Sinking of me

- Заклинило зенитный перископ, сорван фланец с магистрали водного охлаждения дизеля. Пытаемся заменить. Выведены из строя радио-пеленгатор и гидрофон, мы набрали слишком много воды, - Ростау, надрываясь и нервничая, тараторил так громко и резко, что его сложно было понять даже капитану, которому он кричал все это в ухо. - Вышли из строя семь элементов батарей, но это не самое худшее. Батареи дали утечку газа и кислоты, мне понадобится не меньше двух часов... - Могло быть и хуже! - крикнул Хартенштайн, продолжая метаться по подлодке. Изо всех стен и труб била вода, ее было уже по колено. Свет неровно мигал, неразбериха и крики добавляли ситуации драматизма. - Приготовить судно к погружению, а самим приготовится к бою! - Есть капитан, - неожиданно весело улыбнувшись, ответил Ростау, будто бы только этого и ждал. - Вебер! - Слушаю, - подскочил едва стоящий на ногах, мокрый и перепуганный матрос. - Пересадить в шлюпки всех британцев! - Включая женщин, детей и раненных?.. - Всех! - рявкнул капитан так, что заглушил весь шум океана. - Ремерт! Прими радиограмму... Несмотря на закрепленный на корме спасательной лодки флаг красного креста, американский либерейтор атаковал нас. Было сброшено пять бомб. Выведены из строя оба перископа... Всех уцелевших пришлось пересадить в шлюпки и прекратить спасательную операцию. Начинаем ремонтные работы. Хартенштайн. Это все, - Вернер выпалил это, снял с головы фуражку и провел рукой по мокрым волосам. Он еще никогда так не злился. И не в последнюю очередь на себя самого. Потому что понимал, что чуть было не потопленная подлодка - это его вина как капитана. Он рискнул всем, что ему дорого: своим званием, службой, обязанностями, своими людьми и своим судном... И все ради чего? Ради успокоения собственной совести. Ради повода собой гордиться в напоминающих акульи глазах... Значит все было напрасно, и безмолвно уйти тогда действительно было бы верным решением... И Дениц поступил бы правильно. Больше опыта - вот что это такое. А эти его долгие радиограммы, что Хартенштайн получает из штаба почти каждый день, и не может заставить себя не искать что-то в них между строк, - это все - прощение, понимание, нежность, попустительство с его стороны... А с него спрашивает фюрер, гневно не понимая, почему призванная убивать и разрушать подлодка развлекает британцев рыбалкой и сотрудничает с союзниками. А Дениц ходит, должно быть, тревожно хмурясь по штабу, вскакивает из-за стола от новых вестей с У-156, ведет себя сдержанно и убеждает всех, что Вернер Хартенштайн поступает верно. Хоть сам адмирал понимает, что обманывает и себя, и всех. И ему нелегко обманываться. Но еще труднее ему отправить приказ, который бы пошатнул устои доверия и признательности, а то и повлек бы за собой неповиновение. «Я ему дорог. И поэтому он позволил мне поступать так, как велит мне моя гордость. А меня чуть не потопили. И в этом в итоге оказался виноват именно он. Главнокомандующий, не нашедший слов и убеждений, чтобы приказать солдату поступить так, как он должен. Что же я наделал?» Хартенштайн чувствовал себя преданным и растоптанным в своих лучших побуждениях. Он вспомнил вдруг, что он немец, и почувствовал ужасно сильно - что он тот, кто он есть - морской хищник и убийца издалека. Огромный нарвал, который из-за вспышки человеколюбия спас кого-то, и это чуть не стоило ему жизни. Как глупо. Вернер хотел увидеть Деница как можно скорее. Чтобы извиниться, наверное, и убедится, что, хоть и разочаровал, все еще выглядит в его глазах любимым капитаном, попавшимся на своем благородстве. И чтобы пообещать, что этого больше не повторится и отныне, и навсегда, он будет поступать так, как поступил бы он... Хартенштайн хотел отправить больше в этой радиограмме. Что-то вроде «Вы были правы, вы всегда будете правы...» Воду откачали быстро, поломки оказались не такими уж страшными. Несколько человек погибло, но команда подлодки была цела. Хартенштайн остыл и теперь ему стало немного совестно. Но от решенного он отступать не собирался и был полон решимости очистить свою субмарину от всех, кому на ней не место. Капитан стоял на палубе и