я... И я... хотел казаться... сильным... – Ты казался козлом! – в интонациях отца было что-то неправильное, озлобленное, неподдельное, и я на мгновение подумал, а вдруг!.. Вдруг все, чем мы жили эти двадцать лет оказалось фарсом! Вдруг взаимная любовь и поддержка – просто искусная ложь! Вдруг они ненавидят друг друга! И нас... – Я извинился перед ней!.. – Черта два мне сдались твои извинения! Я смотрел, как устало папа закрывает глаза, как отец хватает его за плечи, встряхивая, заставляя его голову бессильно мотнуться из стороны в сторону, и понимал, что плачу сам. Лена завыла, отчаянно и как-то безнадежно, чувствуя, видимо, то же, что и я – бесконечный кошмар, от которого невозможно проснуться. – Ну что вы, маленькие, – я совсем не заметил, когда мы оба оказались в кольце папиных рук, рыдая, цепляясь друг за друга, как за последнюю надежду. – Хватит, Олег, хватит. Не будем больше сегодня мучить детей. Мы сказали достаточно... Словно в подтверждение папиных слов, часы в столовой пробили полночь. С Днем рождения тебя, Макс, с Днем рождения...