Широяша: История Белого Демона

Такасуги не произнёс ни слова. Непроницаемая стена, становящаяся всё толще день ото дня, окончательно отделила его от окружающих. В том числе – и от Котаро. И пока Кадзума рассказывает план по освобождению Сакамото и остальных из монастыря, тот просто сидит, уставившись на край циновки прямо перед собой, отчужденный и словно покинувший этот мир. Сначала Котаро почувствовал… облегчение. Но искоса наблюдая за ним, таким не похожим на самого себя, он начинает всё больше и больше беспокоиться. И это беспокойство очень мешает сосредоточиться на словах Кадзумы. А ведь Котаро и просто находиться в одном помещении с этим человеком трудно. Так что единственный, кто участвует в обсуждении, кроме самого Кадзумы, это Гинтоки. Даже нашедшийся Сакураи тихонько отсиживается в самом углу комнаты, сосредоточенный на остатках утренних онигири больше, чем на происходящем. Хотя, быть может, он просто искусно маскирует свой интерес – откуда Котаро знать? С этим парнем он сталкивался всего пару раз и толком даже познакомиться не успел. А вот Такасуги… Они так давно знают друг друга, но почему-то именно теперь называть его по имени очень сложно. Даже про себя. Что-то пропало, исчезло без следа. Хотя Шинске, которого он знал, никуда не делся, но каждый взгляд его, каждое движение выглядит по-новому, иначе, знакомо, но словно вывернутым наизнанку, очерствевшим и заострившимся. Как иголки у ежа. Обсуждение стихает. Уже начинает темнеть, когда Такасуги неожиданно встаёт, подхватывает катану и выходит из комнаты. Вслед за ним сбрасывает оцепенение и Котаро, вдруг осознав, что уже несколько часов в комнате царит тишина. Не гробовая и не мёртвая, но… никто из них пятерых, кажется, так и не обменялся ни единым словом. Если не считать Гинтоки и Кадзуму. Кстати, где они? Оглянувшись, Котаро натыкается на взгляд Сакураи. – Эм… Вы идёте, Кацура-сан? – Куда? Светлые брови вздрагивают, приподнимают косой тонкий шрам через переносицу, и Котаро догадывается, что что-то пропустил. – Прости, – добавляет, вымученно улыбаясь. – Я немного задумался. – Мы… в смысле, Кадзума-доно решил, что выйти надо, когда на улице начнёт темнеть. – Ах, ну да, конечно… Котаро вскакивает, взгляд цепляется за брошенный в углу у двери сямисэн и заплечный мешок Такасуги. Ну, конечно, брать вещи с собой в бой не стоит, но ведь они могут сюда и не вернуться. – Передай всем, что я догоню… Гинтоки, Кадзума, Такасуги и Сакураи ждут его у окраины города – а почему, становится ясно, когда Котаро входит в лес. И этот лес совсем другой, не такой, что окружал академию. Он гуще и словно старее. Хотя и не слишком густой, как там, у исчезнувшего озеро. Но, всё равно, в этом подлеске он бы ещё долго искал их следы… И снова молчание. Хруст веток и сучков, шелест листвы и хвои, еле слышное бряцанье оружия. Котаро никогда не считал себя любителем поговорить или послушать, и никогда до этого не тяготился тишиной, но сейчас он чувствует её, как нечто чужеродное, обволакивающее их всех, и в то же время разделяющее и отдаляющее друг от друга. Впереди всех идёт Кадзума. Почти вровень с ним через подлесок продирается Гинтоки. За ними плетётся мрачный, как стая коршунов, Такасуги. Котаро пропускает Сакураи немного вперёд и снова погружается в собственные мысли. Он не может понять, что его так тревожит. Разве он не хотел, чтобы Шинске оставил его в покое? Все эти взгляды, жесты, от которых и не знаешь куда деться, всё это внимание… Гинтоки был не так уж и не прав, предположив, что Шинске ему «надоел». На самом деле Котаро просто устал постоянно чувствовать себя объектом… чего? Вожделения? Нет, не то, ведь и раньше в их общении присутствовало нечто подобное, едва заметное напряжение и недосказанность. И он не был против, совершенно. Тогда что? Что заставило его отдалиться от него? И вздохнуть свободнее теперь? И почему же, на смотря на это, ему так тошно? Задумавшись, Котаро не сразу различает голоса. Поднимает голову. И понимает, что порядком отстал от остальных. Машет рукой. Окрикнувший его Гинтоки кивает и продолжает путь, тоже самое делает и Сакураи. А вот Такасуги остаётся стоять тёмным силуэтом на фоне почерневшей с наступлением сумерек зелени. Котаро даже