Хватит и этого

      — В мире много людей, которые тебе статистически подходят. А для меня — никто, кроме тебя, — Киёши гладит растянувшегося на кровати Ханамию по тёплой влажной спине между лопаток. — Ты мог бы строить свои отношения много с кем.       — Да что ты? — тянет Ханамия, гадко осклабившись. — Просвети меня, умник, мне срочно нужны подробности.       Киёши понимает, что вступил на опасную тропу, и испытывает привычную смесь удовольствия и адреналинового прихода. Только Ханамия обладает умением вызывать в нём это чувство. И Киёши наслаждается ситуацией, зная, что долго молчать нельзя.       — Если, конечно, посчитал бы это целесообразным и нужным, — добавляет он через пару секунд. И, чувствуя под пальцами, как спина Ханамии покрывается гусиной кожей, накидывает на них угол одеяла. Для этого ему приходится перегнуться через голого Ханамию и подобрать одеяло с пола, куда они его сбили в процессе.       «Неплохой трах», — всегда говорит Ханамия, сардонически скривив губы. И Киёши всегда улыбается, соглашаясь. Почему бы нет? Неважно, как называет это Ханамия. Главное, что он так не думает. Когда он едва дышит, стиснув зубы, пока член Киёши двигается в его заднице, и кончает под ним или на нём, до судорог поджимая пальцы ног, простым трахом это трудно назвать.       — Гадкая штука — статистика, особенно для тех, кто в ней ничего не смыслит, — лицемерно сетует Ханамия, а внутри у него всё вопит от восторга и чистой, незамутнённой злости. От того, как Киёши выворачивает всё наизнанку. Да он сам — мечта любой девушки, которая жаждет спокойствия, крепких отношений и романтики. Вот только Ханамия злорадствовал бы, как какой-нибудь вопящий чибис, когда эта самая гипотетическая девушка поймала бы такой облом, что в ужасе бежала бы прочь от милашки Теппея, глотая слёзы. Потому что чёртов Киёши совершенно далёк от того самого идеала, образ которого он давно и целенаправленно создал, чтобы было проще жить. Ну и, разумеется, этот идиот помешан на дружбе и сострадании, что, само собой, не добавляет ему сентиментальности и полной самоотдачи для каких-то любовных отношений. Конечно, ни для кого, кроме Ханамии. Потому что именно Ханамия видит его насквозь и хочет в точности то, что Киёши может дать.       Именно сейчас, сию минуту. После уже случившихся двух заходов.       «Любовные, блядь, отношения», — повторяет про себя Ханамия несколько раз и чувствует, как слова вяжут рот горьковато-терпким вкусом лимонной корки. Это ничего. Он уже привык за столько лет к тому, что они у них есть. Ханамия любит лимоны и, наверное, этого самого придурка, который сейчас дышит ему прямо в губы и греет по ночам. А ещё висит его первым контактом во всех телефонных списках и медицинских картах. Если вдруг что-то произойдёт, придурок узнает об этом первым и сразу же. И сможет всё исправить.       Пальцы Ханамии ползут вниз, минуя впадину пупка Киёши и дорожку тёмных волосков. Пальцы Ханамии знают дорогу в совершенстве. И смыкаются на полувставшем члене, размазывая выступившую смазку по тёмно-розовой головке. Участившееся дыхание Киёши так хорошо успокаивает и возбуждает одновременно. Ханамия любит раскладывать противоречивые ощущения на составляющие. Это как химический эксперимент в лаборатории. Усыпляет гнев и даёт чувство безопасности. Чаще всего ложной, но так даже интереснее.       — Я тебя сейчас опять трахну, — хрипло сообщает ему Киёши, устраивая обе ладони у Ханамии на пояснице, и тут же скользит ниже, поглаживая большими пальцами ямочки на заднице. — И это предупреждение, а не просьба. Ты такой... такой...       Киёши покусывает губу, подбирая слова, которые выразили бы его чувства в этот момент, и в тысячный раз с грустью убеждается, что лучшие умы человечества их ещё не изобрели. Когда он видит Ханамию в своей постели, который издевательски скалит зубы и жмётся к нему всем телом. Провоцирует. Заставляет терять голову и ощущать себя не взрослым человеком, а гормонально озабоченным от недотраха подростком. И это при том, что их сексуальная жизнь и так достаточно активна. Более чем.       