***
Атмосфера мнимого спокойствия в комнате исчезла мгновенно. — Ты мне очень не нравишься, — сразу же заявил Ханамия, как только за Киёши закрылась дверь. — И мне очень бы хотелось, чтобы тебя не было. — Взаимно, — Хьюга поправил очки на переносице, с неприязнью глядя на собеседника. — И, кстати, имею прав на нелюбовь к тебе гораздо больше. Киёши — мой друг уже больше пяти лет, а ты появился всего пару лет назад хрен знает откуда. И чуть не убил его своей подлостью. — Мы с Киёши сами разберёмся, без того, чтобы всякие посторонние к нам лезли, — прошипел Ханамия, едва сдерживаясь. Эту историю с травмой Киёши он очень не любил вспоминать. А особенно не терпел, когда её вспоминали другие. — Он живёт со мной, а не с тобой. И счета мы оплачиваем пополам. И ужинаем вместе. Он мой, а не твой. Хьюга внезапно усмехнулся. В принципе, он услышал всё, что хотел. — А я и не претендую, — спокойно произнёс он. Ханамия нахмурился и внезапно понял, что проиграл спор. — Просто надеюсь на то, что ты не попытаешься использовать его чувства к тебе и не сделаешь ему больно. Он очень любит тебя, хотя, признаться, я всегда буду считать это полным идиотизмом. Но раз так случилось… люби и ты его. Хьюга встал, собираясь уходить. Он был уверен, что Ханамия закатит какой-нибудь грандиозный скандал, особенно сейчас, когда их никто не видит. Но Ханамия молчал, что удивляло безмерно. Собственно, он и пришёл потому, что беспокоился за Киёши. Сначала он считал его влюблённость блажью, бредом, чем-то вроде стокгольмского синдрома. И был уверен, что это скоро пройдёт, Ханамия станет далёким прошлым, а Киёши вновь превратится в старого доброго, всегда спокойного друга, который не грустит из-за подлого и коварного капитана Кирисаки. Но уже через несколько месяцев Хьюга понял, что его желанию не сбыться. Ханамия, ко всеобщему изумлению, ответил Теппею взаимностью, и они стали жить вместе, чего от них уж точно никто не ожидал. Но и тогда Хьюга ещё думал, что вот сейчас, через неделю-другую, они поймут, что им нельзя быть вдвоём, и разбегутся, и всё снова станет как прежде. И второй год уже они вместе и разбегаться не собираются. И Ханамия действительно любит Киёши, а про самого Теппея и говорить не приходится — он с Ханамии пылинки сдувает. С этой змеи, которая в любой момент может извернуться и ужалить до смерти. Но, кажется, Киёши удалось приручить эту змею. — Ладно, скажи Киёши, что мне позвонили и срочно пришлось уйти… Ну или ещё что-то в этом роде. Придумаешь, ты в этом мастер, — Хьюга ловко обулся и уже в дверях обернулся на всё ещё безмолвствующего Макото. — В общем... Пусть у вас всё будет хорошо. И я почему-то более чем уверен, что это зависит именно от тебя. — У нас будет всё хорошо, — подтвердил Ханамия зло, но спокойно. — Главное, чтобы никто к нам не лез. Мне-то плевать, а вот Киёши расстраивается, когда те, кого он считает своими друзьями, начинают учить его, как жить. — Никогда не учил, — покривил душой Хьюга, но тут же исправился: — По крайней мере, никогда не решал за него, что ему лучше. Если ему лучше, когда рядом ты, то пусть. Главное, чтобы он был счастлив. — Будет, — безапелляционно заявил Ханамия, высокомерно глядя на Хьюгу. — Только поменьше вмешивайся. Можешь заходить к нам иногда… по субботам. Или реже. Я разрешаю. И с удовлетворением интригана, за которым осталось последнее слово, он захлопнул дверь за очкариком, думая, где же так долго шляется Киёши и какого чёрта он вообще пошёл в этот дурацкий магазин. Мог бы и отказаться. Или он хотел, чтобы они с этим потерпевшим Хьюгой наедине поговорили? Тоже мне, хитрость… А вдруг с ним что-то случилось? Нет, что за чушь, никогда с ним ничего не случится, вот ещё! И он стоял у двери где-то минут десять и очень напряжённо прислушивался к лифту и шагам по лестницам. А потом Киёши наконец пришёл, и Ханамия, состроив независимо-недовольное лицо, открыл дверь на нетерпеливый звонок. Он тоже соскучился, несмотря на то, что Киёши такой придурок. Но его это уже не удивляет.***