покровительственно следил за перегрузкой пассажиров в шлюпки. Каждую минуту он оглядывался и прислушивался, не летит ли самолет. На такой случай было запланировано рисковое экстренное погружение. Но вечер был тихим и солнечным, как и все до этого, и ни один звук не прерывал шелеста темных волн. На глаза Хатерштайну попалась Хильда, со скучающим видом стоящая в очереди к шлюпке. Вернер понимал, что будет с его стороны правильным - телеграфировать, чтобы эту девушку арестовали во Франции. Он и хотел теперь поступать только так, по-немецки и правильно, но все-таки предпочел думать, что Дениц поступил бы на его месте по-другому. Все еще чуточку благородно. И не обрек бы сбежавшую из Германии предательницу или просто несчастную женщину на гибель. - Национальность, имя и возраст, - с мягкой полуулыбкой обратился к ней капитан, таким же ласковым тоном, каким говорил днем ранее со всеми выжившими. Сейчас так делать было нельзя. Нельзя было давать надежду на ничего не значащее благорасположение. Но Хильда поняла все правильно. Она послушно просияла и пожала плечами. - Британка. Хильда Смит, двадцать восемь лет. - Напоминаю вам, Хильда Смит, что мы по-прежнему в шестистах сорока четырех морских милях от побережья западной Африки, - призывая все свое очарование, проговорил Вернер, вновь успокоенно ощущая себя благородным рыцарем. - Вы далеко от дома, а шанс уцелеть на спасательной шлюпке невелик. - Вы хороший человек, капитан Хартенштайн, - благодарно ответила ему Хильда и протянула руку, чтобы попрощаться. - Нет, - Вернер смущенно мотнул головой. Он слышал это так много раз, что уже приелось. - Это не так. Удачи вам и счастья, где бы вы его не нашли, - он выпустил мягкую руку Хильды из своей ладони, и девушка, тихо ловя ветер своими светлыми волосами, пошла к шлюпке, потому что пришла ее очередь. Вернер обернулся, довольно вздыхая. Как раз тогда, когда Ремерт, поддерживая плечом бледного и совершенно измученного Мортимера, подошел к нему. Взгляд у Томаса был как у мертвого афалина, остекленевший и неживой. Но все равно синий, как покрытая коркой льда, разбавленная спиртом акварельная голубая краска. Хартенштайн мельком прошелся взглядом по его ноге, встретился с умоляюще мотающим головой радистом и вернулся к Мортимеру. Мортимер, такой потрепанный и совсем слабый, с явно разбитым вдребезги сердцем, душевной травмой и потрескавшимися губами. Единственный офицер с Лаконии, впрочем, через день после Томаса выловили из воды еще одного, но тот звания военнопленного так и не удостоился. А Мортимер остался единственным, такой благородно-храбрый, честный и добрый, всегда желающий всем помочь. Такой темноволосый и синеглазый, с мягкими, послушными и неконфликтно-уступчивыми чертами лица. Хартенштайну всегда нравились такие, чужие, беспомощные герои, затерянные посреди океана. Таких хотелось защищать и беречь в силу их редкости. Таких хотелось безболезненно завоевать, как Францию, чтобы потом Монмартр и Сакре-Кёр сияли глубиной своего неба и во всем доверяли захватчикам. Хартенштайн хотел поцеловать его с тех пор как вытащил из воды. Разумеется, хотел неявно, а так, между делом, сам порой об этом забывая. Иногда видя его и провожая взглядом, разговаривая с ним и заглядывая в его глаза. В его глазах было приятнее всего видеть себя героем. И именно в его глазах хотелось остаться героем до конца. Вернер не собирался его отпускать. Хотя бы потому, что Мортимер не выдержал бы со своей раной нескольких дней под солнцем. И еще потому, что Мортимер был военнопленным и подлежал переправке в Лорьян. А до Лорьяна еще неисчислимые дни и недели плавания. Еще часы и часы под водой, еще миллионы холодных ночей и тоскливых вечеров. И Вернер был полон решимости оставить себе это развлечение. Узнать, что там у Мортимера стряслось, что у него на сердце. Залезть к нему в душу и перетряхнуть все там так, чтобы Томас никогда не забыл. Вернер ведь слышал его голос среди сотен, когда на Лаконии пели «We'll meet again». - Вы нам так понравились, Мортимер, что мы решили оставить вас здесь. На лице Томаса не отразилось ни одной эмоции. Должно быть, он слабо соображал от болевого