замедляет шаг. Обойти? Пройти мимо? – Котаро… Тихий, еле слышный и совершенно неживой голос пугает и заставляет остановиться. – Да? – Прости. Снова? Снова это «прости»?! Сколько раз он уже слышал его за последний месяц? Хотя… хотя, что-то изменилось. – За что, Ши… Шинске? – Я… Такасуги отворачивается, задирая голову к кронам деревьев, пронзительно чётким и чёрным на фоне побуревшего неба. Голос его становится почти неразличимым в шелесте листвы и Котаро подходит ближе. – … всё время злюсь. На тебя. Гинтоки. Даже учителя, представляешь? – Знаю. – И ничего не могу с собой поделать. – Подумай о том, почему ты злишься. Резкий поворот головы застаёт врасплох. Последний угасающий лучик солнца, каким-то неведомым путём пробравшийся сквозь густую растительность, отражается в зелёных глазах. – Потому что больше всего на свете я боюсь потерять тебя. – А как же учитель? – Котаро поспешно отворачивается, смотрит вслед удаляющимся спинам. – Его ты потерять не боишься? – Не хочу. Но не боюсь. Твёрдый, странный ответ. Но расстояние между ними и остальными растёт. Нормально ли это, так отстать? – Котаро! Вцепившиеся в плечи пальцы почти вонзаются в кожу. Шинске встряхивает его раз, второй. Пока он не поворачивается обратно. – Почему ты… плачешь? Пальцы на плечах разжимаются, Котаро подносит руку к щеке и стирает мокрую дорожку. – Не знаю. Я уже… ничего не знаю. Пойдём. С трудом возведённая лестница рушится. Точно так же, как только что рухнула и разбилась вдребезги стена, выстроенная Шинске. Только стена ограждает, а лестница Котаро вела вверх, помогала взобраться повыше и подальше от чернеющего на дне души отчаянья и отвращения к себе. Но щепки от неё уже летят во все стороны, а Котаро падает, падает в бездну. Наверное, больше всего на свете, жаль, что прежним не стать ему самому. Ни Шинске, ни Гинтоки на самом деле ведь не изменились. Только он. И жалок и отвратителен тоже он сам. Ведь никто… никто не отвернулся от него, но всё равно в каждом, в каждом из них он готов увидеть жалость и отвращение к себе. – Прости, Такасуги… Шинске остаётся стоять, когда Котаро сдвигается с места. Чтобы догнать уже так далеко ушедших товарищей, что и не видно, а только слышно, нужно ускорить шаг. И лишь через некоторое время звук шагов долетает и со спины. Котаро вздыхает про себя. Ему правда жаль, но сейчас… сейчас он просто не способен видеть людей такими, какие они есть. И принимать. Пока не увидит и не примет себя. *** Снова шаги, там, позади. Их почти не слышно за собственными, но Гинтоки продолжает обтираться обо все кусты, ломать ветки, потому что останавливаться и оглядываться назад совсем не хочется, но и Кацура и Такасуги не должны потерять направление. Кажется, что Кадзума тоже идёт достаточно шумно специально. Что до рыжего… похоже, тот только так ходить и умеет. Впрочем, пока и не обязательно сохранять тишину. По расчётам, до монастыря ещё не меньше часа пути. Да и ветер такой, что пронесись тут хоть стая диких вепрей – и то, за версту бы никто ничего не услышал. Главное, чтобы эта парочка не отстала слишком уж сильно. Поэтому, хотя Кадзума и торопится, Гинтоки сбивает ему темп, замедляя шаг. Хотя, шиноби можно понять – там, уже совсем недалеко, его обожаемый господин томится в холоде и голоде, и, если верить его словам, уже сегодня всех пленников могут забрать и отправить в путь в один конец. Кадзума так и не сказал, нашёл ли он Шоё, или куда делся Мизуки, но Гинтоки больше не спрашивает. О чём-то не трудно догадаться самому, но и молчание шиноби можно истолковать по-разному. Например, как то, что у него есть информация, но какой частью поделиться, а какую утаить – тот не может решить сам, без хозяина. Так и, что информация, которой он располагает, не самая утешительная. И тот же Такасуги может запросто утратить всякую волю к действию, если узнает, что Шоё, например, уже казнён. Что до Гинтоки, он просто старается не думать об этом. Потому что мысли всегда влекут за собой действия. И он не уверен, что сможет остановить себя от чего-то безумного… Темнеет всё сильней, бурое небо стремительно угасает, и вот уже в мире не остаётся места ярким краскам, лишь тусклые и мрачные, граничащие с чёрным, ещё отвоёвывают себе право на