Хватит и этого

      — Мне надо, чтобы ты за мной заехал, — говорит Ханамия, не давая Киёши сказать ни слова. — Запоминай адрес.       — Может, скинешь СМС-кой?       — Мог бы — скинул, — зло шипит Ханамия в ответ. — Делай, что я говорю!       Он диктует адрес и отключается, прежде чем Киёши, сообразив, куда ему надо ехать, забросает его торопливыми вопросами. А Ханамия сейчас на них не в силах отвечать. Он пытается собраться с духом и встретить Киёши достойно. А это почти невозможно — в такую ситуацию Ханамия ещё не попадал ни разу в своей богатой событиями жизни.       Ханамия напряжённо прислушивается. Торопливый хлопок дверью и взволнованный голос в коридоре заставляет его вздохнуть и напрячься одновременно.       — Макото... что случилось? — Ханамию хватают и сжимают плечи обеими ладонями, тяжесть которых он прекрасно знает. А вот то, что он не видит выражения лица Киёши, очень сильно напрягает. — Почему ты здесь? Макото, чёрт!..       — Прекрати орать в больнице, — сухо обрывает его Ханамия, рефлекторно хватаясь за крепкие запястья Киёши. — В лаборатории утечка хлорацетофенона. Самый распространённый лакриматор... для неучей — слезоточивый газ. Иногда вызывает временную потерю зрения.       — И ты сейчас ничего не?..       — Ни хрена.       Киёши лишь чуть сильнее сжимает пальцы на плечах, а Ханамия почти физически чувствует волны сочувствия и страха за него. Он стискивает зубы: хорошо, что Киёши молчит.       — Когда это пройдёт? — спрашивает Киёши, а голос у него такой спокойный, что Ханамии объяснять не надо: придурок с ума сходит от беспокойства.       — В течение нескольких часов должно, — голос Ханамии звучит взвешенно, но Киёши видит, как ему страшно. А вдруг всё так и останется? Вдруг зрение не вернётся? Киёши даже не может представить, каково это — ничего не видеть. Ощущать лишь тьму вокруг, зная, что на самом деле там яркий и многоцветный мир, полный движения и красок. — Так что тебе пару часов придётся побыть моими глазами. Хотя я прекрасно могу обойтись и без тебя.       Киёши кивает, но, спохватившись, отвечает:       — Конечно, можешь. Но лучше давай я буду рядом, в самом деле. Мне так будет спокойнее.       Ханамия благодарен, что Киёши всегда берёт на себя все неприятные объяснения. Он редко когда испытывает чувство благодарности к кому-либо, но Киёши — исключение из всех правил.       — Я хочу домой, — говорит Ханамия, отворачиваясь. Он не хочет, чтобы Киёши смотрел на него, когда он сам не может видеть. — Меня отпустили до завтра, сказали, до утра всё пройдёт, но надо будет прийти и провериться.       — А может, лучше здесь останемся? — осторожно предлагает Киёши, поудобнее перехватывая Ханамию за плечи. — Здесь врачи и если что — сразу сделают, что надо.       — Они уже и так всё сделали, — злится Ханамия, и Киёши прекрасно слышит, как он проглатывает в конце фразы «идиот». — Промыли слизистую, закапали атропин. Теперь надо просто подождать пару часов. А ждать я могу и дома.       — Ладно, — миролюбиво соглашается Киёши. — Идём вниз, сейчас такси вызову. Я без машины, а твоя пусть на стоянке останется до утра.       — Какого чёрта ты сегодня пешком? — шипит Ханамия, хватаясь за широкую ладонь. — Вечно тратим больше, чем надо.       — Мы можем это себе позволить, — Ханамия слышит по голосу, что придурок улыбается, и ему внезапно становится страшно от того, что он может этого не увидеть. Конечно же, всё будет хорошо, он это знает... в теории. Зрение через несколько часов восстановится. Но сладкий и страшный ужас терзает Ханамию, у которого перед глазами — сплошная ночь. Если она останется навсегда — что он будет делать?       Он поднимает ладонь и медленно дотрагивается пальцами до губ Киёши, который мгновенно замолкает. Ханамия чувствует горячее дыхание и влажный язык, который всего лишь на миг касается его пальцев. И он хочет, чтобы, кроме Киёши, больше никого не было рядом, пока он не может видеть.       — Домой! — не терпящим возражений тоном командует он, понимая, что его уже ведут куда-то по длинному коридору. Ханамия был здесь несколько лет назад, когда болел Киёши, и помнит план здания. Другое дело, что идти наугад, даже когда тебя ведут, очень трудно. И неприятно. Ханамия шаркает ногами и спотыкается несколько раз, прежде чем приспосабливается к такому способу передвижения.       — Иди спокойно, я не дам тебе упасть, — Киёши аккуратно ведёт его до такси и помогает сесть на заднее сиденье, бережно положив руку на макушку.       — Знаю.       Ханамия хочет его убить, но, вспомнив причину, устало приваливается к боку Киёши и даже не отнимает у него руки, которую этот сентиментальный болван уже заграбастал и мнёт в своей лапе, не стесняясь водителя. Впрочем, может, водителю такси и плевать или он вообще слепой кретин. Совсем как Ханамия.       