шока. Ремерт подавил счастливую улыбку и потащил военнопленного обратно на подлодку. Хартенштайн долго смотрел ему в спину, решая, правильно ли он поступает. Мортимер казался ему мягкой игрушкой, едва живым мышонком в траве, выброшенным на берег китом. Всем, кем угодно, но уж точно не врагом. Через час прощание с пассажирами Лаконии подошло к завершению. Последняя шлюпка отошла от борта подлодки вместе с последним лучом заката. Хартенштайн вернулся на субмарину и, сотню раз все проверив, с замиранием одного на всю команду сердца произвел пробное погружение. Подлодка затрещала, заохала, по стенам заструилась вода, но в целом все функционировало нормально. Их патрульная миссия до мыса Доброй Надежды только начиналась. А весь этот эпизод с Лаконией... Можно было сделать вид, что его и не было. Только одно напоминало о присутствии британской крови на борту. Хартенштайн знал, где его искать. Впрочем, на подводной лодке негде прятаться. Мортимер понуро сидел на краю койки в командирской каюте, накрывал ладонью рану и выглядел совершенно растерянно. Или он просто ничего не понимал от жгучей боли в ноге и от кривых стежков иголки по коже. Бледность и бессмысленный взгляд в глубину моря под ними или в глубину собственной жизни. Хартенштайн знал, что когда подойдет, появится перед ним, как из пелены тумана. Как из дождливого одинокого воскресенья, когда все светящиеся точки поначалу размыты и ничего не понять. Но образ вырисовывается, выходит из буднично бежевой тени, неся за собой тепло и размеренность существования. Мортимер сфокусировался, выпрямился и смерил его тревожным взглядом стекольно-пустых глаз из-под нахмуренных бровей. - Спасательная операция закончена, - мягко и неторопливо сказал ему Вернер с успокаивающими интонациями, будто говорил, что ему нечего больше бояться. - Но вы останетесь с нами. Мортимер скосил глаза и едва заметно кивнул в знак согласия. - Позвольте вам напомнить, что вы военнопленный, - продолжил Хартенштайн, не отводя взгляда от его едва заметно загоревшего за эти дни лица. - Однако условия свободы на борту нашей субмарины останутся для вас прежними, пока вы... Здесь, - капитан развернулся и медленно ушел обратно в туман, железные стены и пустоту. А Мортимер еще некоторое время смотрел в серебристую пыль коридора, а потом потерял сознание. Или просто заснул, повалившись на чужой кровати. Он так и сидел в каюте, потеряв счет времени, не зная, день сейчас или ночь. В других помещениях Мортимер не показывался, и капитана это немного беспокоило. И волновало, словно одна из птиц перестала петь, и в лесу сразу стало пусто. В один из вечеров или самым первым вечером после погружения, считать их стало бессмысленно, Хартенштайн появился в своей каюте и тихо сказал Мортимеру следовать за ним. Идти Томас почти не мог, даже опираясь на стены. Поддерживая его и касаясь его исхудавших ребер сквозь одежду, капитан привел Мортимера в радиорубку. Там был маленький рай для избранных. Там были патефон и пластинки. Хартенштайн усадил своего гостя и вручил ему эти сокровища. Мортимер послушно поставил Вагнера. В неверном тумане электрической лампы Томас замер и прислушался, словно белохвостый олень, вышедший на лесную поляну. Хартенштайн стоял рядом, сложив на груди руки, и мужественно боролся с собой. Потому что Мортимер был необыкновенно красивым в этот момент. Да и вообще. Измученный и слабый, он сидел сгорбившись и с восхищенной улыбкой перебирал в руках обложки пластинок, обращаясь с каждой, словно с хрустальной. Размеренно, нежно и как всегда чуть тревожно крутился под иглой Вагнер. В радистской стоял полумрак, только Фидлер, склонившийся над своим столом, копался под лампой в корпусе какого-то аппарата. А Томас аккуратно склонял голову, чтобы под нужным углом света прочитать название на пластинке. Под деликатного Вагнера кожа Мортимера приобретала золотистый цвет в сравнении с зеленовато-серыми стенами из холодного металла. А его грустная улыбка была наполнена такой неизъяснимой тоской, что конкурировала с немецкими композиторами в олицетворении прекрасного, и весьма успешно. И это его легкое смущение, словно у неизбалованного