"Как упоительны в России вечера..."

Николка помнил, как они, взявшись за руки, со смехом сбежали вниз, к реке, и прямо в чем были бросились в прохладную воду. Расшалившись, он начал брызгаться, а Сашка в наказание ухватил Николку и утащил на глубину, окунув с головой. Когда они выбрались на высокий берег и отошли чуть в глубь, где начиналось бескрайнее ржаное поле, Николка с наслаждением вытянулся на расстеленном пледе и прикрыл глаза. Солнце приятно припекало, согревая покрытую мурашками кожу и высушивая одежду. «Какой же молодец Саша, - подумалось ему. - И пледы взял, и корзину для пикника…» Тот хлопотал поблизости, выкладывая на клетчатую скатерть всякую снедь. Рубашку он снял и повесил на воткнутую в землю жердину сушиться, так что Николка мог видеть, какие у него красивые, мускулистые руки, плоский загорелый живот, широкая, с двумя островками темных завитков грудь…Сразу вспомнились те стыдные сны, где они с Сашкой были совсем обнаженными и выделывали такое…такое… «…В какой момент я понял, что если не поцелую тебя, не прикоснусь к тебе сей же час, - умру или, во всяком случае, лишусь рассудка?.. Должно быть, когда со всей отчетливостью увидел, что мокрая одежда не только не скрывает, но, напротив, еще ярче подчеркивает все изгибы твоего тела, все его линии; что потемневшие от влаги ресницы необыкновенно длинны; что выступающие в расстегнутом вороте твоей рубашки ключицы тонки и хрупки… И я не выдержал, - опустился перед тобой на колени, коснувшись этих ключиц губами, и ты выгнулся, еле слышно застонав…Задыхаясь от невыносимого жара, наполнившего все тело, нашел твой рот и приник к нему, с силой сжав руками твои плечи, а потом с лихорадочной поспешностью, как если бы от быстроты зависела наша с тобой жизнь, принялся раздевать тебя. Ах, Николка, Николка… Когда я приник к тебе, так что наши обнаженные торсы соприкоснулись, и, не утерпев, положил руку на твой туго обтянутый еще не высохшими штанами пах, ты подался мне навстречу и вцепился в мою руку, заставляя сильнее прижать ее, что я с готовностью сделал, поглаживая вверх-вниз. Тебе хватило всего нескольких движений, чтобы достичь вершины, - вскрикнув, ты дернулся, и, часто дыша, выдохнул: - Саша… С чем можно сравнить то чувство, которое я испытал, увидев тебя полностью нагим? Не знаю. Должно быть, это было подобно солнечному удару – все мысли, все ощущения расплавились, растеклись, осталось только одно – желание обладать тобой, Николка… Желание столь сильное, столь жгучее, что сопротивляться ему было бы безумием… Я видел, что ты возбужден не менее моего. Отбросив стеснение, ты постанывал и изгибался под моими прикосновениями и робко ласкал меня, сводя с ума своими неумелыми рваными движениями. Незамутненным краешком сознания я понимал, что мы семимильными шагами приближаемся к некоей черте…Билась мысль – смогу ли я сделать все, как надо?.. Смогу ли дать тебе все возможное наслаждение?.. Я не успел рассказать тебе, но теперь могу признаться – в кадетском корпусе за мною ухаживал один старший мальчик, Юра Вельский, который, будучи моим «рыцарем», научил меня целоваться. Жили мы с ним в одной комнате, а потому, когда перед сном предавались греху рукоблудия, частенько делали это взаимно друг другу… Но далее этого дело у нас не заходило, так что весь мой последующий опыт ограничивался посещением продажных женщин в борделях да меблированных комнатах. В теории я знал, конечно, что мне предстоит сделать, но беспокойство, что я, возможно, причиню тебе боль, не отпускало меня…» Когда Саша лег позади него, прижавшись всем телом, Николка ощутил сладкое замирание, чувствуя, как твердое, горячее, пульсирующее касается его, заставляя дрожать от непонятного, накатывающего волнами чувства, от легкой боязни того неизведанного, что ему предстояло испытать, от горячечного желания и притаившегося любопытства… Видно, с Сашей происходило то же самое, он шептал что-то едва слышное, задыхаясь, быстро, словно в бреду, руки его лихорадочно скользили по Николкиному телу, гладили, сжимали, проникали вглубь, заставляя его сладко вскрикивать и подаваться навстречу, понимая, что вот сейчас…сейчас… Боязнь прошла сразу, как миновали первые неизбежные болезненные мгновения («Потерпи…ангел мой…», - слышал он, как сквозь туман, сбивчивый Сашин шепот и его низкий стон, почти рычание, когда они замерли, переплетясь, соединенные в одно целое). Осталось лишь желание, и оно росло с каждой секундой, наполняя все Николкино тело, заставляя его извиваться и всхлипывать, принимая в себя это безостановочное заполняющее движение, и хотеть лишь одного – сильнее, глубже… - Ни…кол…ка-а-а… - Сашин голос сорвался, и все словно завертелось вокруг, быстрее и быстрее. Руки, судорожно, до боли вцепившиеся в его бедра, горячая сладостная пульсация и этот хриплый вскрик, – все слилось воедино, завертело, закрутило Николку и повлекло за грань, и он перестал осознавать кто он и где, полностью отдаваясь этому новому чувству. «…Признаться, ты слегка напугал меня тогда, ангел мой… Чуть придя в себя, я увидел, что глаза у тебя закрыты, ты выглядел так, будто потерял сознание…Я, встревожившись, начал тормошить тебя. Ты повернул голову и улыбнулся мне, открыв глаза, и я поразился тому, какие они голубые, словно частица неба, которое, как я тогда думал, было единственным свидетелем нашего порыва. Мы провели ночь, зарывшись в стог сена, приникнув друг к другу так крепко, словно в предчувствии предстоящей разлуки, а поутру, купив у вышедших в поле жниц пару кринок молока, с наслаждением позавтракали. Я смотрел на тебя, как ты пьешь, как смеешься и говоришь, как выбираешь из волос застрявшие соломинки, и сердце мое сжималось – когда теперь увидимся?.. И что-то скажут твои родители о самовольной отлучке? Опять велят выпороть?.. Стиснув зубы, я решил про себя, что сегодня сразу же по приезду поговорю с твоим отцом, надо только выдумать какое-нибудь благовидное объяснение твоему отсутствию. Когда перевалило за полдень, мы оседлали коней и тронулись в обратный путь – навстречу своей судьбе…»