август 1914
Мадлен с волнением скользила взглядом по спискам погибших и пропавших без вести, боясь увидеть лишь одно имя. Чужие жизни, от которых осталось лишь краткое "убит", волновали ее меньше всего на свете. Когда-то она упрекнула бы себя в бесчеловечности, но только не сейчас. Они жили в то страшное время, когда все выживали как могли. У них было всего два года. Счастливые два года, в течение которых она была матерью и женой, были перечеркнуты ледяным прикосновением войны. Мадлен не верила ни в победу, ни в поражение. Ей было плевать, что будет с миром. Гордость нации? Спасение страны? Чушь! Она лишь хотела, чтобы Пьер вернулся домой. Чудовищно тянулись эти долгие минуты ожидания и веры. Имена путались перед глазами, имена, имена... Его нет. Нет. Он жив. Жив... Внезапно ее усталый взгляд зацепился за отброшенный ею в панике листок. Знакомая фамилия, знакомое имя... Это неправда. Неправда. Не должно быть правдой! Чуть смазанная типографская краска не смогла помешать ей прочесть хорошо знакомое имя. Густав Люсиль. Ее старший брат. Брат, которого она, глупое дитя, так и не простила.***
Я в порядке. Мадлен, милая Мадлен! Совсем скоро я вернусь к тебе... Ты только жди меня, родная. Передавай привет Филиппу. Скажи, что его папа сражается храбро. Всего несколько строк заставляли женщину вновь и вновь вздрагивать. Она перечитывала их уже в пятый раз. Он и впрямь жив. Жив, черт возьми, жив! Это было единственным облегчением сейчас. Даже Арин заулыбалась при этом известии, но улыбка ее была тусклой и измученной. Они сидели на кухне, и Мадлен, усадив Филиппа на колени, прижимала его к себе как можно крепче. Она всегда стремилась стать для него лучшей матерью, но она не могла отделаться от ощущения, что Арин делает для него больше и лучше. Мадлен размышляла. Пьер все время просил ее поддерживать отношения с семьей, и если Жак иногда получал от нее записки и открытки, то и мать, и Густав были лишены этого. Мадлен не простила собственного брата, и этой вины ей не искупить уже никогда. Его нет, и никто не поддразнит, никто не сыграет для нее на скрипке, совсем как в детстве... От мыслей о Густаве ей становилось плохо. Хотелось лечь и плакать, но этого нельзя было позволить. — Мне страшно. А что если немцы доберутся до Парижа? Что бы ни писал Пьер, мы с тобой обе слышали сводки: они движутся чудовищно быстро. — Не говори таких ужасных вещей!— Мадлен вздрогнула. — Это невыносимо... Ей не хотелось думать об этом. Она предпочитала верить в то, что все будет хорошо. Она хотела вновь стать ребенком — почти так же страстно, как когда-то хотела стать взрослой. — Филипп, — она поцеловала сына в бледную щеку, гладя по голове. Он был хорошеньким мальчишкой, и его лицо не несло ни капли уродства. — Милый мой Филипп... Мадлен со странным выражением любви на усталом лице погладила сына по уже темнеющим волосикам. Он слез с ее коленей и с интересом уставился на лежащую на стуле папку с нотами. Мальчик полистал страницы, но не нашел ничего интересного и занялся какими-то своими делами. Мадлен вздохнула. — Мне надо съездить к матери, — она закусила бледные губы. — Не хочу, чтобы все закончилось так, как есть сейчас... ты меня понимаешь, Арин? Ты останешься с Филиппом? — Да, конечно. Ты права, это нужно сделать... но будь осторожна — сама понимаешь, какое сейчас время. Мадлен кивнула, ежась от тревоги. Интересно, какая сейчас мама?..***