ребенка, которого посторонний завалил подарками. Хартенштайн хотел поцеловать его с тех пор как вытащил из воды. И только теперь понял, что от этого желания не отмахнуться. Томас был слишком близко. Слишком близко, чтобы потерять свое сердце. Слишком открыт, доверчив, ранен и благодарен. - Оценили мой музыкальный вкус? - стараясь звучать по-прежнему буднично, произнес капитан, не в силах оторвать глаз от его успокоенного и полного любви и признательности к музыке лица. Мортимер, не изменяя английским повадкам, каждый день брился, чем порядочно извел запасы, но никто ему не запрещал. И Вернеру до боли в животе нравилась его кожа. И его ставший ласково-синим, как вечернее и послушное скорой грозе, но пока еще чистое майское небо, взгляд. И его улыбка, теперь уже ни капли не геройская и не принадлежащая отцу и защитнику, а только лишь робкая и благодарная. Такие улыбки обычно на лицах у девочек, которым впервые дарят цветы. - Вообще-то, я ничего не смыслю в классической музыке, - пробормотал Мортимер, гладя пальцами один из корешков пластинок. Хартенштайну очень нравилось, что Мортимер так улыбается, и он думал, что притащить Томаса послушать музыку было хорошей идеей. С кем еще слушать печального Вагнера на немецкой подводной лодке, подпирая плечом косяк двери и чувствуя запахи мясной вечерней каши из камбуза? Вернер чувствовал себя дома. Хорошо и уютно. И особенно тогда, когда Мортимер поднял лицо и кивнул ему с такой обезоруживающей добротой и признательностью, что это добралось до самого сердца. До самой глубины подводных впадин, так, что Вернер даже слегка оторопел и удивился пробежавшей по пищеводу холодной, наполненной липкими водорослями и стайками мелких рыбешек волне. Волне мягкой, но несущей в себе с самого дна церацевидных удильщиков, идиакантов и мешкоротов, и все эти прекрасные, обезображенные вечной тьмой и бесконечным одиночеством существа цеплялись за мысли и тянули их ко дну. Ко глубоководному дну, где темно и спокойно. Утонуть. Просто утонуть и погибнуть. К этому звали зрачки глаз Мортимера и его черные ресницы. Но Томас вновь опустил взгляд к пластинкам и внезапно остановился на одной из них, точно врезался в бетонную стену. - Это пластинки Ростау, главного механика, - поспешно объяснил капитан, не понимая, почему Мортимер вдруг замер в таком разбитом благоговении, будто встретил призрака. Будто умер на месте и не увидел своего отражения в зеркале. Мортимер смотрел на пластинку с восхищением и нежностью, словно кроме них двоих ничего во вселенной не существовало никогда, и они встретились после сотен лет скитаний по пустоте. И все бы ничего, если бы Томас не смотрел так на полузапрещенную в Германии пластику Дюка Эллингтона, «Take the A train». Вернер искренне считал подобное бессмыслицей и образчиком дурного вкуса из американских забегаловок. И даже немного ненавидел, презирал, будучи воспитанным на Вагнере, Брамсе и Штраусе. Вернер знал, что если такое найдут - могут быть проблемы. Но с Ростау спорить было накладно, поэтому Хартенштайн закрывал глаза на американскую грязь на своей подлодке. - Я разрешаю иногда их послушать... А Мортимер все смотрел на синюю бумажку в середине пластинки. Совершенно не обращая ни на что внимания и не улыбаясь больше. Смотрел словно на найденный среди розовых кустов труп. Вагнера он уже не слышал. И был далеко-далеко отсюда, где Хартенштайн не мог его ни найти, ни удержать. И капитан даже почувствовал, что ему немного обидно. За себя и за Вагнера. Что они вдвоем остаются позади, проигрывают какой-то американской непотребщине, какую немцу и слушать противно. - Однако, джаз это не музыка, Мортимер. Так же как Пикассо - не живопись, - стараясь мягко его убедить, произнес Вернер. Также, как произнес бы, что курить - вредно. Как если бы пытался объяснить ребенку, что к горячей плите прикасаться нельзя. И что нужно учиться, а не играть целый день. И умиротворяюще добавил, чтобы это не прозвучало нотацией: - И еще я заметил, что становлюсь как отец... Но Мортимер, будто не желая это слушать, поморщившись, поднялся и отложил все остальные пластинки в сторону. - Вы позволите? - решительно