Широяша: История Белого Демона

***

– Ну и как ощущения? Что понравилось больше: когда тебя трахают спереди или сзади? Бескрайнее поле под стальным небом. Ветер играет волосами Шоё. Рядом с ним каменным надгробием застыл мудак с маской ворона на лице. – Или, всё-таки, больше всего тебе нравится убивать? Губы учителя не движутся, но голос, звучащий в голове, принадлежит несомненно ему. Гинтоки пытается ответить. Но не слышит себя. Видит лишь протянутую руку, свою, покрытую сетью шрамов, со скрюченными пальцами и тонкой, морщинистой кожей. Глаза Шоё печальны. Он отворачивается, а человек в маске рядом с ним растворяется в воздухе. – Не-е-ет! Подожди!.. Серое утро. Свет слишком яркий. Гинтоки опускает руку, подносит к лицу. Смотрит на тыльную сторону ладони – кожа гладкая, но в крови, пара полосок-шрамов, ногти неровные, обкусанные. Что ж, похоже, он дожил до утра… А вонь в комнате стала только сильней. Заставив себя сесть, Гинтоки замирает, прислушиваясь к отдалённым раскатам грома. Это в голове или снаружи? Брошенный в окно взгляд натыкается на человека – удивлённое лицо с тонким шрамом через переносицу, растрёпанные рыжие волосы. – Ты рано. – Что-то случилось? – будто и правда обеспокоен, спрашивает Сакураи. Дурацкий вопрос. – Угу, захотелось острых ощущений, а одной девушки показалось мало. Поднявшись на ноги, Гинтоки запахивает кимоно и обводит комнату взглядом в поисках куска ткани, заменившего ему оби. На глаза попадается длинный нож, чья рукоять ещё зажата в пальцах лежащего лицом в пол парня. Коричневая повязка знакома. Именно ему Гинтоки вечером передал поводья лошади… а второй? Нет, этого мужика он видит впервые. А вон и его катана – кривая, выщербленная, явно из сырого железа, но даже такое оружие убивает не хуже клинков из тамахаганэ. «Ладно, сойдёт» – Что ты делаешь?.. Мёртвое тело тяжёлое и уже успело одеревенеть, так что вытряхнуть его из тёплого хаори – та ещё задачка. Остальная одежда мужчины в крови, в отличии от лохмотьев конюха с перебитым горлом, но его тряпьё ничем не лучше того, что уже надето на Гинтоки. – Не пропадать же добру? Ему уже ни к чему, а мне холодно. – Саката… ты… Сакураи замолкает, так и не договорив, когда Гинтоки, как раз подобравший с пола последний клинок, разворачивается к нему: – Это ведь твоих рук дело? Медные глаза с расширенными зрачками смотрят прямо. – О чём ты? – Действительно, – Гинтоки опускает взгляд на узел на полу. – И о чём это я?.. – Они ведь из-за золота на тебя напали! Вот поэтому я и хранил всё в лесу! – Да-да… Двор за спиной Сакураи затянут туманом. Сначала даже кажется, что там нет никого, но вот от ворот отделяется широкоплечая фигура и направляется прямо к ним. Стерев с подбородка подсохшую корку из грязи, крови и того, что покинуло ночью желудок, Гинтоки перепрыгивает через подоконник – Сакураи тут же морщит нос и шарахается в сторону. Запах ему не понравился или что? – Иди, – кивок на мужчину. – Скажи, что мы благодарим за гостеприимство, но уже уходим… Три катаны и нож в одной руке, мешок с деньгами в другой. Гинтоки бредёт вдоль здания туда, откуда доносится тихое ржание. Его лошадка с грязно-серой гривой привязана к длинной оглобле с самого края и как раз пьёт воду из большого ведра. Свалив ношу на землю и оттолкнув огромную голову, Гинтоки опускает руки в холодную жижу. Плещет в лицо. Потом развязывает узел с монетами и начинает по одной заталкивать в самодельную попону через распоротый край, прямо в солому. Сначала с одного бока, потом с другого. И почти успевает закончить, когда возвращается Сакураи. – Надо быстрее убираться, пока не обнаружили трупы… Гинтоки кивает. Завязав оставшийся узел, кидает рыжему. И тот ловит его так ловко, словно только и ждал этого броска. Но вот в голосе Сакураи непритворное удивление: – Что?.. Зачем? Почему? – На какое-то время тебе этого хватит. Поправив два длинных меча за поясом и закинув связку из катаны и танто на холку лошади, Гинтоки хватается за серую гриву и подпрыгивает, забрасывая ногу... но чёртова тварь переступает на месте, и потяжелевшая попона съезжает на бок, а земля тут же больно бьёт в поясницу. – Чёрт… Если подумать, зачем ему вообще эта кляча? – Саката… Глянув на Сакураи, Гинтоки вскакивает на ноги и принимается затягивать ремни вокруг живота животного, закрепляя попону. Закончив, дёргает за поводья. – Дальше ты сам по себе. – Но я хочу с тобой. – Хотеть не вредно. Туман очень густой и холодный. В городе Гинтоки встречает такой впервые – кажется, что по коже скользят ледяные пальцы, лезут за шиворот, хватают за щиколотки. Цоканье копыт почти не слышно, а о том, что рыжий всё-таки увязался следом, можно судить лишь по ощущению прилипшего к спине взгляда. Улица выходит на круглую площадь. Это рынок? Взгляд Гинтоки скользит по уже начавшим раскладывать товар людям. Вот старичок с травами, вон портной. Солнце поднимается выше сквозь перьевую завесу туч, и туман оседает, а взгляд Гинтоки наконец-то находит знакомое лицо. Женщина как раз спускает с плеч деревянный короб с кучей ящичков, когда он останавливается перед ней. – Мацу? Женщина-врач вздрагивает. Поднимает голову так осторожно, словно боится, что её сейчас отсекут. – Гинтоки-кун?.. – Сакамото отправился в Сацуму. Она больше не спрашивает ничего, а он и не говорит. Просто смотрит на осунувшееся лицо, на котором, кажется, прибавилось морщин. А Мацу слегка улыбается. Гинтоки кивает и снова дёргает за поводья – вот теперь он полностью свободен. Теперь, когда женщины и несколько мужчин, которых вывели из буддийского храма, знают, что их не бросили. Что им есть куда пойти. Почти у самого выезда из города Гинтоки останавливается около лавочки с данго – ставни ещё закрыты, но пахнет приятно – залезает на скамейку и уже с неё запрыгивает на лошадь. Внутренние мышцы бёдер тут же растягивает, а отдохнувшую спину пронзает знакомое напряжение – но, чёрт возьми, не вести же её на поводу и дальше?! Небо над головой раскалывает пополам бледная-жёлтая молния. Снова доносится гром. А на дорогу падают первые капли дождя – как удачно, а то он уже неделю не мылся. Хорошо, что ещё не зима. *** Верёвка обвила запястья. Её конец теряется где-то в темноте над головой. Котаро уже не чувствует голода, только непомерную, дикую усталость. А ещё жажду. Но о ней лучше не вспоминать. Попытка облизать губы ни к чему хорошему не приводит, только ощущение, что рот и горло засыпаны песком, становится чётче. Сколько он уже заперт в этом сарае? Несколько дней, если судить по светлеющим и темнеющим щелям в двери. Два раза за это время у Котаро получалось освободиться. И два раза его возвращали обратно. В последний раз он даже не смог оказать сопротивления. Но его не трогают – почти не бьют и не пытаются изнасиловать. Его даже не сторожат. В полоске света под дверью появляется тень, слышно сдвигаемый засов… и на пороге возникает знакомая фигура с надменным лицом. Глаза Котаро привыкли к темноте и проникший в сарай свет причиняет им боль, так что о надменности он судит скорее по тону голоса, чем по виду. – Ты подумал? – снова задаёт Кудзё свой чёртов вопрос. Обут Яминори странно, его ноги обвязаны соломой – так делают бедняки, у кого нет денег на тёплую обувку. Котаро чувствует, что улыбается. При этом трещина на губе становится глубже и по подбородку сбегает маленькая тёплая капля. – Эй, ты живой? Колено подпирает подбородок и вынуждает задрать голову. И тут же на лицо падают обжигающе холодные капли. Кудзё позволяет воде из небольшого деревянного черпака выливаться тоненькой струйкой. Котаро заставляет себя сжать зубы, хотя больше всего на свете хочется начать ловить ртом эту живительную влагу. Язык царапает шершавое нёбо, горло горит огнём… а вода попадает в глаза, заливается в нос, режет губы… – Просто стань моим. Добровольно. И признайся, что никакой ты не самурай. И тогда я позволю тебе жить. Очень странное предложение. Абсурдное. Согласись он, жизнь станет уже не нужна. – Иди… к чёрту. Кудзё выплёскивает ему на лицо остатки воды и стучит черпаком себя по плечу. – Предпочтёшь медленно умирать? Здесь? Знаешь, мы тут порядком уже задержались, и я думаю двинуться дальше. И оставить тебя. Как думаешь, сколько протянешь? Неделю… Может быть. Что, хочешь сказать, это недолго?.. Да ладно, эти три дня уже показались тебе вечностью, не так ли? Губы Кудзё не крупные, но и не маленькие, пухлые, как у девушки. Кончик носа чуть задран. Глаза узкие и широкие. Его нельзя назвать красивым, но черты лица приятны для взгляда, а широкие скулы придают всему облику мужественности. Но выражение презрения и снисходительности превращает его лицо в уродливую маску, одну из тех, что продают на фестивалях. – Почему… я? – Потому! Нога входит в живот, прямо под рёбра – и Котаро кажется, что внутри что-то рвётся. И с кашлем из горла вырываются куски собственных лёгких. – Я всё про тебя знаю… и про усыновление тоже. А ты?.. Неужели не помнишь меня? – Нет. Новый удар, на этот раз подошвой в плечо. Руки