Она не была уверена, что найдет мать по тому адресу, куда она переехала вместе с месье Ремо. Прошло уже так много времени... Мадлен было безумно страшно возвращаться — ей казалось, что Кристина, убитая горем от потери Густава, не захочет ее видеть. Она ничего не могла поделать с этим страхом, он был слишком силен. Разве не страшно узнать, что ты не нужна своей матери? Разве не страшно вновь понять, что вы никогда не были близки? Мадлен боялась. Она увидела Кристину сразу же, как только добралась до этого дома — все еще красивая и привлекательная, но уже немолодая женщина в черном платье, с сумкой, из которой торчали верхушки зелени, заходила внутрь, и в ее фигуре было одновременно и что-то родное, и невыносимо чужое. Мадлен знала, что Кристина и месье Ремо снимают квартиру, но она не думала, что этот дом выглядит так просто. Она хотела окликнуть ее, но комок стоял в горле, и Мадлен замерла. В голове бились воспоминания о папе, его музыке, ее побеге и бесконечных ссорах с Кристиной. Мадлен вдруг поняла, что она не оставила матери никаких координат, и та не смогла бы ее найти, если бы и пыталась. Она ведь даже попросила Пьера и его мать не писать Кристине об этом... Господи, а если она искала ее, свою дочь? Кристина вдруг обернулась. Мадлен сделала шаг назад, но потрясение на лице матери читалось слишком явно. — Нет... — пробормотала женщина, бледнея. — Это... этого не может быть, это... — Мама... — прошептала Мадлен одними губами. Голос куда-то пропал. Она подалась вперед, чувствуя, что плачет, но это было уже неважно, потому что важны были теплые руки, обнимающие ее. Женщина обрела голос и прижалась к ней, повторяя какие-то ненужные слова. — Мама, мама, это я, я! Они точно сошли с ума — мать и дочь, которые сейчас были совершенно разными, но такими похожими.***
Мадлен пила чай без сахара и слушала Кристину, говорившую так много и так смешно. Она рассказывала, как они с Альфредом обживали эту квартиру, как им здесь хорошо, как Альфред работает в госпитале, и он-то занят верным делом... Она не спрашивала про мужа Мадлен, хоть, вероятно, и знала о смерти Фердинанда из газет. Она не решалась говорить о Густаве. Она не осмеливалась расспрашивать. Она не вспоминала об Эрике. Мадлен не презирала ее за это. Она знала, что им понадобились бы сотни лет, чтобы вновь доверять друг другу. Слишком долго жизнь кидала их в разные стороны... они были чужими, и ничто, кроме воспоминаний, не могло их соединить. Кристина выглядела несчастной, но Мадлен понимала, что сейчас ей ничем не помочь. Ее не должно было быть здесь... — Ты когда-нибудь думала, чтобы вернуться насовсем в Париж? — Кристина вдруг посмотрела на нее серьезно, совсем как на взрослую; прежде она говорила с ней как со вздорным подростком. — Мы могли бы жить вместе, если ты хочешь... как когда-то. Ты ведь одна после... после того, как все случилось. Я знаю, я читала в газетах... Мадлен, мы могли бы попробовать все заново! Ты и я. Было бы здорово, правда? Мадлен опустила голову. Она не готова откровенничать перед ней, но правда будет лучше лжи. — У меня есть сын, — она чуть задержала дыхание, встав и оставив чашку. — И я не одна в Париже. Прости, мне... мне надо ехать. Мне жаль, что я не повидала месье Ремо. Передай ему привет от меня. Кристина схватила ее за руку. — Нет! Я не пущу тебя! Я знаю, ты не вернешься, я знаю. Мадлен, пожалуйста, прости меня за все то, что я сделала не так... — Скажи, кто хотел, чтобы я жила? — Мадлен всегда хотела знать ответ на этот вопрос. — Я. Эрик не верил, что это будет правильно... но зачем ты спрашиваешь? Твой сын... с ним что-то не так? — Я всего лишь желала знать, — она вздохнула. — Мне надо идти, правда. Извини, что я так спешу... Кристина прижала ее к себе. — Пообещай, что вернешься ко мне. Я буду ждать... Мадлен, я искала тебя! Но ты... ты не дала мне ни единого знака. — Я не могу ничего обещать, — она поцеловала мать в щеку. — Но все же я постараюсь... Я обещаю не пропадать надолго. Она вырвалась из ее объятий и поспешила к дверям. Уходя, Мадлен обернулась. Кристина смотрела на нее с тоской и любовью. Тихая, худенькая, светловолосая красавица с печальным лицом. Она никогда не постареет по-настоящему... Мадлен думала о ней всю дорогу домой.