спросил он, с такой уважительной уверенностью, что даже небеса ему бы не отказали. Он встал напротив капитана, перенеся вес на здоровую ногу. И смотрел в его глаза уже по-другому. Уже не бесконечно покладисто и благодарно, а с какой-то болезненной требовательностью. Будто бы капитан был ему обязан. Будто бы весь мир был ему обязан, что, впрочем, одно и тоже. Хартенштайн неловко сглотнул, проваливаясь в его расширившиеся зрачки. И уцепиться за тонкий лед лесного озера по краям было трудно. Мортимер, упрямо сжимая губы и чуть отступая, настаивал на чем-то личном, наверное, впервые. - Да... - не зная, как еще отказать, ответил Хартенштайн. Томас, чуть засопев от старания, мигом остановил Вагнера. Или даже убил его наповал, забросав бомбами американского либерейтора под названием Дюк Эллингтон. Вернеру все еще было немного больно за Вагнера. - Фидлер. Вы курите? - деликатно, но твердо позвал капитан, пока ненавистная Америка не захозяйничала на субмарине и не забрала и не выкупила Мортимера из плена. Матрос тут же поднял голову от своей работы и обернулся. - Изредка, - безразлично пожав плечами ответил связной. - Тогда ступайте отсюда наверх и потренируйтесь, - Хартенштайн безапелляционно мотнул головой, не оставляя парню альтернатив. Фидлера как ветром сдуло, капитана он побаивался с тех пор, как получил свое унижение во время посвящения в «пересекших экватор». Мортимер, как величайшую ценность поставил пластинку на патефон. Опустил иглу и сел перед ним, словно в вечной зиме перед единственным костром. Забренчали верткие клавиши пианино, нервный мотив подхватили охрипшие трубы. С первых звуков Хартенштайн уверился, что такая, с позволения сказать, музыка ему не по душе. Он бы даже сказал Мортимеру выключить эту дрянь... Но как он мог? Когда Томас еле дышал. С такой болью вслушиваясь в каждый звук, будто это было последнее, что он слышит. Чуть приоткрыв рот, сложив руки на коленях и любя эту музыку. Обожая всем сердцем - словно это и есть его милая родина, которую он навсегда потерял. Его губы едва тронула таинственная улыбка, какой Хартенштайн еще никогда у него не видел. А глаза Мортимера из-под прикрытых век заскользили вслед за пластинкой, становясь ее частью, впитывая ее и поедая... Темноволосая голова опускалась, а сам он становился все непонятнее и дальше. Вернер с минуту завороженно смотрел на него, совершенно не узнавая. И чувствовал себя неловко. Чувствовал себя лишним. Чувствовал, что про него забыли... Хартенштайн подумал, что было бы здорово так же воспринимать музыку. Было бы здорово так любить на грани срыва... Вернер растеряно заморгал, чувствуя зависть, ревность, раздражение и обиду, и желание вновь присвоить Мортимера безраздельно себе. Все это вылилось в один, нарочито небрежный вопрос. - Что-то напомнило? - ...Да. Это было произнесено смертельно и убивающе. Мортимер резко поднял ресницы и посмотрел капитану прямо в глаза. С такой нападающей прямотой, с таким упреком и снисходительным «тебе никогда не понять», что о такой холодный взгляд можно было обжечься. От этого нечеловечески засвеченно-голубого взгляда хотелось сбежать, и срочно... Хартенштайн чувствовал, что его буквально пробивают насквозь... Он ведь этого хотел? Узнать, что у Мортимера на душе? Так вот, пожалуйста. Там подземный океан боли и горькой потери, космической отрешенности и безразличия. Там три погибшие девочки, которых Томас больше всего хотел и оказался не в силах защитить. Там эта самая песня. «Take the A train», будь он проклят. Под эту песню Мортимер танцевал в последний день перед отправкой на службу со своей женой, после милого домашнего дня рождения своей старшей дочери. Это все - у Томаса во взгляде. Две нарядные девочки, закопавшиеся в ворох мягких игрушек. Все еще дымящиеся свечи на разрезанном торте. Дюк Эллингтон крутится на патефоне. И Мортимер дома. Приглашает свою жену на танец. И они, посмеиваясь и пританцовывая, кружат по комнате, держась за руки. Они совсем не умеют танцевать джаз. И не опоздай на этот поезд... Девочки смеются, Мортимер обнимает жену... И теряет все это. И смотрит на Хартенштайна, умоляя добить себя палкой. Или