Широяша: История Белого Демона

*** – Держи его! – Нет, ты держи! – Рот… рот заткни, а то сбегутся… В щель незакрытой до конца двери ярко светит оранжевое солнце. Воздух холодный, как и земляной пол этого сарая, а вот вцепившиеся в запястья клешни обжигающе горячи. Котаро чувствует подступившую к горлу тошноту, но от несвежего дыхания господ самураев даже не получается отвернуться. Всё это так гадко – их взгляды, их слова и эта устроенная засада, ловушка для наивного глупца. – Какая гладкая кожа! Пощупай! Палки-пальцы раздирают фундоши. Котаро прижимают к земляному полу, двое навалились за плечи, ещё двое держат за ноги. И это не та тяжесть, с которой можно просто справиться. Но он всё ещё не издаёт ни звука – и вовсе не потому, что чья-то провонявшая дымом ладонь пытается заткнуть ему рот и нос заодно. Нет. Гордость не позволяет кричать и звать на помощь. – Твой господин тебя хорошо натренировал, а? Но почему-то бросил здесь. Может, ты ему надоел? Кирино – человек, умудрившийся навести порядок среди спасённых и даже организовать сопротивление, уехал с Сакамото, оставив за главного нервного и заносчивого юношу, Кудзё Яминори. А тот, не видя никакой ценности в низшем сословии, позволил большинству бывших заключенных разбежаться, а себя окружил только самураями. И повёл к Фудзияме. И вот сейчас их отряд в полсотни человек осел в покинутой деревне. Несколько дней Котаро делал вид, что не замечает на себе насмешливых и презрительных взглядов. А сегодня утром Уэдо – один из немногих освобождённых неблагородного происхождения, всё же последовавших за Кудзё – подошёл к Котаро, когда тот обливался водой из колодца, и посоветовал вести себя осторожнее. – Почему ты говоришь мне это? Коренастый, с широкими плечами, но ростом ниже Котаро, мужчина отвёл глаза, и на его загорелом лице отразилась такое же презрение, каким Кудзё с товарищами смотрел на него самого и подобных ему – крестьян, торговцев, ремесленников, приговорённых к смерти и едва избегнувшим её, а теперь не знающим, куда податься. Да, больше сотни расползлось по горам, надеясь добраться до своих деревень и городов, но кто-то остался. Возможно, им просто некуда было возвращаться. Котаро не интересовался, что держит их, и к нему тоже до сих пор никто не совался. Разве что несколько раз попадались на глаза знакомые лица – жители той деревни, где держали в плену Шинске и Гинтоки, и где… где Котаро… – Говорят, – явно пересилил нежелание продолжать Уэда, – что носить меч вам дозволил Такасуги-сан. И что вы ненастоящий самурай. Поэтому будет лучше, если вы будете поближе к нашему костру. «Нашему» – то есть, костру тех, кто умеет держать в руках лишь плуги и топоры, и понятия не имеет ни о воинской чести, ни о достоинстве самураев. Котаро тогда сухо поблагодарил за предупреждение, ему и в голову не могло прийти, что всего через несколько часов его схватят, повалят на землю и… – Узкая дырка, – недовольный натужный голос, его обладатель как раз пытается просунуть в Котаро палец, навалившись на живот, пока его товарищи удерживают ноги «ненастоящего самурая» разведёнными. – А ну ка, переверните-ка его! – Да расслабься ты! Если хочешь остаться с нами, докажи свою полезность, красавица! «Расслабиться»? «Полезность»? Навалившаяся тяжесть исчезает. Видимо, его сопротивление было принято за игру, а молчание – за согласие, или эта пятёрка насильников просто слишком уверилась в собственном превосходстве, но никто из них не успевает среагировать на рывок. Котаро перекатывается на живот и хватает высунувшуюся из-под полусгнившей связки соломы пластину ржавого металла. Черенок развалился, оставив от косы только лезвие. Но выбора у него нет – катана осталась во дворе, потому что мешала таскать мешки и ящики из сарая. Не глядя полоснув воздух справа от себя, оттолкнувшись ногами, Котаро вскакивает и прижимается спиной к вонючей и липкой соломе, явно сваленной у