существование. Судя по звукам, Сакураи всё чаще спотыкается. Хотя, глаза его уже давно должны были привыкнуть к темноте, которая на самом деле вполне прозрачна. С другой стороны, даже Гинтоки не может разглядеть, что там внизу, в густой траве. Но это не мешает ему идти ровно. Кацура догоняет его неожиданно. Его и Кадзуму. – Далеко ещё? Он кажется собранным, но это обман. Что-то случилось. Что-то, заставшее его потерять спокойствие. – Не очень, – после недолгого колебания сообщает Кадзума. И вдруг останавливается. – Не нравится мне это… – Что? – Тс! – это уже Гинтоки. Стоило Кадзуме остановится, как он тоже почувствовал это. Шевеление. Неестественное. Слух уже успел достаточно привыкнуть к звукам, чтобы разобрать на фоне играющего с ветками ветра чужеродный шелест. Но вот он был – и вот его уже не разобрать. Показалось? – Нас ждут? – Возможно. Ну что тут скажешь… Отлично. Но сказать он не успевает ничего, с деревьев, словно камни, уже сыплются люди. Вооруженные длинными палками, лысые, в развевающихся балахонах, они окружают их, словно вестники смерти. Хотя Гинтоки почему-то не чувствует особой опасности. И вдруг в памяти вспархивает образ ящерицы, научившей его и Такусуги обращаться с копьём. Ящерицы, убитой Такасуги. Ящерицы, на самом деле не желавшей никому зла до самого последнего вздоха. Но Гинтоки отбрасывает эти мысли, как отбросил тогда, в пещере. Потому что стоять и ждать – в данном случае – вредно для здоровья. К тому же, эти палки тупы и только древком похожи на копья, хотя, это не значит, что не опасны. Но… лысые воины не спешат нападать. Взяв их в круг, они осторожно приближаются и… – Сдавайтесь, – говорит один из монахов, вроде бы тихо, но голос его перекрывает все звуки леса. – Откуда вы узнали, что мы пойдём здесь? – Сдавайтесь, – повторяет монах, и словно отдаленное эхо грома разносится по подлеску. – Это странно, – продолжает Кадзума, понизив голос, и Гинтоки чувствует спиной его спину. – Я вёл в обход. Если только кто-то сел на хвост… ещё в городе. Наверное, не стоило им так плестись. Если бы все с самого начала придерживались заданного Кадзумой темпа, никакой хвост бы не смог их обогнать. Разве что на лошади и по дороге, но тогда и точное их местоположение противнику бы узнать не удалось. А тут явно кто-то шёл по пятам, и обогнал, когда до своих осталось рукой подать. И те даже успели организовать засаду. Такасуги и Кадзума пятятся медленно, осторожно переступая с ноги на ногу. Гинтоки сдвигается с места к ним навстречу. В бою всё равно придётся рассыпаться, но сейчас, в самом начале боя, лучше прикрыть спины друг и друга, чтобы избежать неожиданностей. Только вот Сакураи… этот болван просто сел на корточки и закрыл голову руками. Что с ним? На арене его увидеть Гинтоки так и не довелось, да и при бегстве тот вёл себя очень странно, но… чтобы вот так? Позорно сдаться на милость врагам? Даже при том, что он не один? Хотя, противников много. Десять? Двадцать? Двадцать пять. Значит, по пять штук на каждого… Хотя, рыжего лучше не считать. Монахи всё ближе, всё плотнее цепь. Нет-нет-нет! Нельзя позволить сбить себя в кучу! – Бегите! Объяснять некогда, да и незачем. Гинтоки срывается с места, на ходу цепляя скрючившегося Сакураи за шкирку и со всех сил швыряет под ноги ближайшим в цепи монахам. Двое отскакивают и расстояния между ними становится больше, но путь успевает преградить третий. Обнаженное лезвие встречается с шестом. Звон. Так оно оббито железом? Ничего. Это значит, что просто надо приложить чуть больше силы… Со вторым ударом раздаётся хруст. Но монах, теперь вооруженный двумя половинками шеста, неожиданно заставляет попятиться, размахивая ими, каждой по отдельности, словно так и было задумано. – Сдавайтесь, – снова звучит громовой голос, но уже за спиной. Оттуда же доносятся треск и звон. Но в отдалении. Значит, никто не прикрывает его сзади… Зато отчетливо ощущается приближении угрозы. Гинтоки на одном инстинкте резко ныряет вниз, почти падает, чтобы выстрелить ногой по чужой щиколотке, но промахивается и перекатывается, уворачиваясь от ударов сверху, встаёт. Он уже за пределами круга. Ещё в городе они договорились, что лучше будет обойтись без жертв. В конце концов, монахи явно