спасти как-нибудь. Или вообще не умоляя ни о чем, а просто замерев, ничего больше не желая. Хартенштайн впервые в жизни не мог выдержать чей-то взгляд. Плюс к этому - подернувшееся приглушенной лампой и коварной тенью лицо Мортимера застыло высеченной из камня маской. Оно было красивым, тысячу раз красивым, и не выражало ничего, в то же время выражая все на свете. Просто слушая музыку. Просто перестав изменяться. Вернер все-таки не выдержал, кивнув и криво улыбнувшись, ретировался, чувствуя, что краснеет и немного испуган. Ощущая себя странно чужим на своей лодке, потому что вляпался во что-то нездешнее, капитан добрался до отсека управления. - Еще пара-тройка штрихов и все, капитан, - приветствовал его Ростау. - Отлично, - Хартенштайн хлопнул его плечу и отошел к карте, так как ни с кем не хотел говорить в этот момент. Мортимер здорово его удивил. Открыл то, о чем Вернер и не догадывался. И чтобы разобраться с этим, нужно было немного времени. Но стоило Хартенштайну склониться над столом и взять в руки протрактор, как позади его спины столпилась вся команда. Заметив, что повисла недобрая тишина, Хартенштайн обернулся. Несколько десятков глаз понуро ползали по полу у его ног. У Вернера похолодело сердце. Напряженно вздохнув, он взял протянутый ему сложенный листок. - Радиограмма от адмирала Деница... - робко произнес Маннесманн, пряча руки в карманы. Хартенштайн обвел всех быстрым взглядом, прежде чем заглянуть в листок. Разумеется, пока он наслаждался обществом Мортимера, все до единого успели узнать суть сообщения. А он не знал. В голове пронеслись сотни вариантов. От «меня арестуют» до «он меня больше не любит». Уж всяко ничего хорошего. Даже заболело что-то в груди. Даже захотелось исчезнуть здесь же, на месте, только бы не читать, как Дениц разочарован и разозлен... Понизят в должности, отнимут подлодку, посадят, расстреляют?.. Еще раз для верности выдохнув, Вернер причитал радиограмму. Его награждали Рыцарским Крестом. Дениц выносил благодарность за проявленное мужество и стойкость. Вернер прочитал между строк «я горжусь тобой, мой герой». Такой горы с его плеч еще никогда не падало. Не меньше чем Килиманджаро скатилось с грохотом на пол. - Это было очень жестоко, - слегка обижено заключил он, пряча глаза. Все команда разразилась дружным смехом и счастливым весельем. - Знаю. Но заслужено, - весело бросил Маннесманн, пожимая ему руку. - Поздравляю, капитан, - подтвердил Ростау. Все матросы подхватили дружную болтовню. - Давай, смелее! Из задних рядов вышел один из парней. В руках у него была импровизированная подушка из простыни. А на ней... Вернер, злясь на себя, почувствовал, что к горлу подкатывают слезы счастья, умиления и благодарности. На подушке лежал не очень ровно, но старательно вырезанный деревянный крест. В петельку была продета веревочка из толстых красной, белой и черной сплетенных нитей. Хартенштайн не мог заставить себя закрыть рот, иначе бы действительно прослезился, когда светящийся счастьем Маннесманн повязывал эту самую лучшую на свете награду на его шею. После этого были аплодисменты и свист, улыбки и одобрительные кивки. - Я должен... Поблагодарить всех вас за оказанную мне честь, - Вернер давно уже привык толкать перед командой поднимающие боевой дух речи. Но в этот раз это казалось действительно искренним. - Я по-настоящему горжусь тем, что являюсь вашим командиром. Признаться, не понимаю... Чем заслужил все это. Но теперь. Когда наша лодка снова в нашем распоряжении, давайте вернемся к своим прямым обязанностям. Согласны?.. Маннесманн? - Слышали? - с готовностью подхватил помощник. - Хватит развлекаться, по местам! Шевелитесь! Вернер окончательно расчувствовался и поспешил уйти в свою каюту. По дороге он улыбался и замечал, буквально физически, как внутри все расцветает. Все, и в первую очередь благородство, преданность и потрепанная либерейтором гордость. Значит, все-таки подвиги совершаются не напрасно. Значит их стоит совершать... Хартенштайн был счастлив. И просто расплывался в бесконечной благодарности и любви к Деницу... Легкое неверие, что все это правда, не отпускало его. Только увидев Мортимера, Вернер