стены уже очень давно, ещё до сезона дождей. Всего на миг перед глазами возникает картинка – его собственная мать, перерезавшая себе горло. Да уж, будь он женщиной, давно бы уже покончил со своей бесполезной жизнью… Ну сколько его ещё будут унижать все, кому не лень?! – Эй-эй, потише, красавица, нам бы не хотелось попортить твоё личико – чёрт его знает, когда до города и нормальных баб доберёмся, побудешь пока вместо них. Котаро смотрит на набившихся в сарай мужчин, грязных, осунувшихся, с жёстоким и алчным блеском в глазах. И собственное его дыхание постепенно успокаивается, спина выпрямляется. Руки сжимают ржавое оружие так сильно, что с ладоней начинает течь кровь, но это хорошо, потому что означает, что лезвие не такое уж тупое, как может показаться на первый взгляд. – Давайте посмотрим, как у вас это получится. Несколько минут спустя он выходит из сарая. Щурясь, смотрит на ползущее по небосводу оранжевое осеннее солнце и глубоко вздыхает. Потом опускает взгляд к колодцу, у которого стоят двое: Кудзё Яминори и Уэдо. Они замечают его, крестьянин отворачивается, а на лице Кудзё расползается похабная усмешка. Но вдруг губы благородного самурая каменеют, а глаза становятся несколько шире в разрезе – это Котаро отбрасывает окровавленное лезвие и, оторвав и так держащийся лишь на паре ниток рукав, начинает стирать им кровь. С лица. С плеча. С ладоней. Ему надо умыться. Шаги до колодца даются тяжело, голова ещё гудит от встречи со стеной, когда один из господ самураев, возжелавших его тела, подставил подножку, едва снова не отдав в руки своих дружков. Неизвестно, чем бы всё это закончилось, если бы не одна существенная разница между ними и Котаро: он готов был умереть, а они – нет. Поэтому он стоит сейчас на ногах, а они остались валяться на земляном полу, усыпанном гнилой соломой. Кудзё при его приближении делает шаг назад, но упирается спиной в кладку колодца. Оглядывается, хмурится, лапает себя за бедро, на котором висит простая, но длинней обычной, катана, перевязанная ярким синим шнурком. Идти прямо сложно. При каждом движении бедро пронзает острая боль, а стекающая вниз по ноге струйка крови становится гуще. Подол кимоно прилипает к коже, а босые ноги колет даже просто сухая трава, не говоря уже о камнях и веточках, усыпавших землю, но гета остались в сарае. – Кацура-сан, что-то случилось? Ох уж этот притворный голос. «Кацура-сан» – разве фамилии имеет право носить не только воинское сословие? – Что же вы меня не назовёте просто «Котаро», а, Кудзё-доно? Кудзё – один из старейших и уважаемых семейств, пусть и не такое влиятельное, как Сакамото, но уж точно побольше. Может, правду говорят люди, что от многочисленного потомства кровь становится жиже, а от благородства не остаётся ничего, кроме претензий на него? Яминори выдерживает его взгляд и тем же самым тоном, даже не меняя интонации, повторяет: – Котаро, что-то случилось? Похоже, говорить с ним бесполезно… Мусор, а не человек, пусть и из благородных. – Нет, ничего. Глаза скользят по земле, по вытащенным из сарая в течении дня мешкам и ящикам. Он оставил катану где-то здесь. Но её нет. – Что всё это значит? Где моё оружие? – Твоё? – брови Кудзё округляются в недоумении. – У тебя было оружие? Брось, тебе показалось. Твоё единственное оружие – дырка между ягодиц. Хотя… губки тоже ничего. Не составишь мне компанию этой ночью? Голос парня, ненамного старше самого Котаро, звучит участливо. Даже грубые слова. Так, должно быть, подлецы разговаривают с женщинами. Но вряд ли Кудзё не заметил случившегося с пятёркой, посмевшей посягнуть на честь «ненастоящего самурая». Почему же тогда продолжает вести себя как победитель? – Кудзё-доно, вы сами пятнаете собственную честь этими речами. И не оставляете мне выбора – я обязан защитить свою. Смешок. Краем глаза Котаро замечает отступившего в сторону Уэдо. Вообще странно его видеть вместе с этим воплощением