"Как упоительны в России вечера..."

«…Ты сбежал вниз, глаза у тебя сияли, а на лице плескалась улыбка. - Сашка, - проговорил ты растерянно, - Сашка… Не помню, что я наврал твоей матери. Кажется, сказал, что я старший брат какого-то твоего однокашника. Она с легкостью отпустила тебя, по-моему, ей было все равно, чем ты занят, лишь бы не мешался под ногами… Твой отец появился, когда мы уже были верхом. Седой, грузный, он смерил меня тяжелым взглядом из-под нахмуренных бровей, но не проронил ни слова. Теперь я знал, что такое счастье, Николка…Стремя в стремя, бок о бок, смеясь и дурачась, мы поскакали к реке, потом, сделав большой крюк, вернулись на проселочную дорогу. Ты завистливо вздыхал, слушая мои рассказы (теперь могу признаться, что слегка приукрашенные…) об учебе в юнкерском училище. - Мне-то еще целый год в лицее остался… Заходящее солнце светило прямо в глаза, и ты прикрыл их поднятой на манер козырька ладонью, чуть прищурившись. Я старался смотреть вперед, на дорогу, но ничего не мог поделать, - голова моя, как у марионетки, которую тянет за нитку кукловод, поворачивалась сама собой в твою сторону, а разум педантично подмечал все детали: напряженность выступающих голубоватых жил на кисти, тени от ресниц, темные и густые, на твоих щеках, зеленоватые влажные пятна на кое-как застегнутой рубашке (вздумал показывать мне кувырки, когда перекусывали на опушке). Я хотел смотреть на тебя, смотреть, не отводя глаз, хотел взять за руку, но страшился… Лишь на последнем повороте, где мы решили распрощаться (дом твой уж виднелся саженях в пятидесяти впереди), я осмелился обнять тебя – и крепко, еле сдерживая дрожь в пальцах, стиснул и почувствовал твое ответное несмелое движение навстречу…» Когда Николка появился дома, мать, уже собравшаяся готовиться ко сну, всплеснула руками: - Коко! Посмотри на себя! Что за ужасный вид!.. Николка пожал плечами и взглянул в зеркало. Ну и что с того, что волосы взлохмачены, нос и щеки покраснели, обгорев на солнце, а рубашка грязная и мокрая? Зато весь день они были с Сашкой… Тем более что тот мог приезжать не слишком часто – на него навалились хлопоты, связанные с зачислением в полк, что требовало его присутствия в Москве. Зато уж когда появлялся в Дубровке, они с Николкой пропадали на целый день. Спрашивая себя, отчего его так тянет к Ремизову, Николка не находил ответа. Да и как объяснишь, если просто так хорошо скакать рядом с ним по нагретому солнцем большаку, и смеяться его грубоватым шуткам, и чувствовать, какие у него сильные руки, когда Саша, дурачась, поднимал Николку вверх да и удерживал так, и смотреть, как он пьет из кувшина молоко, и случайная капля стекает по его не очень гладко выбритому подбородку... Так оно и было, до тех пор, пока… «…пока я не повел себя столь глупо, Николка. Я ведь знал, что твоей матери не по нраву стали твои такие долгие отлучки («Ты проводишь слишком много времени с этим солдафоном!»). Когда я в очередной раз заехал за тобой, она сама спустилась вниз и подошла ко мне. Я склонился, целуя руку, а она сказала недовольно: - Господин Ремизов, вы взрослый человек и вольны распоряжаться собой так, как вам вздумается, но мой сын еще не вышел из отроческого возраста, ему всего шестнадцать, а потому мы, его родители, обеспокоены тем тлетворным влиянием, которое вы на него оказываете…Он возвращается за полночь, дерзит батюшке, нахватался от вас этих ужасных слов (Ох, так уж и нахватался! Видно, твоей маменьке, святой простоте, было невдомек, что всем необходимые «ужасные» слова и выражения лицеистам выпускного класса давно уж известны…). Покаянно кивая, я побожился, что ты вернешься домой не позднее десяти часов…» Продолжение следует