Хватит и этого

      — Идём на хацумодэ? — спрашивает Киёши, хотя знает, какая последует реакция. Ханамия не любит соблюдать традиции. Он демонстративно хмыкает на кадомацу у входа, издевательски ухмыляется, наблюдая, как Киёши усердно готовит что-то на Новый Год, и презрительно щурится, наблюдая за беготнёй и суматохой, которую тот старательно вносит в обычную жизнь.       — Кто бы мог подумать, что ко всем своим недостаткам ты ещё и любитель всего этого бреда? — издевается Ханамия, зорко наблюдая, как Киёши ползает возле дивана, вытирая пыль. Джинсы на нём старые и тесные, специально для уборки и грязной работы, а на заднице, вернее чуть ниже, дыра. Большая и провоцирующая. Придурок. А ещё говорит, что это Ханамия всё делает назло и специально.       — И какого чёрта тебе понадобилось убирать в середине недели? — деланно удивляется Ханамия, хотя прекрасно знает ответ. — Я, между прочим, хочу спокойно отдохнуть после работы, без того, чтобы у меня под носом махали грязными тряпками.       — Так Новый Год же послезавтра, — улыбается Киёши, выползая из-под дивана и отдуваясь. — Всё должно быть идеально.       — Там, где ты, никогда не будет идеально, — хмыкает Ханамия. — Обязательно будет какая-нибудь фигня, сотворённая тобой же. И потом ты бросишься всех от неё спасать. Или заведёшь тоскливый до одури разговор по душам, что ещё хуже. Ты любой праздник умудряешься превратить в благотворительную вечеринку для бедных с религиозно-позитивными мотивами. Слушай, давай ты тут без меня как-нибудь, а я спать иду. Видеть твою задницу, торчащую из-под дивана, — удовольствие ниже среднего.       Ханамия знает, что Киёши уже лет семь как не реагирует на его выпады и провокации. По крайней мере, так, как раньше. Да и сам Ханамия язвит и сопротивляется далеко не так рьяно, как это было когда-то. Он даже иногда чувствует беспокойство в такие моменты, потому что не может вспомнить детали каких-то ссор или пикировок в их совместной жизни. То, что было ещё в старшей школе и сразу после неё — помнит в подробностях, чуть ли не каждое слово, жест или интонацию. На память он никогда не жаловался. Но вот некоторые моменты из их уже общего существования вспомнить просто не может. И вовсе не потому, что их жизнь скучна. Наоборот, сейчас ему кажется, что именно с Киёши его жизнь наполнилась тем самым глубинным смыслом, о котором он с таким знанием дела когда-то рассуждал с тем же Имаёши, полагая, что уж его-то будущее будет полно великих подвигов, открытий или по меньшей мере побед на национальном чемпионате Японии. Как все подростки, он считал, что им будут восхищаться и стремиться быть к нему ближе, а на деле спустя десяток лет ему хватает восхищения и любви одного-единственного человека, которого он, как ему казалось, ненавидел всей душой. Собственно, именно эти эмоции от именно этого конкретного идиота ему и нужны. В личном рейтинге успешности, конечно. В профессиональном у него и так всё в порядке. Но без Киёши рядом, без его вечного занудства, тёплого дыхания в шею и огромных рук, которые тот постоянно тянет куда не надо, Ханамия не ощущал бы себя полностью удовлетворённым... вернее, даже не так. Завершённым. Это как модификации углерода. Измени давление и температуру — можно получить и графит, и алмаз. И Киёши — это что-то вроде условий изменения, причём результат на выходе уже не важен. Важен сам процесс как основа жизнедеятельности и функционирования.       — О чём думаешь? — Ханамия вздрагивает, когда его обнимают знакомые руки. Киёши привычно устраивает подбородок на его макушке, а Ханамия злится, что слишком глубоко задумался и упустил момент, когда его придурок подкрался к нему и перебил такую интересную мысль. Он пытается отстраниться и недовольно поворачивает голову, глядя Киёши в лицо.       — Об условиях динамической нагрузки углеродсодержащих материалов, — отвечает он, мстительно прищуриваясь, когда они прекращают целоваться. По привычке он анализирует до боли знакомые ощущения. И твёрдость губ Киёши, и влажность его языка, и собственную эмоциональную нестабильность. От Киёши сносит крышу вот уже второй десяток лет, и от этой зависимости страшно. И совершенно невозможно даже подумать о том, чтобы от неё избавиться. Умный Ханамия сам попал в ловушку, из которой сознательно замуровал все выходы. А сейчас радуется, что оказался не слишком умным именно в этом. Самый большой кайф получаешь, когда твои поражения становятся победами. Причём не в результате случайности, а как итог многоходовой интриги. Ну или всё-таки нелепой случайности, как вот сейчас.       — Два процента против девяноста восьми, — бормочет Ханамия, закрывая глаза. Он старается не думать о том, что его руки скрещены за спиной Киёши и ощупывают дыру на драных джинсах чуть ниже правой ягодицы. Он запускает пальцы за край порванной ткани и чувствует, как перехватывает дыхание в горле. Киёши, дрянь такая, надел джинсы на голое тело, естественно нарочно, и когда Ханамия думает об этом, то резьбу в мозгах срывает моментально. И член так же моментально встаёт.       — Диван рядом, — бормочет Киёши, тесня его к искомому предмету мебели, и улыбается как полный кретин.       — Не хочу, — сопротивляется Ханамия, сильнее сжимая пальцы на заднице Киёши. — Руки убери, мудак...       Они падают на диван, и Ханамия с внутренним стоном обречённого в который раз вспоминает, что сиденье чёртова дивана давно прогнулось, и его голова опять болтается где-то ниже уровня всего остального тела, пока Киёши вбивается в него, сгибая чуть ли не пополам и забросив ноги к себе на плечи. Мышцы расслаблены ещё с ночи, и Киёши почти без всякого сопротивления проникает внутрь, заполняя Ханамию собой. Ханамия закрывает глаза и криво улыбается. Точно, завершённость. Ничего хорошего, но факт есть факт.       — Мы слишком много трахаемся, — говорит он после, пока Киёши стирает с них сперму и заботливо укутывает его в одеяло. — Не хочу, жарко.       Он отбрасывает одеяло в сторону и неподвижно лежит, искоса поглядывая, как Киёши, приподнявшись и подперев голову рукой, жадно смотрит на него, обшаривая взглядом. И Ханамии становится ещё жарче.       — Столько, сколько хотим, — возражает Киёши и просовывает руку ему под шею, притягивая ближе. — Но если ты и в самом деле не хочешь, то я постараюсь сдержаться.       — Если бы я в самом деле не хотел, ты бы уже давно об этом знал, залечивая импотенцию и переломы, — возражает Ханамия, прямо не отвечая на вопрос. Ему не много, а в самый раз, но не будет же он об этом честно говорить железному придурку. Он надеется, что Киёши хватит мозгов за столько-то лет понять, что именно Ханамия просто говорит, а что думает на самом деле.       — Ты спи, а я дальше буду убирать, — Киёши через несколько минут встаёт с дивана, аккуратно подпихивая Ханамии под голову подушку. — Завтра будет красиво, и мы всё-таки встретим Новый Год как положено.       — Кем положено? — недовольно вопрошает Ханамия, подгребая подушку поближе.       — Не знаю... Всеми.       — Я не все и быть ими не собираюсь, — Ханамия поворачивается на бок и следит, как Киёши подбирает с пола джинсы, выворачивает их и медленно застёгивает болты один за другим.       — Знаю, — улыбается Киёши как ни в чём не бывало. — Таких, как ты, больше нет, Ханамия.       У Ханамии в этот момент будто мозг взрывается. Киёши всегда называет его по имени, вот уже последние лет десять точно. А сейчас он обращается по-старому и звучит это точно так же, как в старшей школе, когда между ними не было ничего, кроме ненависти Ханамии. Очень сомнительной, как доказало будущее.       Но Ханамия помнит, как его подбрасывало от голоса Киёши, словно через него ток пропускали. И сейчас ни хрена не изменилось.       — Подарок мне ты, конечно, уже приготовил, — полуспрашивает-полуутверждает Ханамия.       — И не один, — смеется Киёши. — Какой-то обязательно понравится.       — Ну-ну, посмотрим, — он встаёт с дивана и натягивает трусы и футболку. Надо и штаны надеть, но лень. — От меня подарков не жди, сразу предупреждаю.       — Ладно, — кивает Киёши. — Неважно. Главное — мы будем вместе.       — О, небо, опять ты несёшь бред! — закатывает глаза Ханамия. — Дай сюда.       Он отбирает тряпку у удивлённого Киёши и идёт вытирать несуществующую пыль. Чем быстрее всё это закончится, тем лучше. Киёши и его слишком откровенные разговоры бесят. Пусть лучше сидит рядом и лезет обниматься. У него хорошо это получается без слов.       Ханамия угрюмо машет тряпкой, создавая вид бурной деятельности, и ловит себя на мысли, что у него не такое уж плохое настроение.       Обманывать самого себя — действие привычное. Подарки для Киёши уже несколько недель как лежат в шкафу, на самом дне ящика.       Ханамия знает, что это никогда не закончится.       И хочет, чтобы так было всегда.