Хватит и этого

      Ханамия кормит Киёши грейпфрутом. Сок брызжет на подбородок центровому Сейрин, когда Ханамия разрывает дольки, выдавливая из белёсых перегородок сочную влажно-горькую мякоть, и аккуратно кладёт на язык Киёши, приникая после губами к залитому терпким соком рту.       — Ваша «двойка» в конце игры была просто полностью провальной, — в перерывах между поцелуями говорит Ханамия, облизывая острым языком пальцы так, что Киёши взгляд не может отвести. — Вы потеряли как минимум три очка, и ещё можно было сделать заход и увеличить отрыв. Вы же скакали по паркету как безмозглые горные козлы, за что и поплатились.       — У нас тактические нападения во взаимодействиях ещё не слишком проработаны, — улыбается Киёши, осторожно вонзая зубы в плечо Ханамии и подтягивая его к себе — руки все мокрые, а трогать капитана Кирисаки грязными пальцами кажется Киёши кощунством. — Первогодки не обтесались пока… Погоди, к зиме поиграем с вами, посмотрим, кто кого.       — Совершенно ясно кто, можно даже не строить предположений, — пренебрежительно жмурится Ханамия, подставляя шею сладко-горьким губам и языку. — Как ты можешь любить этот дурацкий цитрус?       — Он — как ты, — пожимает плечами Киёши и принимает новую порцию угощения, а Ханамия замирает, глядя, как мягко двигается его кадык, когда Киёши совершает глотательные движения. — Я же могу любить тебя?       — Это единственное, что ты пока делаешь неплохо, — величественно кивает Ханамия, делая вид, что ему совершенно наплевать. Но Киёши видит, как он начинает нервничать и хрустеть костяшками пальцев, что является явным признаком нетерпения.       Ханамия ни за что не признает своей слабости и первым никогда не покажет, что хочет близости. Тем более он любит, когда это делает Киёши, заваливая его на первую попавшуюся более-менее подходящую для секса поверхность. Или не подходящую. Что, в принципе, в том состоянии, когда они там оказываются, уже всё равно.       — Руки бы вымыл сначала… — бормочет Ханамия, хотя они оба знают, что никто никого ни в какую ванную мыть руки не отпустит ни на секунду. — Весь липкий, как скотч в пыли…       Сравнение настолько выбивает Киёши из колеи, что он даже перестаёт облизывать живот Ханамии и хохочет в голос. И тут же набрасывается на капитана Кирисаки снова, прикасаясь к нему телом, губами и руками.       Одежды на Ханамии нет уже давно, а сам он словно заключён в кокон из цитрусового запаха, который забивает ноздри Киёши, отключая способность мыслить. Не просто трезво или разумно. Вообще.       — Мне тебя мало… Почему мне всегда тебя мало? — бормочет Киёши, и Ханамия ощущает его скользкие от грейпфрута и смазки пальцы между ягодиц.       — Это совершенно естественно, поверь, — иронично фыркает он, а сам едва сдерживается, чтобы не застонать в голос и не показать паршивому Киёши, как он его хочет. — А как иначе? Тебе вообще крупно повезло… Я бы даже сказал — сказочно.       — Надеюсь, что и финал у сказки будет хороший, а не как обычно, — Киёши опускается ниже, проводя языком влажную дорожку к паху, и Ханамия всё-таки стонет, не в силах сдержаться. — Ты пахнешь цедрой…       — Ничего подобного, идиот, — вспыхивает Ханамия и тяжело и часто дышит, пока Киёши скользит губами вдоль его члена. — Никакой цедры нет… там.       — Ты пахнешь цедрой, — снова невнятно повторяет Киёши, отсасывая. — Лимонами, апельсинами… и грейпфрутом… горько, сладко… когда не можешь оторваться…       — Заткнись уже, — стонет-шипит Ханамия, выгибаясь так, что позвоночник простреливает. — Оторваться он не может, извращенец…       А сам притягивает голову Киёши ближе, впиваясь пальцами в тёмные густые волосы.       И больше не может сдерживаться, издавая короткий стон и закусывая губу до крови..       — Ты и на вкус как грейпфрут, — улыбается Киёши, облизываясь, пока Ханамия приходит в себя после оргазма и не может ответить ничего саркастичного. — Вкусный…       — Точно извращенец, — через пару секунд подтверждает Ханамия, отворачиваясь, чтобы дурак Киёши не видел, как он краснеет. — Как ты вообще ещё играть в баскетбол ухитряешься? Это спорт для умных и рациональных людей с крепкой психикой… по большому счёту.       — Ну, значит, мы с тобой — два исключения, с психикой у нас, судя по всему, проблемы, — пальцы Киёши гладят промежность Ханамии, пробираясь всё дальше и глубже, отчего тот дышит через раз, чувствуя, что опять начинает возбуждаться. А ведь только что кончил. Чёртов Киёши и его пальцы!       — Говори за себя, — хмыкает Ханамия, но больше возражений не следует, из чего Киёши может сделать вывод, что с ним, в принципе, согласны. — Я хочу с тобой сыграть. Один на один.       — Когда? — вырывается у изумлённого Киёши. Они не играли давно, больше года, когда Сейрин выиграла у Кирисаки. Их команды сменили и обновили состав, но Ханамия и Киёши больше не выходили друг против друга ни разу. С тех пор как стали жить вместе.       — Завтра… Да, давай завтра. У нас на площадке, возле дома, — задумчиво говорит Ханамия и вдруг сильно прижимается к нему всем телом, кусая его в плечо. — Я хочу выиграть… Хотя бы там.       Киёши расплывается в улыбке и сжимает в объятиях своего соперника и партнёра. Ханамия признаёт, что сдался, признаёт, что любит. И вот никогда не скажет нормально: так, мол, и так, люблю тебя, Киёши — ни за что! Всё эвфемизмами, намёками, всякими метафорами вывихнутыми.       Но тут Ханамия обнимает его ногами, давая полный доступ, и Киёши больше не думает ни о чём.       Он просто любит Ханамию.

***

      — Ты мне все руки отдавил. И ноги. И тело вообще, — недовольно капризничает капитан Кирисаки через полчаса, сталкивая с себя тяжёлое тело и тут же удобно укладывая голову на его плече. — Тут ещё грейпфрут остался… И не забудь, завтра играем.       Киёши кивает, осторожно трогая кожу Ханамии кончиками пальцев, до сих пор не веря сумасшедшей удаче, которая подарила ему лучшего и единственного в мире человека, которого он может любить.       — Люблю тебя, — говорит он, зная, что не услышит в ответ того же. Зато увидит. Почувствует. Осязает.       Ханамия не умеет говорить, как все, он другой. Особенный. Самый.       — Руки убери и доедай давай, — шипит Ханамия, нарочито недовольно хмуря брови. — Я тебя завтра по паркету размажу… В смысле по асфальту. А теперь — ешь.       Тонкие и длинные пальцы правой руки подносят влажные дольки ко рту, и Киёши вдруг понимает, что другой рукой Ханамия обнимает его за шею, касаясь губами виска и закрывая глаза от избытка эмоций.       И его близость говорит намного больше, чем самые громкие слова на свете.       Потому что Ханамия кормит Киёши грейпфрутом.       Оранжевым и круглым, как баскетбольный мяч.