самолюбия… – Честь? – врезается в уши. – Какая может быть честь у отпрыска докторишки? Так он знает… Похоже, доказывать или объяснять что-то бесполезно. Котаро оглядывается в поисках отброшенного ранее оружия. Если катану ему не вернут, придётся драться тем, что есть… Но взгляд останавливается на выходящих из сарая людях. Поддерживающих друг друга. Окровавленных. Испепеляющих его злобными взглядами. Зря он оставил им жизнь... Эти рожи не вызывают ничего, кроме омерзения. А вон из-за другого дома выплывает ещё парочка ободранных господ самураев. Внимательный взгляд замечает движение между деревьев. Похоже, здесь собрались не только основные действующие лица, но и зрители. Котаро начинает ненавидеть себя за то, что пытается рассмотреть на чужих лицах участие. До него никому нет дела. Кудзё здесь главный. И у него есть поддержка. Остальным незачем выступать против вожака, тем более такого, в чьих венах течет старая кровь. «Что я ему сделал? За что?» Отковыляв назад, Котаро наклоняется, чтобы поднять ржавое лезвие косы. И впервые за эти дни в голове мелькает сожаление – не надо было оставаться одному. Что именно он пытался доказать? И кому? Но в тоже самое мгновение неожиданно остро пронзает понимание: отступить или сбежать он не может. Он обещал Гинтоки, что дождётся его. Он обещал себе, что будет сильным. Что изменится. Шаги приближаются. Его окружают. – Господа самураи, – Котаро разгибается, обводя взглядом чумазые лица, поросшие редкой щетиной. – Искренне прошу меня извинить, но, кажется, что-то затмило ваш разум и лишило самого важного, что должно быть у каждого воина. Но я попробую вам об этом напомнить. – Ты? Нам? Они больше похожи на сброд, на уличных бандитов, а не на представителей благородного сословия. Озлобленных. Распоясавшихся. Многих из них лишили земель, статуса, дома, они винят в этом правительство и аманто. Но отыграться почему-то решили на Котаро. Одно движение – дрогнувшая бровь, и на него бросается тот, что подошёл и встал прямо напротив, загородив собой Кудзё. Удар ленивый, показушный, и всё же правильно принять его таким неправильным оружием, как кусок сельскохозяйственного инструмента, давно пришедшего в негодность, сложно. Но здесь, на виду у всех, на Котаро не нападают скопом. Не пытаются ударить в спину или подставить подножку. Нет, всё несколько хуже – они не торопятся, один сменяет другого, кто-то комментирует каждый удачный удар и каждый промах. Голова начинает кружиться, а нога немеет. Хотя артерия, вроде, не задета, но при каждом движении ногу обдаёт свежим потоком собственной горячей крови. Земля, должно быть, уже пропиталась ею. Котаро чувствует себя загнанным зверем, в которого детвора ради смеха тычет палками. А всё, что он может – отбиваться и огрызаться. Наверное, не нужно было молчать, а сейчас начинать что-то говорить просто глупо. Они примут это за слабость. За попытку спастись. Что он там говорил про готовность умереть? Они не позволят. Они не пытаются нанести серьёзный удар. Но заставляют кружить, двигаться, теряя крови всё больше. Пока мутная мгла не начинает стелиться перед глазами. Котаро уже не чувствует почти ничего – ни царапин, ни синяков. Только собственные чугунные ноги и руки. Пока не падает на колено. Нет, живым он больше не дастся. «Прости, Гинтоки… Шинске, прощай.» Сил остаётся ровно на столько, чтобы направить ржавое лезвие в свой живот. Но безжалостный пинок выбивает из окровавленных рук ставший скользким металл. В спину впечатывается чья-то подошва – и истоптанная земля летит в лицо, солома колет в глаз, лезет в нос. – Заприте его, – приказывает Яминори. – И не трогать. – Кудзё-сан... вы обещали! – У вас был шанс, вы его проворонили. Теперь он мой. Руки выворачивает из плеч, когда заставляют подняться. Котаро запрокидывает голову, смотрит в потемневшее небо. Уже вечер. Он не смог, не успел собраться, решимости не хватило покончить со