вспомнил о его присутствии на борту. Томас в нерешительности стоял на пороге каюты и посматривал на него исподлобья. - Вы что-то хотели, Мортимер? - с самой нежной улыбкой, на какую был способен, спросил Хартенштайн, откладывая записи, в которых разбирался. - Да... - Томас не выглядел таким уж счастливым. Не сразу, но Вернер угадал в нем ту прекрасную неведомую таинственность, что разбудила американская песня. - Я хотел сказать спасибо. Можно потом я еще послушаю пластинки? - Конечно, Мортимер, сколько угодно, - Хартенштайн поднялся на ноги и подошел к нему. Сейчас в его голове гуляла такая легкость, что он чувствовал себя способным на все. - Что это у вас на шее? - безразлично спросил Томас, задумав отступить, но Вернер не дал ему, прижав к стене. - Рыцарский Крест. Меня наградил им сегодня адмирал Дениц. - Вот как... Поздравляю, капитан, - Мортимер вновь сделал попытку уйти, более явную, но неловкую. Так и нарывающуюся на то, чтобы ей помешали. - Нет, - хитро улыбаясь, покачал головой Хартенштайн и легонько обнял его за плечи. - Простите, что нет? - Томас забыл о своих намерениях и замер в нескольких сантиметрах от лица Хартенштайна, с легким испугом заглядывая ему в глаза. - Мортимер, не вздумайте упрямиться. Слышите? - совершенно привычным голосом, каким любезничал с пассажирами Лаконии, предупредил капитан с безобидной, ласковой угрозой отнять у котенка клубок. - О чем вы говорите? - Я хотел поцеловать вас с тех пор как вытащил из воды... И я думаю, и вы догадываетесь и хотите того же. Впрочем, если нет, вас никто не держит, море большое, Мортимер. Такое же большое, как ваше сердце. Томас сдавленно кашлянул и сдался. Подался вперед и уронил голову на плечо капитана. Крепко обнял его, сжимая пальцами ткань пропахшего морской водой свитера, и как Хартенштайн догадался по глухим редким содроганиям его спины, Томас уже давно до смерти мечтал обнять кого-то столь же крепко. Кого-то, кто его понимает и бережет. Вернер улыбался, обнимал его в ответ и целовал в волосы. А потом все-таки оттолкнул от себя, усадил на кровать и добрался до его лица. И целовал, царапая его кожу своей щетиной, кусая его губы и оставляя синяки на шее. Это было просто тем, чего Хартенштайн хотел после многонедельного плавания и совершенных подвигов. Он хотел физической близости, хотел отражаться в синих, застенных восхищением и любовью глазах, совсем не таких акульих, как у Деница... И думать о Денице было особенно приятно, целуя Мортимера. Ведь с Деницем Хартенштайн, как ни странно, ни разу не целовался. А теперь хотел. Каким бы Дениц ни был, хотел вернуться к нему и любить всю жизнь, такого благородного и великодушного адмирала, кого он называл отцом. Своим вторым странным отцом... А пока рядом был Мортимер. Пыхтел и стонал от боли, от того, что Вернер надавил на его рану. Страдал, но прекращать не собирался. Хартенштайн был приятно удивлен тем, что Томаса пришлось еще и успокаивать. Успокаивать узорами ласковых слов и уверениями, что ему с такой раной надо поберечься. Вот заживет нога... Вернер со смехом гладил его по слегка исцарапанным щекам и с чувством выполненного долга убеждался, что своего добился. Да, добился. Мортимер спасен и запросто собран из океанов своих потерь. Томас лежал на его кровати и преданно закрывал глаза, впадая в сон. Но через секунду просыпался и приподнимался на локтях, чтобы украсть еще один улыбчивый поцелуй. Когда он все-таки уснул, Вернер пошел проверить, все ли в порядке в главном отсеке. Все было в порядке. Хартенштайн не был наивен и понимал, что как бы он этого ни хотел, использовать Мортимера порочащим офицерскую честь способом не получится. Помешает проклятое отсутствие дверей и ограниченность пространства. А потому остается только целовать его в закоулке, где никто не видит. Целовать, прижимать к себе и гладить руками под одеждой, и переплетать его пальцы со своими, встречая полнейшую взаимность. Встречая рассвет на палубе. Мортимер, тщетно смущаясь, говорил, что пойдет на все, но Хартенштайн деликатно отказывался, хоть и нет-нет, да и жалел в глубине души. Вернер ерошил его по волосам, не пытаясь привести их в