Хватит и этого

      Ханамия замечает, что уже третью неделю смотрит на эти часы, когда просыпается утром. Рядом сопит Киёши, как всегда раскинувшись и забросив на него руку. Ханамия недовольно морщится, но руку стряхнуть не пытается — знает, что Киёши тогда вообще сгрёбет его в охапку и притиснет так, что будет трудно дышать. Потом Ханамия относительно несильно треснет его поддых, они будут долго и лениво переговариваться и переругиваться, и всё закончится сексом. А Ханамии сейчас хочется покоя и тишины. Он смотрит на Киёши и на часы на стене, в которых уже три недели как надо поменять батарейку. Конечно, есть электронные в кухне, и в телефоне, и в компьютере, но они привыкли смотреть на эти, которые купили шесть лет назад, когда въехали в их дом.       Он старается не двигаться, чтобы не будить в Киёши собственнические инстинкты, которые очень хорошо проявляются у того на грани сна и бодрствования. Долговязому кретину только волю дай — потом весь день будешь вытягиваться как кот. И прятать засосы и синяки по всему телу. Правда, Киёши после этого многократно пытается извиниться, что всегда примиряет с фактом. Поэтому Ханамия с готовностью подставляется рукам и зубам Киёши, нарочно заставляя его терять голову — потом чертовски приятно видеть придурка виноватым. И вообще приятно.       Ханамия с неудовольствием смотрит на полувставший член и пытается загнать утреннее возбуждение поглубже, ему сейчас лень что-то делать и двигаться, а Киёши такой нормальный, когда спит. Не занудствует, не лезет целоваться, не бесит и не заставляет Ханамию ощущать себя слабым. Поразмыслив, он отбрасывает одеяло и медленно развязывает шнурок на пижамных штанах. В доме прохладно, но Ханамия чувствует под пальцами горячую кожу и несколько раз лениво проводит ладонью по члену, не отводя взгляд от спящего. Он старается дрочить тихо и неспешно, но вдруг замечает, что Киёши наблюдает за ним сквозь полуприкрытые веки. Стояк сразу становится каменным, а рука непроизвольно ускоряет движения, чтобы быстрее завершить начатое. Когда Киёши наблюдает за ним в такие моменты, у Ханамии полностью форматируется мозг. Просто чистое и пустое пространство в голове, залитое ослепительным светом. Ханамия ненавидит себя такого. Он злится, что получает удовольствие не от интеллектуального кайфа, а вот от таких примитивных инстинктов. А потом слегка сжимает пальцы и смотрит, как его ладонь медленно отодвигает огромная лапа Киёши.       — Дай я! — голос у Киёши хриплый, глаза со сна ошалевшие, а фраза звучит так нагло, что у Ханамии начинает пульсировать в висках. Он комкает в ладонях простыни и смотрит, как Киёши двигает рукой по его члену. Оба шумно дышат, но Ханамия хотя бы пытается контролировать дыхание, а у Киёши снесло крышу. Ханамия каждый раз получает выплеск адреналина в первую очередь именно из-за этого. В том, что он действует на Киёши так наркотически, есть свой, совершенно неповторимый кайф. Никто, кроме него, не может заставить Киёши так сходить с ума.       Ханамия выгибает спину, шипит сквозь зубы и кончает в кулак Киёши, мутно видя нависшее над собой лицо сквозь предоргазменную пелену.       — Что-то ты рано проснулся, — отрывисто бросает Ханамия, тяжело дыша, как только обретает способность хоть что-то внятно произнести.       — Удачно получилось, — Киёши лежит на боку и смотрит на Ханамию таким взглядом, что, кажется, прожжёт в нём дыру. Ханамия нервно подтягивает вверх пижамные штаны и пытается натянуть одеяло. Он чувствует себя сейчас слишком беззащитным, а этого допускать нельзя, пусть они много лет живут вместе и в каком только виде Киёши его не лицезрел.       — Не особенно, — держит оборону Ханамия, криво усмехаясь. — Невозможно спокойно подрочить с утра в одиночестве, вечно ты всё испортишь.       — Пару секунд назад ты был совсем не против, — улыбается Киёши, а Ханамия слишком расслаблен, чтобы ответить. У Киёши глаза мутные после пробуждения, а руки слегка дрожат. Ханамия хотел бы сказать что-то едкое, но он смотрит на взлохмаченную голову на соседней подушке и лениво молчит, наслаждаясь утренней тишиной и неожиданным сексом, который на фоне их обычных отношений кажется почти целомудренным. Ханамия иногда позволяет себе побыть великодушным, стараясь не думать о том, что делает это всё чаще в последние годы.       Он переводит взгляд на белый циферблат с неподвижно замершими стрелками, пока Киёши тихо дышит ему в ухо. Ханамия сам ощущает себя такими вот часами, в которых закончился завод или обесточена батарейка, и за внешним фасадом скрывается абсолютное спокойствие. Это не смерть, но полное отрешение от того, что даёт силу совершать какие-то поступки, злиться, отталкивать и строить планы мелкой мести, которая, по большому счёту, даёт обоим только положительный стресс.       — Знаешь, а я вот часто думаю: зачем ты мне так много разрешаешь? — шёпот раздаётся так неожиданно, что Ханамия вздрагивает и ёжится — кажется, что голос Киёши звучит у него в голове, а он не любит пускать кого попало в свой идеальный внутренний мир. Правда, придурок там уже сто лет как прописался, но Ханамия — индивидуалист, каких ещё поискать надо, и каждое такое вторжение похоже на секс после двухнедельного его отсутствия, когда боль и кайф смешиваются в совершенно невообразимый коктейль, от которого сносит башню.       — Потому что ты так занудствуешь, что спорить с тобой бесполезно, — Ханамия упорно смотрит на часы на стене. — Так легче.       — Я спросил не «почему», а «зачем», — Киёши едва заметно вздыхает, словно набирает воздух перед тяжёлым разговором. — Когда я думаю, что могу сделать с тобой и ты позволишь, мне дышать тяжело... вот как сейчас.       — Даже не пытайся, — Ханамия перехватывает ладонь Киёши, которую тот кладёт ему на живот. — Убери конечности и оставь меня в покое. Я спать хочу.       — Спи, — миролюбиво соглашается Киёши, однако руку не убирает, оставляя её покоиться на животе Ханамии, который, кажется, усиленно делает вид, что в упор её не видит. — Но на вопрос ты так и не ответил.       — Было бы на что отвечать, — фыркает Ханамия, переведя взгляд на длинные пальцы, которые медленно спускаются ниже, поглаживая тонкую кожу в паху. — Не сейчас, Киёши!       Он припечатывает большую ладонь сверху своей и закрывает глаза. Слишком много сил всегда уходит, чтобы чувствовать себя хозяином положения. Слишком сильно секс с Киёши выматывает, отнимает и даёт. А сейчас Ханамии просто хочется лежать и чтобы было тепло. Трахаться с Киёши так необходимо, что он почти никогда не может отказаться, и с этим надо как-то справляться. Киёши осторожно притягивает его к себе, не пытаясь сделать что-либо ещё, и Ханамия решает, что не всё так плохо. В конце концов, Киёши делает всё правильно. Поразительно, какая у придурка интуиция. Или что-то ещё?       — Батарейка сдохла, — говорит Ханамия, показывая глазами на часы на стене. Ему кажется, Киёши должен перестать задавать бессмысленные вопросы.       — Давно уже, — Киёши едва заметно кивает, поглаживая другой рукой Ханамию по затылку, и в его движениях мало секса и много нежности. Ханамию это бесит и парализует одновременно. Трудно согласиться, что тебе необходимо в жизни нечто такое сопливое, как нежность Киёши Теппея. — Я уже привык, что, кроме как без десяти двенадцать, времени здесь больше нет. Может, это так на самом деле, Макото? Ты — универсальный замедлитель времени.       — А ты — полный идиот.       Ханамия сам не понимает, почему раздражение на Киёши иногда накатывает так внезапно, но после долгих раздумий ему всё-таки приходится признать, что это обычная самозащита. Ему неловко, когда Киёши становится таким восторженным и влюблённым болваном. Нет, конечно, само собой, что он Ханамию, смешно сказать, любит, по-другому и быть не может, но то, что он делает это так шумно и самозабвенно, нервирует и заставляет терять самообладание.       Киёши тихо смеётся и щурит глаза. Ханамия видит мелкие морщинки и две зелёные точки на карей радужке и невольно думает, что все эти мелочи в нём самом Киёши видит с самого начала, уже много лет. Он саркастически фыркает — конечно, видит, иначе как бы они столько лет могли быть вместе?       — Что? — сонным голосом спрашивает Киёши, притискивая Ханамию ближе.       — Ничего, спи уже, — злится Ханамия, пытаясь устроиться поудобнее. Ему и так удобно, просто Киёши слишком близко. Он кладёт руку на бедро Киёши сверху. — Ты как медведь, некуда приткнуться. И купи, наконец, батарейку. Сто раз говорил уже, а ты постоянно забываешь.       — Это совсем неважно, — бормочет Киёши, а Ханамия поражается, как этот болван умудряется улыбаться даже во сне. И вообще, что он такого весёлого сказал, чтобы можно было лыбиться постоянно? — Завтра напомнишь ещё... или послезавтра.       Киёши уже спит, а Ханамия внезапно понимает, что и завтра, и послезавтра у них будет, и нечего беспокоиться о паршивой батарейке в часах, которая может остаться незаменённой. Киёши поменяет. Как поменял и всё остальное в его жизни.       Ханамия смотрит в безмятежно-довольное лицо Киёши и недовольно ёрзает, пытаясь прижаться ближе. Он любит, когда тепло и, главное, безопасно.       Он аккуратно проводит пальцами по бедру Киёши. А потом ещё несколько раз. Только пусть придурок не думает, что Ханамия нежничает или ещё что-то в этом роде. Это было бы слишком примитивно. Просто случайно получилось.       Хорошо, что никто не видит.       Особенно Киёши.