Хватит и этого

      Ханамия Макото не понимает, как в Киёши всё это уживается. И доброта при полном попустительстве, и необъяснимая жёсткость, иногда даже жестокость, когда дело в чём-то действительно принципиальном. Тогда от Киёши веет холодом, а во взгляде появляется выражение волкодава. Ханамия и сам точно не знает, зачем он его провоцирует. Вернее, знает, но не хочет признаваться даже себе. Его заводит чувство опасности. А Киёши может быть опасен, и даже очень.       — Какого чёрта ты всегда провоцируешь? — задаёт он резонный вопрос после очередной бурной ругани, когда даже спокойный как удав Киёши начинает орать так, что стёкла в доме дрожат. — Тебе что, так трудно просто промолчать, а не долбить меня из-за какой-то фигни?       — Если тебя не воспитывать, ты совсем одичаешь, — лёгкое презрение в голосе заставляет Киёши нахмуриться. Он вообще часто недоумевает, почему любит именно Ханамию, ведь более разных людей, чем они двое трудно найти. И дело далеко не только в сексе и физическом притяжении. Ханамия интересен сам по себе. Киёши хочет знать о нём всё, любую мелочь, даже самую затаённую и ничтожную мысль. Он ревнует его: к команде, к цветку на подоконнике, который он поливает по субботам, к кoмпьютеру, за которым тот работает. Всё это отнимает у него внимание Ханамии.       Киёши столько лет жил в состоянии перманентной невзаимной любви, что теперь просто не может позволить себе роскошь не вторгаться в личное пространство Ханамии. Он понимает, что ведёт себя как маньяк, но справиться с тем, что он может подойти, дотронуться, притиснуть к себе в любое время без угрозы получить между ног коленом, — выше его сил. Поэтому он всё время подходит, дотрагивается и притискивает, чем выводит Ханамию неимоверно. Правда, коленом получить всё равно можно. Но совсем не потому, что Ханамии это неприятно, а наоборот — слишком приятно. Капитана Кирисаки дико бесит эта его зависимость от Киёши.       Он раздражён, когда Киёши постоянно рядом, но стоит ему уйти — и раздражение от того, что его рядом нет, становится просто нестерпимым.       Поэтому они довольно часто ссорятся: начальный этап, когда контролируешь себя и боишься испортить отношения, уже пройден, но Ханамия никак не может успокоиться и относиться к Киёши более нейтрально. Он вcё врeмя возбуждён рядом с ним, жаждет близости и одновременно считает такое своё состояние слабостью и чёртовой зависимостью. Поэтому сопротивляется хоть так.       Вот и сейчас они сидят по разным углам и друг на друга не смотрят.       Киёши читает, а Ханамия стучит по клавиатуре, печатая какой-то тест, который ему задали в университете. Киёши украдкой посматривает на Ханамию, когда думает, что тот не видит. Ханамия сейчас ужасно красивый. И злой. Правда, красивый он всегда. Впрочем, злой тоже, хотя злость у него по-разному проявляется. Но в эту минуту он нервно теребит отросшие волосы на затылке и кусает губы, делая вид, что не видит всех этих теппеевских манипуляций, которые не заметил бы только слепой имбецил. И то, неизвестно. Киёши Теппей совершенно не умеет интриговать и обманывать. По крайней мере, в отношениях.       Ханамия ещё сильнее стучит по клавиатуре и вспоминает, из-за чего на этот раз они поссорились. В принципе, из-за чуши какой-то: Ханамия вернулся поздно, а Киёши дома ещё не было, ужин готовить Макото не стал, потому что разозлился из-за того, что Киёши так долго нет. А потом, когда тот пришёл, снова не сдержался, стараясь уколоть побольнее и заодно выспросить, где он так поздно шляется, напрочь игнорируя тот факт, что Киёши пришёл всего лишь на полчаса позже его самого.       — Расслабься, — вдруг раздаётся шёпот у него над ухом. Ханамия вздрагивает от неожиданности, и ему кажется: по позвоночнику словно ток пускают, отчего внутри всё вибрирует, а в голове — сплошной туман и постыдное желание самому подставить задницу сию же секунду. — Ты опять идиотничаешь.       — Отойди, кретин, — шипит Ханамия, отпихивая большие руки Киёши, на которых его клинит почти с самого начала их знакомства. Впрочем, отпихивает не слишком рьяно, чтобы этот тугодум понял, что ему разрешают. — Сначала таскаешься до ночи неизвестно где и с кем, а потом ко мне лезешь и руки не мыл…       — Во-первых, я задержался в банке, там были проблемы с нашим договором об аренде, я же тебе говорил вчера, что зайду, — дружелюбно отвечает Киёши, всё ещё сдерживаясь, чтобы не повалить Ханамию прямо на коврик у стола, где они сейчас и находятся. — А во-вторых, я мыл. Я всегда руки мою, когда домой прихожу. И душ…       — Да знаю я, чёртов чистоплюй! — срывается Ханамия на крик, раздражённый этим занудством и бездействием. Член уже вовсю просится наружу, натягивая домашние джинcы. И это пиздец как неудобно. А Киёши словно только этого и ждёт, медленно пощипывая губами край его уха и прикусывая мочку, где у Ханамии очень чувствительное место. И скотина баскетбольная об этом знает. — Хватит меня тискать… Сделай уже что-нибудь!       — Я сейчас тебя трахну так, что ты забудешь, где у тебя задница, — хриплый голос Киёши заводит так, что Ханамия готов глотку ему перегрызть за то, что он так на него действует. В джинсах уже тесно, а член стоит как каменный. — Я весь день только о тебе и думал…       Без лишних слов Киёши швыряет Ханамию на циновку и, стащив с него джинсы с бельём, облизывает практически снизу доверху. Пока Ханамия не начинает глухо стонать, вцепляясь в плечи Киёши и оставляя на них царапины, в то время как бывший центровой Сейрин кусает его соски и ключицы, довольно болезненно и нестерпимо возбуждающе прихватывая их зубами. Обычно Киёши намного нежнее, но сегодня обоим хочется, чтобы было жёстко и грубо. Чтобы ощутить, что они действительно близко, кожа к коже.       И почувствовать Киёши внутри себя дико нужно уже самому Ханамии. Просто потому, чтобы быть уверенным в том, что они на самом деле помирились и у них всё по-прежнему. Справедливости ради, Ханамия совсем забыл про банк, о котором Киёши ему таки говорил, и теперь испытывает редко посещающее его чувство неловкости, понимая, что выглядел со своим недовольством как полный кретин.       В этот момент Киёши одним движением спускается ниже, и Ханамия, почти задохнувшись от острого кайфа, ощущает его губы на своём члене.       А потом уже не ощущает ничего больше, кроме всепоглощающего, пробирающего до самых дальних уголков тела удовольствия и того, что Ханамия не любит произносить даже про себя.       Он кончает, уткнувшись лицом в голое плечо Киёши, и зажмуривается так сильно, что у него потом перед глазами несколько минут мелькают оранжевые круги. Хотя Ханамия не уверен, что от этого. Но выступившие на глазах слёзы заставляют Ханамию быстро включать режим сволочи.       — Любезность за любезность. Отсосу тебе в раздевалке после игры через две недели. Если проиграю, — прерывающимся, но полным ехидства голосом бормочет Ханамия, стараясь из последних сил держать себя в руках и незаметно вытереть мокрые глаза о валяющуюся тут же рядом на полу рубашку Киёши, чтобы тот не торжествовал уж слишком явно. — А я… не проиграю, потому что ты бездарность и слабак.       Он с напряжением ждёт ответной реакции, но слова Киёши показывают, насколько он хорошо успел узнать своего партнёра.       — И что, трудно было словами сказать, что ты хочешь… ну, хочешь, — понимающе вздыхает Киёши, слегка смущаясь в определении секса вслух, хотя иногда вытворяет в постели такое, что Ханамия превращается в трясущееся, безвольное и безмозглое желе. — Обязательно надо было говорить всякую чушь и орать? Нет, ну скажи, трудно?       У него у самого стояк уже такой, что Ханамия даже непроизвольно морщится, представляя, как Киёши сейчас некомфортно. К тому же он всё ещё хочет его член в себе. Хочет до охуения. Хорошо, что Киёши всё понимает.       Но сейчас он замер и ждёт. И Ханамия, вздыхая и чуть ли не плюясь ядом, сдаётся.       — Трудно. И вообще… хватит беспредметного трёпа. Трахни меня уже, — произносит он тихо, но вполне разборчиво, поглаживая бывшего центрового там, где у него располосована спина. — Только…       — Идём на кровaть, — подхватывает Киёши, помогая Ханамии подняться с пола и жадно пожирая его глазами. — На циновке слишком жёстко.       И Ханамия вдруг радуется, что у него такой заботливый придурок. Который к тому же понимает его почти без слов. Ну, по крайней мере, тогда, когда дело касается секса.       Теппей эмоционален, но спокоен, из-за этого Ханамии порой кажется, что он безразличен, что бесит до помутнения в голове. Он не может допустить даже в мыслях, что Киёши может быть к нему равнодушным. Киёши же спокоен просто по своей натуре и не видит необходимости в том, чтобы ярко выражать эмоции в повседневной жизни. А вот в постели — там да.       И Ханамия жаждет этих моментов единения ещё и потому, что это — почти единственное время, когда Киёши полностью раскрывается, позволяя увидеть Ханамии, как сильно его любят.       Но тут Киёши толкает его на крoвать, сгибая почти пополам, и Ханамия снова забывает обо всём.       Это уже хорошо въевшаяся в кровь и мозг привычка. И когда Киёши медленно входит в него, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на бешеный ритм, то эти мучительные несколько мгновений кажутся Ханамии вершиной лучшего, что он только знает в этом мире за всё своё двадцатилетнее существование. Удовольствие от какой-нибудь хитрой и подловатой интриги даже рядом не валялось.       Ханамия кончает и чувствует, как кончает Киёши внутри него. Он отчаянно прижимается к большому телу рядом, шепча что-то так тихо, что расслышать чертовски трудно. Возможно, тут есть и «люблю», и «я», и «тебя», а возможно, и нет. Ханамия всегда оставляет за собой пути к отступлению. Он стратег или хрен собачий?       Но Киёши всё прекрасно слышит.       И счастливо улыбается, крепко обнимая в ответ.