Убить нельзя помиловать
22 июля 2016 г. в 09:54
— Отравить тебя, что ли? — Ханамия задумчиво склоняет голову и внимательно рассматривает Киёши. От этого цепкого взгляда Киёши непроизвольно передёргивает плечами. Ханамия иногда пытается реализовать очень странные мысли.
— От трупа избавляться долго, — неуклюже отшучивается Киёши, орудуя ножом. Морковь из-под острого блестящего лезвия летит аккуратными оранжевыми кругами. Ханамия искоса смотрит на них и хмурится. Баскетбол их свёл когда-то и не отпускает даже после стольких лет. Или это просто он видит везде то, что было и осталось таким важным?
Ханамия вновь переключается на Киёши и пренебрежительно фыркает, показывая своё отношение к озвученной проблеме. Он не считает нужным даже отвечать. Киёши тоже не продолжает тему: он уверен, что, если бы Ханамия совершил убийство, его, Киёши Теппея, тела никто бы не нашёл никогда.
Иногда Киёши вообще кажется, что он сам существует только в голове Ханамии, а если бы тот захотел избавиться от него, то стёр бы всю память о нём, а не только его самого в материальном, так сказать, воплощении. Разве что Хьюга его не забыл бы. И Рико, может быть.
Киёши становится немного грустно, и он напоминает себе, что нужно вечером позвонить Хьюге, с которым они уже две недели не созванивались. Он вздрагивает, когда Ханамия прижимается к нему, подкравшись сзади. Нож соскальзывает, и кровь капает мелкими каплями с указательного пальца, расплываясь на остро заточенном лезвии. Тёмно-красная кровь на бледно-оранжевом — это красиво и раздражающе. Ханамия почти чувствует, как тянет и саднит порез Киёши.
— Ты такой неловкий, — лицемерно сетует Ханамия, страдальчески вздёрнув бровь, но Киёши видит, как у него расширяются зрачки, и знает, что ему неприятно. Ханамия не любит вида крови, хотя внешне реагирует спокойно, особенно при ком-то чужом. Он считает, что пускать кровь — чистое расточительство и трата времени и энергии. Всё можно сделать гораздо чище. Ханамия всегда соблюдает приличия на людях. Это только наедине с Киёши он может позволить себе слабость показать себя настоящим. И то, с очень большими купюрами.
— Какой есть, — Киёши улыбается, пристально глядя на падающие на разделочный стол красные капли, и тянется к шкафчику за аптечкой. В доме, где живёшь с Ханамией, аптечка — предмет первой необходимости.
— Ты ужасен, — криво усмехается Ханамия и дёргает окровавленную ладонь на себя. — Обойдёмся без йода и перекиси. Никакой химии, только натуральные средства.
Он обхватывает палец Киёши губами, облизывает и смотрит прямо в лицо, отчего Киёши бросает в краску и в жар. Ханамия довольно лыбится, посасывая палец, и демон его знает, что он там имитирует или представляет. Но более пошлого и одновременно возбуждающего зрелища Киёши не может вспомнить, а то, что вспоминается, так или иначе связано с тем же Ханамией.
— Мне нравится, как ты краснеешь, — Ханамия отпускает палец, широко мазнув по нему языком. — Как будто тебе пятнадцать и ты ещё ни с кем не целовался. Собственно, почему «как будто»? Был бы ты умнее, ни за что не позволил мне.
— Что именно? — Киёши придвигается ближе и шумно дышит. Ханамия любит ситуации с двойным дном и слова выбирает соответствующие. — Ты имеешь в виду палец?
— Я имею в виду всё, — Ханамия растягивает губы в широкой ухмылке, зная, как она действует на Киёши. — Можешь продолжать, кровь больше не идёт.
Он продолжает улыбаться, а потом вдруг облизывает губы. И Киёши приходит в голову мысль, что Ханамия только что его сожрал. Полностью, со всеми потрохами. Слизнул вместе с каплями крови его мысли, чувства, всё, что составляет основу его существования.
— Ну как, вкусно? — спрашивает Киёши, подначивая. Ему просто нужно отвлечься — яд Ханамии уже проник в кровь с его слюной через нечаянный порез, и Киёши очень весело. И немного страшно. Они вместе так долго, что это слегка сумасшедшее состояние стало нормой жизни. Но каждый раз Киёши требуется несколько секунд, чтобы к нему привыкнуть.