всем. Трус. Слабак. Его заносят в сарай. Хлопает дверь, падает толстый засов, и всё застилает вонь прелой соломы. *** Они распрощались у рыбацкого посёлка. Точнее, прощания не было, просто выехав утром под причитания Сакамото о навечно въевшемся в волосы запахе рыбы, и добравшись до перекрёстка, люди остановились и переглянулись. Шинске первым ударил свою крепкую лошадку по бокам и пустился вскачь к водной переправе. А Гинтоки сначала кивнул Кирино, потом Тацуме. И их отряд двинулся прямо – до Сацумы ещё несколько дней пути, а вот Гинтоки уже к вечеру должен добраться до Ино. Коней они нашли четыре дня назад, неосёдланных, но и не диких. Звери подпустили к себе – и дорога стала несколько проще. Хотя на всех не хватило. Гинтоки сразу решил не претендовать ни на что, но Кадзума подвёл к нему животное с огромной головой и велел залезть на него. И Гинтоки залез. Правда, пока шиноби не потянул за повод, тварь отказывалась двинуться с места. А, может, Гинтоки просто слишком опасался ударить её пятками так, как нужно. – Сожми колени. Почувствуй себя с ним единым целым. Несколько дней Гинтоки выслушивал ценные указания. И делал вид, что кровавые мозоли между ног его нисколечко не беспокоят. Но ощущения большого, живого тела, не всегда послушного, но мощного, крепкого, находящегося прямо под ним – пьянило. А вот Шинске держался в самодельном седле без труда, и даже почти не трогал поводья. Он лишь слегка наклонялся в сторону – и его лошадка поворачивала, куда надо. Это бесило. Это заставляло до одеревенения мышц оставаться верхом. А потом полночи уговаривать себя уснуть. А по утрам – встать, не смотря на протестующие мышцы. Но вот, он один. Как давно такое было в последний раз? Хотя, с того момента, как выехал из бамбукового леса, а может и раньше, почувствовал странное отчуждение. С Шинске они даже ни разу не заговорили друг с другом. Сакамото приглашал к костру каждый вечер, спрашивал, балагурил, иногда слово брал Кирино. Этот красноволосый мужик, с кожей испещрённой шрамами, суровым не только казался, но и был. Его взгляд смягчался, лишь останавливаясь на двух детях: мальчишке и девчонке, ещё совсем малышке. А Гинтоки пытался заставить себя повременить, не вспоминать пока ничего, не пытаться представить, смотрел ли на него кто-нибудь когда-нибудь также тепло. Кроме Шоё. А ещё Гинтоки чувствовал себя лишним. Сакамото и Кирино говорили о вещах, совершенного его не интересующих – о продовольствии, о настроениях среди феодалов, о том, как ведут себя аманто в разных частях страны. Наверное, ему стоило слушать внимательнее и, может, даже задавать вопросы, но всё это как-то постепенно вышло за рамки «поиска учителя». Нет, Гинтоки не был против того, чтобы помочь людям, но… Ему нужно подумать. Разобраться. И не только ему. Хоть они с Такасуги и не говорили, было совершенно ясно, что тот погружен в свои мысли не меньше, чем Гинтоки. Женитьба… возможность вернуться в семью… Может, для него так будет даже лучше. А Котаро – тому тоже надо побыть одному, подальше от них обоих. Найти себя. – Так, ладно… Грива пахнет не особо приятно, сидеть верхом больно, но, если не пускать лошадку вскачь, пока она идёт ровно, можно приспособиться. Тем более, что Гинтоки уже пробовал пойти пешком. Но когда ноги в раскоряку, это едва ли не больнее, чем снова забраться в самодельное, слишком мягкое седло и почувствовать, как глыбы костей, обшитых мясом и мышцами, всё время вдвигаются, трутся о попону, сшитую из кусков когда-то синего с желтым узором кимоно и набитую соломой. Погони не было. За неделю пути, они не встретили ни одного патруля, ни одного аманто. Но сейчас, приближаясь к окружающему Ино лесу, вспоминая монахов из монастыря, Гинтоки невольно передёргивал спиной и постоянно оглядывался. И в тоже время каждый вдох – был вдохом всей грудью. Что-то изменилось. Он сам изменился. И мир вокруг перестал быть тем, что раньше.