Хватит и этого

      — Макото, что нужно смешать, чтобы получился взрыв? — вдруг спрашивает Киёши, пока его пальцы скользят в чёрных волосах Ханамии. Ханамия лежит у него на коленях и даже не удивляется, зная, что у его придурка в голове иногда возникают совершенно странные идеи.       — Лично тебе предлагаю тротил и тринитротолуол, и идиотские вопросы отпадут за ненадобностью, — лениво отвечает он, недовольно скривив губы. — Не отвлекайся.       Он слегка меняет положение головы, чтобы Киёши было удобнее копаться в его волосах. Киёши едва заметно улыбается, быстро взъерошивая тёмные пряди — Ханамия обожает, когда его гладят по волосам, только никогда не признаётся. Но они все эти годы живут именно так, не озвучивая вербально свои интерперсональные отношения, поэтому слов даже и не нужно. Жизнь с Ханамией — это как прогуливаться по минному полю, зная, что план этого самого поля затерялся ещё в процессе проектировки.       — Ну и к чему это было сказано? — голос Ханамии звучит неожиданно громко, и Киёши даже не сразу понимает, о чём его спрашивают. — Что это ты собрался смешивать и взрывать? Хотя у такого косорукого болвана, как ты, вряд ли получится даже соль к соде добавить. Но всё-таки?..       — Да так, просто мысли разные в голову лезут, — выражение лица Киёши всегда такое странное... даже, скорее, пытливое, когда он смотрит на Ханамию. Ханамии всегда и хорошо, и неуютно, словно Киёши смотрит на него, как в последний раз. Или как-то так. Он сам не может до конца определить, именно это его и бесит все эти годы. Неопределённость и полное безоговорочное доверие. И всё остальное, о чём Ханамия не любит думать словами.       — Какие ещё мысли? — хмыкает он, чтобы отвлечься от ощущения лёгкой паники и тёплых пальцев Киёши. — Какие у тебя вообще могут быть мысли, когда ты копошишься у меня в волосах?       — Ну, разные, — тут же начинает обстоятельно объяснять Киёши, пока его пальцы спускаются к затылку Ханамии, слегка массируя кожу. — Вот, знаешь, если добавить Киёши к Ханамии, то это будет что-то типа... как ты там сказал?.. тротила и тринитротолуола. Первые секунды тишина, а потом взрыв, и разруха, и всё разлетается на куски. И мы снова сами по себе. Так уже было раньше, ведь правда?       — Ты классический идиот, я тебе уже это не раз говорил, — желчно шипит Ханамия, щурясь, словно змея. — Только тебе приходит в голову такая дичь. Ничего подобного не было. И не будет, надеюсь. Если только тебе действительно не придёт в голову совершать химические опыты, в которых ты смыслишь меньше, чем Ямазаки в балете. Прекрати меня бесить и не отвлекайся.       Он снова укладывает голову на колени Киёши и требовательно приподнимает бровь. Ханамия даже под страхом смерти не скажет Киёши ничего больше. Он просто не сможет выговорить того, что составляет суть всех их отношений, а по сути — невыносимую невозможность быть не вместе. Ханамия ещё несколько раз произносит это про себя, раздражаясь пафосу придуманной фразы. Но в этом вся их совместная жизнь — яд, желчь, доверие, секс и немного пафоса. Странные ингредиенты для состава, который намертво скрепил их на все эти годы. И Киёши это тоже прекрасно понимает, но всё равно провоцирует. Впрочем, как и всегда, все эти паршивые двадцать лет.       Ханамия хмурится, внезапно не соглашаясь с определением «паршивый», и притягивает Киёши за шею к своему лицу.       — Ты ничего не смыслишь во взрывах, — с превосходством первоклассного химика бормочет он прямо в губы Киёши. — Поэтому не говори то, в чём не разбираешься. Всё это время... это было... неплохо. Даже лучше. И прекрати так на меня смотреть.       Ханамия тянет Киёши на себя, и они долго целуются, смешивая дыхание. Ханамия не хочет, чтобы Киёши снова задавал неудобные вопросы, на которые стрёмно отвечать. Хотя за столько лет уже можно было научиться.       — Как? — всё-таки спрашивает Киёши, и чуть ли не впервые Ханамия не видит ни тени улыбки в его глазах. — Как я смотрю на тебя, Макото?       Ханамия криво усмехается, понимая, что хочет ответить. Наверное, они просто стали взрослыми и ему уже не страшно остаться одному. Двадцать лет — хорошее испытание собственного безумия.       — Так, как будто я чего-то стою... нет, стою всего в том мире, который ты знаешь, — медленно отвечает он, заглядывая в расширившиеся зрачки Киёши. — И ты, конечно же, прав. Мне это нравится. Больше так никто не умеет на меня смотреть.       Ханамия обхватывает его шею и ощущает, как сильно его обнимают в ответ. Он решает, что, если это прекратится, он распадётся на миллионы простых и ничтожных молекул и никто вовеки не сможет собрать его воедино.       — И сколько ещё мне всё это терпеть? — мученически закатывает глаза Ханамия, безнадёжно понимая, что всё уже абсолютно неизменно. Он нашёл свою константу, и его вселенная обрела завершённую структуру. И этот невыносимый и совершенно необходимый болван будет раздражать его до самой смерти.       — Всегда, — отвечает Киёши так, словно ждал этого вопроса каждую минуту. — Всегда, Макото.       И Ханамия тихо шипит от раздражения, кусая его за нижнюю губу.       Киёши обнимает его обеими руками, за окном шуршит по асфальту дождь, звёзды рождаются и гаснут, а Ханамию наконец отпускает.       — Мне больше не больно, — легко признаётся он. — Ты слишком долго был рядом. Не знаю, как я вообще тебя выношу.       — Для меня это тоже загадка, — улыбка Киёши в полумраке комнаты словно размазана по измерениям и слоям воздуха. От неё трудно дышать и невозможно не смотреть. — Но ты же знаешь, что я тебя люблю.       — Ужасно, — язвит Ханамия, потому что не может иначе. — Я тоже. И убери это потрясение с физиономии, сейчас глазные яблоки выпадут.

***

      В Токио хлещет редкий для этого времени года ливень.       Рыжий верзила приходит домой, снимает мокрую куртку и привычно ругается с лохматым соседом по квартире, отскребая жвачку от ножки стола.       Взъерошенный очкарик прячется под козырьком на детской площадке и кутает в ярко-жёлтый дождевик девочку лет шести, поразительно похожую на мать. Девочка громко смеётся, откидывая со лба непослушную чёлку, а её отец скрывает улыбку за строгими уговорами.       В другой половине планеты, в залитой солнцем Калифорнии, во дворе двухэтажного частного дома, высокий парень готовит суши для своей Тени, а его красные волосы смешно торчат на затылке. Тень сидит здесь же и внимательно наблюдает за процессом готовки, едва заметно улыбаясь кончиками губ.       А Ханамия, закрыв глаза, позволяет Киёши любить его. Он открыт полностью, до последнего атома, и его мозг наконец эмоционально отформатирован.       Странно любить кого-то, когда ты всю жизнь избегал осознания этого факта.       Но если этот кто-то — Киёши, то всё становится абсолютно законченным.       А значит — единственно правильным.