— Почему так долго? — недовольно говорит Ханамия и в следующее мгновение обнимает ошеломлённого Киёши, впиваясь в его губы поцелуем. — Твой Хьюга ушёл, у него дела какие-то срочные нарисовались. И мне скучно. А ты где-то болтаешься. — Муку купил, — Киёши показывает пакет и тут же откладывает его, роняя на пол. — Тебе же она так срочно понадобилась, что ты без неё жить не мог. Вы тут с Хьюгой не ругались? — Ещё чего, — пренебрежительно фыркает Ханамия, подставляя шею для очередного поцелуя. — Буду я ещё с этим истериком ругаться, много чести… Ай, полегче, ты мне сейчас кости переломаешь! Киёши прижимает его к себе и прихватывает кожу на его ключицах зубами, целуя, а Ханамия, прикрыв глаза, думает, как же хорошо, что Хьюга свалил. Киёши расстёгивает на нём джинсы и тянет их вниз, опускаясь перед ним на колени. И Ханамия больше не желает думать ни о чём больше, только о том, что он хочет ощущать на себе руки и губы Киёши. Всегда.***
— Когда я тебя не вижу — мне плохо. Когда я знаю, что ты улыбаешься кому-то ещё, — это больно, — медленно говорит Ханамия, приходя в себя, пока Киёши стирает с них следы только что случившегося спонтанного секса, который больше, чем просто секс. — Я хочу, чтобы ты знал, что ты для меня особенный… А твой Хьюга пусть не лезет. Ханамия приоткрывает глаза и смотрит. Киёши сейчас в состоянии ступора — Ханамия подобное говорит чуть ли не в первый раз. Нет, Киёши знает, что его любят, не понять этого нельзя, но слышит об этом он впервые. Ханамия никогда не опускается до словесных признаний или девчоночьих проявлений чувств. Разве что ночью, когда темно и ничего не видно, может уткнуться носом в плечо, оплетая ногами и руками, и то, всегда мотивирует это тем, что ему холодно, или грустно, или ещё что-то. Киёши всегда недоумевает, почему Ханамии постоянно надо искать оправдания для того, чтобы быть нежным. Но он догадывается, что это такая защитная реакция, поэтому и говорить об этом не решается, довольствуясь самим фактом того, что Ханамия его обнимает или просит согреть. Он любит его таким, как есть. И не стесняется это говорить, в отличие от Ханамии, который всегда дико злится и смущается, когда Киёши говорит, что любит его. Но сейчас Киёши кажется, что Ханамия становится другим. Медленно, почти незаметно, он оттаивает, начиная доверять. И, возможно, уже скоро тоже скажет Киёши то, что тренер Сейрин так хочет от него услышать. — Я люблю тебя, — радостный Киёши снова лезет целоваться, пока Ханамия шипит и отбивается. — Отстань… — Ханамия недоволен, что Теппей заставляет его чувствовать себя таким податливым и мягким, но и быть другим у него не получается. Он слишком близко подпустил Киёши к себе, и теперь иначе уже не будет. Вот такой он, этот Киёши: безалаберный, уступчивый в мелочах и до жути принципиальный в том, что он полагает для себя главным, улыбчивый, неистовый на паркете и в постели, любящий именно его, Макото Ханамию. Ханамия внезапно затихает и притягивает к себе Киёши за шею, дотрагиваясь губами до твёрдых губ. — Ты слишком близко… Но мне нравится, — шепчет он, прищурившись, пока Киёши слегка улыбается ему, обнимая. — Прекрати лапать меня за задницу… И вообще, идём в кухню. Я, думаешь, зря про муку вспомнил? Хочу блинов. — Макото, ты — чудовище! — хохочет Киёши. — Какие блины в девять вечера? — А я хочу, — капризно изгибает губы Ханамия. — Тебе что, трудно, что ли? Я вот твоего Хьюгу два часа терпел, теперь твоя очередь меня успокаивать и приводить в порядок мои истерзанные нервы. — Минет тебя, как я полагаю, не успокоил? — продолжает веселиться Киёши, наблюдая, как краска бросается в лицо Ханамии. — Он был обоюдным, — возражает тот, пытаясь держать лицо. — И вообще… Когда это секс с тобой успокаивал? Особенно когда ты вот такое вот устраиваешь… — И буду, — Киёши подхватывает Ханамию, поднимая с пола, где он сидит и ругается. — Идём, будут тебе блины. С шоколадом и с орехами, как ты любишь. — Ты можешь быть приятным, когда захочешь, — Ханамия идёт на кухню за любовником и устраивается на табуретке напротив разделочного стола. Он любит смотреть, когда Киёши готовит. Он вообще любит Киёши. Только пока не может ему это сказать. Нечего его баловать, ещё зазнается. И перестанет готовить ему блины по первому требованию. А Ханамия слишком сильно любит блины и свою независимость, чтобы самому лично дать кому-то такой козырь против себя, как сказанное им: «Я тебя люблю». Поэтому Киёши подождёт. Подождёт, пока Макото Ханамия наберётся наконец смелости. И скажет то, что и так уже всем известно.