действуют по приказу свыше… но и глядя на эти тонкие руки, едва ли толще самих шестов, остаётся только восхищаться силе, с которой те врезаются в землю, где буквально только что был живот Гинтоки – в воздух взлетает камень, оставивший след на его пояснице, листва, сорванная с куста за его спиной, когда он снова приседает, трещит дерево, встретившееся шесту на пути. Дорога каждая секунда. Некогда вздохнуть. Но вот за спиной уже более или менее открытое пространство – Гинтоки подставляет под удар шеста ножны, отклоняя по косой, и тыльной стороной лезвия бьёт в на миг ставший беззащитным живот монаха. Отпрыгивает от обрушивающихся сверху ударов. Разворачивается. И пускается наутёк. Овраг распахивается под ногами неожиданно. Кусты трещат, рвут одежду и кожу… небо и земля беспорядочно сменяет друг друга сотню раз… и Гинтоки замирает. – Он где-то здесь! Ищите! – Может разбился?.. – Но не испарился же?! Пара ног приземляется совсем рядом, шест прошивает шуршащую листву у самого уха, но Гинтоки заставляет себя лежать неподвижно, игнорируя впившийся в бедро сучок и щекочущую висок травинку. И ползущего по губе муравья. И чего тому только не спится? Ночь на дворе! В лесу, в смысле… Шаги замирают. Скосив взгляд вверх, Гинтоки видит серое удивленное лицо. Хватается за шест, зависший совсем рядом, резко дёргает вниз и тут же бьёт им вверх – получается задеть самый кончик подбородка, но монах, не издав не звука, валится рядом. «Фу-у-ух…» Давненько он вот так не прятался. Раньше убегать от толпы приходилось часто, как и прятаться от неё, в том числе и в лесу. Лучше всего, когда у противников есть факелы, ослепляющих их же самих, тогда не составляет никакого труда, но сейчас, когда глаза монахов так же, как его собственные, отлично видят в темноте, просто лежать и не двигаться кажется несусветной глупостью. Но не страх заставляет сердце в груди колотиться так, что кажется – слышно за несколько миль. Нет, что-то другое. Азарт? Вслушиваясь в шелест, Гинтоки убеждается, что остался один. Скорее всего, монахи вернулись назад, упустив одного, решили сосредоточиться на оставшихся. Если Такасуги не устроил бойню и последовал плану – они с Кацурой тоже должны уже затаиться. Насчёт Кадзумы беспокоиться и вовсе не стоит, но вот рыжий балбес, оставшийся позади… догадался ли он воспользоваться суматохой, пока Гинтоки сосредоточил внимание противников на себе, и отползти подальше? Конечно же, нет! Гинтоки прижимается к дереву, выглядывает и видит придавленного к земле скрещенными шестами Сакураи. А ведь его самого почти так же удерживали там, во дворе горящей академии, когда уводили Шоё. Уши пронзает звон золотых колокольчиков, а душу – горечь протухшего от бесполезности сожаления. – Что?! И больше никого?.. Идиоты! Громогласный монах опускается перед Сакураи на одно колено, хватает за собранные в хвост волосы и всматривается в лицо. – Где твои подельники?! – Я не… знаю! Отпустите меня! Я ничего не сде… Удар лицом в землю заглушает вопли. – Ладно, – низко вибрирует голос главного, – возвращаемся. Всем быть начеку, они ещё могут попытаться напасть. Тихо-тихо звякает над самой головой. Гинтоки вскидывает взгляд. И шепчет тихо-тихо: – Не надо. Монахи уходят. Кто-то хромает, кого-то почти несут, а Сакураи ведут, окружив кольцом, те, что крепче держатся на ногах. Рыжий спотыкается на каждом шагу, и не падает только потому, что его хватают или подставляют шесты. Постепенно посторонние звуки исчезают. И с дерева обрушивается тень. – Кадзума, а, Кадзума… – Чего тебе? Рука, придерживающая катану, чтобы та не дай бог не издала ни звука, зацепившись за какой-нибудь куст, вспотела. Гинтоки вытирает её об колено, разжимает и сжимает несколько раз. Потом морщась вытаскивает из зада засевший там сучок. – Сакамото собираются увезти туда, где вы были с Мизуки? Шиноби молчит, только засовывает заострённый стержень в крепление на локте, вызвав не совсем приятные воспоминания. – Мизуки же остался там, да? Он ещё на нашей стороне? Ветер шумит листвой, холодный, пронзительный. На противоположенной стороне поляны шевелятся тени – приближаются двое. Почему-то не вместе, а по отдельности. – Так вот, Кадзума, я тут подумал… Если мы всё равно туда собираемся…