уже давно онемели, словно вся кровь из них стекла в тело, но сейчас Котаро вновь почувствовал их. Приходится прикусить губу, чтобы не застонать. – Хорошо, если вспомнишь – я, так и быть, возьму тебя с собой. В сарае вновь становится темно. К вони прелой соломы Котаро привык, к холоду тоже, но к унижению его ничто не заставит привыкнуть. Он готов умереть. Не потому, что жаль своё тело, не потому, что не хочется становится подстилкой… Просто… Просто знает, если сдастся – сломается. Раз и навсегда. Обосновавшаяся в венах слабость не даёт шевелиться, клонит в сон, но заснуть по-настоящему Котаро не может. Хотя, он бы многое отдал, чтобы провалиться в черноту и пустоту без сновидений. Живот болит, плечо пылает, а от всё же попавших в рот капель воды жажда только проснулась и вот уже вгрызается в горло и сушит язык. Вспомнить… Странное дело, заставить себя думать о чём-то довольно сложно, словно мыслям, чтобы резво бегать, тоже нужны еда и вода. Но воспоминания – это не мысли. Они всплывают сами собой. Но Яминори Кудзё в них нет… А вот его семейство… Когда же это было? Лет пять-шесть назад? Аманто тогда ещё не добрались до Тёсю, но слухи уже ходили вовсю, и были те, кто их даже видел. Но в ту зимнюю ночь, когда в город прибыли Кудзё, про аманто на время забыли. Тот отряд показался Котаро целым войском. Солдаты заполнили все кабаки, тут и там вспыхивали драки, и однажды в дом отца привезли господина в дорогих легких доспехах. Ни лица его, ни характера ранения в памяти не осталось… Но отец получил хорошую плату и именно после того случая их семья смогла нанять слуг. Второй раз Котаро услышал о Кудзё незадолго до усыновления. Кто-то с этой фамилией прибыл в город, но уже без солдат… Кажется, об этом рассказывал Шинске. Вот и всё, что Котаро мог вспомнить. Неужели его семья как-то обидела Яминори? Но тогда почему такая странная месть? Полоска света под дверью темнеет. Снова кто-то убирает засов. – Кацура-сан?.. Вы живы? Уэда. Вместе с ним в сарай врывается холод спустившей ночи. Широкие плечи почти перегораживают дверной проём, от мужчины пахнет костром и едким потом. Котаро пытается представить, как несёт от него самого… но тут фигура приближается и лица касается мокрая тряпка. – Зачем вы мучаете себя? Сильные пальцы проходятся по рукам, от плеч выше, к локтям и связанным запястьям, они мнут, разгоняя застывшую кровь, и Котаро сжимаем зубы до хруста. Это действительно больно. А ведь после пинка Кудзё его конечности уже успели вновь онеметь. – Это гордость? Та самая, которой так гордятся господа самураи? Та, что ценят больше жизни? – Не… знаю. От Уэды идёт тепло. Живое. Его голос спокоен, а движения деловиты. Интересно, ему приказали прийти? Или сам решился? – Тогда упрямство? – Тебе… не понять… – Ну куда уж мне! Закончив с руками, мужчина вновь подносит к его лицу мокрую тряпку, но на этот раз не обтирает кожу, кусок ткани скатан в жгут, тыкается в губы. Обхватив его и сжав зубами, Котаро послушно высасывает воду. – В следующий раз постараюсь принести вам каши. – Зачем… ты делаешь это? – Сам не знаю. Уэда окунает ткань в какую-то плошку и вновь подносит к губам. Почему он не даёт ему напиться нормально? Что это за странная предосторожность? Или ему просто нравится смотреть, как Котаро сосет эту тряпку?! – Но вы сами во всём виноваты, Кацура-сан. Котаро пытается возразить, но скрученный кусок ткани проталкивается глубже в рот. А Уэда продолжает: – Лично меня мужчины не интересуют, но глядя на то, как вы каждый день моетесь у колодца… на виду у всех… Сколько вам лет? Шестнадцать? Семнадцать? Разве это не глупо, показывать своё юное и такое красивое тело тем, кто обозлён и только и ищет, на ком бы отыграться?.. Вам ещё повезло, что Кудзё-сама запретил трогать вас без его приказа. Мотнув головой, Котаро заставляет тряпку покинуть рот. – И в благодарность я должен лечь под него?! – Все мы… – лица Уэды не видно, но кажется, что он смотрит на Котаро очень внимательно, – так или иначе ложимся под тех, кто сильнее. Или вы совсем не дорожите своей жизнью? Кацура-сан, у вас нет причин, чтобы выжить? Неужели, никто не ждёт вас? От новой порции воды Котаро отказывается, отвернувшись. Ещё не хватало потом утонуть в луже собственной мочи… Крестьянину всё равно не понять, что есть вещи, которые важнее, чем собственная жизнь. – Я не могу позволить сломать себя. Лучше умру. Уэда поднимается с земли, громко вздыхает. – Кацура-сан, разве вы настолько слабы, чтобы сломаться от этого?