более картинный беспорядок, чем в тот, в который они укладывались самостоятельно под влиянием океанского ветра. Хартенштайн смотрел своим самым зеркальным, проницательным и нежным взглядом, проводил пальцем по потрескавшимся губам и тихо говорил, что потом. Потом, после войны, после всего этого, когда они встретятся снова. Когда они встретятся снова, неизвестно когда, неизвестно где. Когда они встретятся снова одним солнечным днем. Когда Тысячелетний Рейх завоюет Англию, а то и покорит полмира: «Вот тогда я тебя найду на захваченных территориях, и ты не отвертишься». Или когда Германия проиграет и потеряет все. А военные Вермахта останутся в бесславии и бессилии: «Вот тогда мы встретимся и еще посмотрим, кто от кого никуда не денется». Впрочем, деваться друг от друга было некуда уже сейчас. Франция добралась до них обоих. Французская любовь стала чем-то неповторимым и запоминающимся на всю жизнь. Потому что связывалась неразрывно с шумом волн за стенами. С далеким туманным побережьем Африки. С вагнеровскими операми, что играли в командирской каюте, поскольку Хартенштайн утащил патефон к себе. С тихим сном, когда Мортимер задремывал на плече капитана, а тот укладывал его и уходил. Хартенштайн давно привык спать не больше двух часов в сутки. Но все эти полагающиеся два часа Мортимер просиживал рядом, перебирая его волосы и пряча нос в пропахших мировым океаном рукавах его свитера. А когда они выходили на поверхность, чтобы постоять на ветру, Мортимер любил незаметно взять его за руку. И пытаться поверить, что этот невероятно благородный, смелый и сильный человек принадлежит ему настолько, что больше и представить нельзя. Томас не считал дни, а просто любовался своей жизнью и вновь мечтал, чтобы она никогда не закончилась. И чтобы крики чаек никогда не замолкали. А капитан никогда не уходил бы далеко. По крайней мере, так Хартенштайну казалось, когда он смотрел на него со стороны. Вернер не строил иллюзий, но не хотел вновь разбивать его сердце. Но и обманывать не хотел. Поэтому честно предупреждал, что в Лорьяне сдаст его, военнопленного, куда надо, и со спокойной совестью продолжит бороздить океаны. И все-таки Вернер любил его. Немножко, по-своему. Особенно ему нравилось находить в Мортимере ту отрешенную готовность шагнуть в пропасть и утонуть, упасть в океанскую впадину навстречу чудовищам. Это вырисовывалось на лице Мортимера каждый раз, когда он слушал это чертову американскую песню. Под эту песню Хартенштайн целовал его особенно жарко, не получая ответа, срывался и делал больно. А Мортимер, постепенно, шаг за шагом, выходил из этой зависимости от прошлого. И становился совершенно счастливым в своем настоящем. А Хартенштайн с нежностью направлял его на этот путь. Позволял ходить за собой хвостом целый день, рассказывал все о своей профессии, о моторах, торпедах, гребных винтах, картах и курсах. И приказывал сидеть тихо и не мешать, когда подлодка вступала в бой. Вернер предпочел не говорить Мортимеру, что в ходе патрулирования потопил еще один британский корабль. Но Хартенштайн позволил себя успокаивать, а именно гладить по плечу и возмущенно охать, когда пришел «приказ убивать» от Деница. Приказ, к появлению которого привели действия Хартенштайна, и который оправдывал жестокость войны и запрещал спасать противников в море. Но Хартенштайн знал, что на Мортимера это уже не повлияет. Он взял с Томаса обещание никогда больше не служить на флоте, по крайней мере до окончания войны. - ...Я этого не ожидал, - тихо произнес Хартенштайн, когда вдалеке катящегося к вечеру золотистого дня уже маячил берег Франции. У него было нелегко на сердце и рвалось быть сказанным что-то подспудное. Что-то совсем близкое к «я люблю тебя», но все-таки недотягивающее. Поэтому Вернер только бросал на Мортимер томные, хитрые взгляды, набирал воздуха в раздутые легкие, открывал рот... Но вновь отворачивался к океану и хмыкал. - Я тоже, - просто ответил Томас. Он уже привык к такому вниманию. Привык находиться в состоянии расплавленной бронзы. Этого счастья было так много, что в тот день Мортимеру казалось, что любви ему хватит до конца жизни.

Tiny – Closer