— Не особенно, — криво усмехается Ханамия и глумливо показывает язык, совсем как в школе. — Слишком пресно. Ну, собственно, как и ты сам.
— Ничего, остроты у тебя на двоих хватает, — смеётся Киёши, а Ханамия замирает и недовольно думает, как сильно изменилась его реакция на идиотское поведение Киёши. Раньше его злость и раздражение были намного сильнее. Ханамия знает, что он сам особо не изменился и мир вокруг них тот же самый. Но что-то уже немного не так, как будто перед ним головоломка «найди десять отличий». На первый взгляд обе картинки одинаковые, а вглядишься — и разница в мелких деталях сразу обнаруживается, хотя и справа, и слева — Киёши со своей мудацкой улыбкой. Ханамия помнит, как сначала подозревал в этом какой-то обман, но позже почти перестал об этом задумываться. То, что Киёши рядом с ним, оказалось гораздо важнее его ненависти. Возможно, весь этот ублюдочный сценарий был заложен в его генах ещё до рождения: попасть в лапы Киёши Теппея, прожить с ним три или четыре десятка лет вместе и умереть в один день, блядь.
Ханамия дышит сквозь зубы, и мысли о яде, ножах и смертоубийствах становятся совсем чёткими и выпуклыми. Он почти ощущает, как эти мысли стучат в черепную коробку где-то между глаз, стараясь вырваться наружу.
А потом Киёши успокаивающе касается губами его лба, именно там, где ярость и злость кипят и обжигают, не давая нормально думать, и Ханамии становится легче дышать.
— Режь, давай, свою морковь, я не собираюсь ужинать в полночь, — слова звучат резко и хрипло, а на самом деле Ханамия почти спокоен. И Киёши об этом знает. — Зря я, что ли, залечивал твою конечность. Собственным языком, заметь. Которому я мог бы найти гораздо лучшее применение.
Он прекрасно видит, что Киёши сдерживается изо всех сил, чтобы не спросить подробнее про применение, и с удовлетворением маньяка наблюдает, как у него краснеют кончики ушей. Широкие ладони стискивают его запястья, и Ханамии кажется, что руки заковали в наручники, из которых ему никогда не освободиться.
— Так что там насчёт «отравить»? — вдруг неожиданно спрашивает Киёши, и Ханамия с трудом вспоминает начало разговора. — Может, объяснишь, чем я заслужил такую смерть?
— Да тебе любая сойдёт. Раздражаешь, — желчно отмахивается Ханамия. Не будет же он объяснять этому примитиву ход своих мыслей.
— И всё-таки? — настаивает Киёши.
— Ты слишком много знаешь, — задумчиво качает головой Ханамия и пристально смотрит, словно оценивает обстановку и свои дальнейшие действия.
— О чём? — непонимающе хмурится Киёши, и Ханамия мученически закатывает глаза, всем своим видом вопрошая у Вселенной, почему он должен объяснять идиотам такие простые вещи.
— О ком, — коротко поправляет он Киёши и плотно смыкает губы, не собираясь больше ничего добавлять.
— Надеюсь, — серьёзно отвечает Киёши после недолгого молчания. — Я этого всегда хотел, Макото. И до сих пор хочу. Это сложно. Но я буду стараться до самого конца.
Ханамия снова испытывает небольшой приступ ярости: он просто не понимает, как Киёши может говорить вслух такие вещи, которые показывают его слабость. Вернее, должны показывать. Однако ноги подгибаются почему-то у Ханамии. Киёши его действительно знает очень хорошо. И смотреть, и трогать, чтоб вот так вело голову, получается только у этого придурка. И говорить то, что нужно. Хотя насчёт этого Ханамия не уверен: Киёши иногда бывает на редкость косноязычен. Но Ханамия относит это на счёт своей неотразимости и великодушно прощает этот недостаток, тем более что у Киёши Теппея гораздо больше недостатков более значимых. Но он любит Ханамию, и впервые за много лет это слово не вызывает у него отторжения, а значит, на недостатки, в принципе, можно закрыть глаза. В некоторых случаях.
Ханамия их и закрывает. И долго стоит, чуть покачиваясь на носках, пока Киёши обнимает его у стола, заляпанного кровью.