Ханамия впивается ногтями в большую ладонь и потом полдороги до дома слушает тихое утешающее бормотание. Иногда губы Киёши касаются его уха или виска и Ханамию заметно протряхивает, словно слабым разрядом тока. Ханамия старается не думать о том, что он сейчас слепой. Хватит с него и того, что он в этот момент зависит от Киёши. Не только эмоционально. Вообще полностью.       До последнего нерва и клочка кожи, весь. Но ведь так было почти всегда... или нет?       Он пытается считать повороты, сразу сбивается и больше ни о чём не думает. Ладно, пусть так, лишь бы оказаться дома и заснуть. А утром уже проснуться зрячим. Он самостоятельно выбирается из машины и идёт вперёд, чувствуя рядом плечо Киёши. Ханамия знает, что его подхватят в любой момент, не дадут упасть и в ближайшие сутки, если зрение не восстановится, будут нудно и тошнотворно опекать, делая его жизнь безопасной и невыносимой. Он испытывает привычное раздражение и сладкое тянущее чувство в груди, тоже, впрочем, привычное до ужаса. И это неожиданно успокаивает лучше любых слов и уверений. Чёртов Киёши со своей преданностью.       Он слышит, как Киёши открывает входную дверь, и высоко поднимает ногу, переступая через дверной порог. Ханамия на ощупь сбрасывает туфли, нещадно ломая задники, максимально подробно вспоминает все углы и ступеньки и отсчитывает три шага вдоль по коридору, держась за стену.       Киёши стоит рядом, но не дотрагивается, однако Ханамия знает, что он в любой момент подхватит его, стоит только оступиться. Киёши в эту минуту может сделать с ним всё что угодно.       Эта мысль неожиданно сильно будоражит, и Ханамия валится на диван, ёрзая по кожаной поверхности. У него стояк, и он ничего не видит. Это временно, временно, временно — постоянно напоминает он сам себе и тянет Киёши за запястье, усаживая рядом. Ему страшно быть одному в своей личной темноте. А когда рядом Киёши — легче. Можно отвлечься и есть на ком сорваться. Киёши слишком хорошо знает его, чтобы обижаться. А ещё нагло запускает ладони в его ширинку.       — Убери руки, — бормочет Ханамия сквозь зубы. — Мы уже слишком взрослые для всей этой херни.       — У тебя что, в тридцать четыре уже не стоит? — нарочито удивляется Киёши, и Ханамия слышит в его голосе свои интонации. — Насколько я вижу, всё в порядке. Даже более чем.       Он обхватывает ладонью его член, и пальцы скользят, пачкаясь в смазке, пока Ханамия зажмуривается и кусает губы, стараясь не кричать. С утраченным зрением ощущения кажутся в несколько раз острее. А вспухающий под веками сгусток света жжёт и прорывает пелену темноты.       Ханамия кончает со жгучим желанием видеть голод в глазах Киёши. Он открывает глаза и видит его. И где-то внутри перекатывается восторг и ужас: раньше он об этом не задумывался, а теперь знает, каково жить, не видя Киёши и мир вокруг.       — У тебя такой вид, словно ты меня сожрать готов, — сообщает он, и счастливое понимание во взгляде придурка наполняет его удовлетворительным ликованием. — Не наваливайся, идиот, раздавишь!       Киёши тискает его, забыв о собственном стояке и неснятом костюме, который измят и испачкан в сперме Ханамии.       — Ты видишь! — радуется он так шумно, что Ханамия морщится, демонстративно тряся головой. — Видишь, ты видишь!       — Естественно, — хмыкает он. — Это всего лишь слезоточивый газ. Я же тебе сказал, что это временно.       Само собой, он не собирается рассказывать о своих реальных ощущениях, далёких от спокойствия так, как Цефея Альфа далека от их дивана.       Он неожиданно для себя утыкается носом в ключицу Киёши и боится закрывать глаза, боится снова увидеть темноту, в которой нет просвета.       — Было страшно, — вдруг говорит он, чувствуя губами знакомый солоноватый вкус. Кожа в изгибе плеча и шеи у Киёши тонкая и горячая.       — Я знаю, — отвечает Киёши и вздыхает так, что Ханамию трясёт. — Мне тоже, знаешь...       Ханамия проталкивает язык между губ Киёши и целует его с таким напором, что забывает, что хотел сказать и хотел ли. Он знает, что в последнее время находится совсем близко от того, чтобы озвучить всё вербально, но происходящее сейчас впихивает его вплотную в ту ситуацию, когда уже становится поздно держать себя в руках. Да и незачем.       — Было страшно, но терпимо, — медленно говорит Ханамия, когда они размыкают губы. — Хорошо, что есть ты. Наверное, за это благодарят или говорят что-то слюнявое, но это же полный отстой.       — Ужасно глупо, — соглашается Киёши и негромко смеётся.       А Ханамия смотрит на небольшие морщинки возле его глаз и думает, что это, наверное, первый раз, когда он не согласен сам с собой. Или тысячный.       И плевать на слова, главное — видеть эту чёртову раздражающую улыбку.       Главное — видеть.