"Как упоительны в России вечера..."

То, что было потом, смешалось в Николкиной памяти, словно цветные осколки в калейдоскопе: ночь, они выбрались наконец-то к дороге, Сашка уговаривает его ехать домой; нестерпимо громкие визгливые крики матери, которые Николка слушает, мечтательно прикрыв глаза, с глупой улыбкой на губах, не понимая, чего от него хотят; обжигающе-хлесткая пощечина отца; переходящие в истерику слезы, за которыми наступал не катарсис, а отупляющее, всепоглощающее отчаяние. Утром Николка, узнав, что отныне и до конца лета ему запрещено покидать усадьбу, в бессильной ярости разбил несколько окон в гостиной, за что по распоряжению родителей был выпорот. К нему приставили мрачного, заросшего бородой, похожего на вставшего на задние лапы медведя мужика, который таскался за ним по пятам, пресекая любые попытки улизнуть. Большую часть времени Николка апатично валялся на постели, вставая только того, чтобы вяло поесть принесенную пищу. Ночью было еще тяжелее…Стоило закрыть глаза, как он видел Сашу, чувствовал опять его губы на своем лице, шее, плечах… бесстыдные касания его рук… жар его тела... А потом Саша из сна делал то, чего не осмелился сделать в их последнюю встречу Саша настоящий, - раздевал Николку, лихорадочными движениями сдергивая с него рубашку и брюки, прижимался к нему, накрывая ладонями пах, поглаживая и теребя, и Николка изгибался ему навстречу, подаваясь бедрами и постанывая. А потом, на самой вершине этого наслаждения, всё вдруг заканчивалось, - Николка оказывался в своей спальне, на мокрых, липких простынях, тяжело дыша, как после долго бега, и, придя в себя, мучительно осознавал, что это был всего лишь сон. Он потерял счет дням, - все они были серы и похожи один на другой, а потому не смог бы сказать точно, когда меж ними появился столь долгожданный проблеск. Николка сидел, как всегда в последнее время, у себя и пытался нарисовать Сашин портрет. Вообще-то он недурно рисовал, но на сей раз у него решительно ничего не получалось. Когда в дверь постучали, он поспешно перевернул лист. - Николай Дмитрич…Письмецо вам… - шепнула прачка Агаша, просунувшись в комнату. – прочтите поскорей, сделайте милость, мне ответ принести велено… Николка выхватил у нее письмо и, стараясь унять дрожь в пальцах, разорвал конверт. «Николка, Николенька! На днях я уезжаю в полк. Когда вернусь – не знаю… Хотел приехать проститься, да ведь мне теперь дороги к тебе нет. Прошу тебя, постарайся выбраться завтра, придумай что-нибудь… Я буду ждать тебя на развилке, где заброшенный колодец.» «Да, это было полнейшим безрассудством с моей стороны… Но что мне еще оставалось делать? Я не мог не ехать, но и уехать, не повидав тебя, не мог! Не мог, Николка. Я знал, что тебя после нашей последней встречи заперли дома и никуда не выпускают, и ломал голову, как подать тебе весточку. В назначенный день я с самого утра был уже на условленном месте. Мы с тобой бывали здесь не раз. Помнишь, ты еще заглядывал в колодец, слушая причудливое эхо, гулявшее в нем? Неподалеку стояли развалины какой-то старинной усадьбы, где ты успел облазить все закоулки, а внизу, под холмом, текла речка Звянка. Ты появился в полдень. Бросил поводья, спрыгнул с жеребца и бросился ко мне… - Николка… - прошептал я и сжал тебя в объятиях, а ты потянулся навстречу, к моим губам. Стоя посреди дороги, под жгучим солнцем, мы целовались, позабыв обо всем, и я ловил твои приглушенные короткие постанывания, чувствуя, что еще чуть-чуть – и я не смогу сдерживать себя, завалю тебя прямо в горячую придорожную пыль, порву рубашку и… Я легонько отстранил тебя. - Николенька…Не спеши…- я тяжело дышал, слова давались с трудом. Ты распахнул глаза и взглянул на меня с непониманием, чуть ли не с обидой, а потом залился румянцем. - Пойдем искупаемся, - выдохнул я.