Хотя иногда Киёши считает, что ему мало. Но это потому, что Ханамия ему недодаёт словами. Сексом додаёт, прикосновениями, всем своим существованием с ним вместе. А вот слов не хватает. Когда Киёши думает об этом, то всегда начинает ругать себя за жадность. У него есть сам Ханамия, зачем ему ещё и какие-то слова? Но всё равно хочется.       — Я такой, — издеваясь, подтверждает Ханамия, скрещивая лодыжки за спиной Киёши. — А вот ты — косноязычный болван. И нихрена не разбираешься в статистике.       Он направляет член Киёши в себя и закрывает глаза, сосредотачиваясь на ощущениях, звуках и запахах. Слова не пахнут и трогать их нельзя, а вот член Киёши сжимать в себе, ощущая каждое биение и вену, — можно. Поэтому Ханамия не любит те самые слюнявые слова, которые (он знает) жаждет услышать от него Киёши. Но они не имеют под собой материальной основы и поэтому не являются доказательством. Зачем говорить то, что обесценивает всё настоящее, что у них есть?       — Люблю тебя, — как всегда, шепчет Киёши, кончая внутри Ханамии, и Ханамия привычно кривит губы, тычась ими в его плечо, и выдыхает что-то, понятное только ему самому. Киёши уже даже не вслушивается, вылавливая в этом вздохе только настроение. В конце концов, это намного больше, чем слова.       — Ну конечно, что ты ещё можешь сказать? — бормочет Ханамия, как только обретает дыхание, чтобы ответить что-то членораздельное. — Как вообще тебе не надоедает говорить одно и то же столько лет? Или ты считаешь, что я такой же придурок, как ты, который не понял это с первого раза?       — Мне этого не хватает, Макото, ты же знаешь, — вздыхает Киёши и чуть отодвигается, выскальзывая из него. — Слова тоже нужны. Ведь не зря люди научились говорить.       Ханамия пренебрежительно дёргает плечом и сжимает ягодицы, пытаясь удержать и продлить чувство наполненности, но понимает, что слишком вымотан. Наверное, из-за этого он злится и вполовину не так сильно, как мог бы.       — Судя по тебе, всё-таки зря, — не может удержаться он от колкости. — Но, допустим, в моём исполнении это звучало бы не так убого. Можешь представить, что у меня временное помутнение разума на почве общения с тобой, и я тебе тоже говорю, что я тебя...       Ханамия вдруг замолкает. А в следующую секунду его лицо темнеет от злости и становится совсем некрасивым. И несчастным. Но Киёши считает, что не видел зрелища прекраснее, чем этот сбитый с толку самим собой Ханамия. Не считая того, что он прекрасен в любом своём состоянии. Киёши знает, что друзья и даже недруги считают его самого полностью ненормальным, но не спорит ни с одним из них даже от скуки. Любить Ханамию и считать его прекрасным и удивительным — всё равно что неутешительный диагноз психиатра. Твои родные в ужасе, а тебе плевать и ты счастлив. У тебя есть Ханамия, и нет осознания того, что ты полностью свихнулся. Только ослепительный солнечный свет и много воздуха, от которого кружится голова. Ханамия разложит этот воздух на составляющие элементы, ощутимо пнёт по нужному колену и назовёт тебя идиотом. И от этого мозги слегка встанут на место, но недостаточно для того, чтобы думать о ком-то ещё, кроме него. Ханамия просто этого не позволит.       — Макото, ты чудо, — лицо Киёши сияет от счастья так, словно в голове у придурка включили лампочку ватт на двести. — Не надо ничего говорить. Просто будь всегда таким вот... вот таким.       Он аккуратно трогает губы Ханамии своими, словно ловит с них те слова, которые готовы были с них слететь.       — Кретин ненормальный, — шипит Ханамия, утыкаясь носом во впадину между ключицами Киёши. — Я тут перед ним наизнанку выворачиваюсь, а он мелет всякую херню. Определись уже, что тебе вообще нужно. Или я, или этот вот... пиздёж.       Ханамия ругается так грубо крайне редко, только тогда, когда он сильно растерян. Киёши смеется и, снова подбирая упавшее одеяло, несильно кусает Ханамию за загривок, зная, что оставит под волосами след своих зубов. И Ханамия будет орать, изрыгая самые гнусные ругательства, а потом вырубится, обхватив его руками и ногами. И не шевельнётся до утра, полностью отдав контроль над собой. Слова... ну и хрен с ними, что они вообще такое — просто движение воздуха. А доверившийся до обморока Ханамия — зрелище не для слабонервных атеистов. Собственно, никто его таким никогда не видел и не увидит, кроме Киёши.       А в статистику всё равно ни один из них не вписывается.