Хватит и этого

      — Самое сложное в отношениях — это найти того, кто захочет быть рядом с таким кретином, как я. В том смысле, что только такой кретин, как я, мог повестись на такого мудака, как ты! — Ханамия выплёскивает из себя оскорбления, снова чувствуя, как его мозг заливает кислотой, разъедающей здравое мышление.       — Ну, значит, мы нашли друг друга, — невозмутимо пожимает плечами Киёши. — Это уже прогресс, что ты считаешь мудаком не только меня, но и кретином — себя.       Ханамия теряет дар речи от злости и в то же время поражается, как Киёши изменился за два года с того времени, как поставил свою зубную щётку в стаканчик с щёткой Ханамии в ванной.       Ханамия стоит возле холодильника в кухне и, прищурившись, смотрит на Киёши: он спокойно пьёт чай и читает список дел, которые нужно переделать на выходные. Ханамия всегда пишет такие маленькие списки, чтобы не забыть чего-нибудь важного.Не забивает в телефон, а пишет именно на бумаге, чтобы можно было прочесть их вдвоем в любой момент.       — Ты что-то стал слишком разговорчивым, — шипит в своей всегдашней манере Макото, чувствуя, как злость мешается с растерянностью, заставляя его кровь бурлить от ярости. — Или ты больше меня не…       Ханамия резко замолкает, закусывая губу так, что она белеет, — не проколоться ни в коем случае, чтобы Киёши не знал или хотя бы не знал точно. Хотя он знает, и это Ханамия уже никак не скроет.       Ситуация для него, в общем, в последнее время обычная, когда сердце говорит: «Мне больно!», разум затыкается и молчит, как партизан, а задница спешит навстречу приключениям, причём всегда оказываясь в непосредственной близости от Киёши. Во всех смыслах этого слова.       Ханамия до безумия боится того, что ему страшно даже просто произнести вслух — что Киёши больше его не любит. Не хочет. Не желает. И от этих мыслей он ненавидит и себя, и Киёши. С какого момента, вообще, он стал таким жалким и зависимым?       — Мне предложили работу в Осаке, — вдруг говорит Киёши. — На год. С последующей возможностью переезда.       Он замолкает и внимательно смотрит. А Ханамия чувствует, что падает с высоты и разбивается вдребезги. Или он сам, или его идиотское сердце.       Ханамии до этой минуты все два года их совместного существования и в голову не приходило, что Киёши может быть не рядом. Они могли ссориться, как самые лютые враги, ненавидеть и орать друг на друга, вытворять чудовищно-притягательные вещи в постели, пытаясь доставить партнёру боль, переходящую в удовольствие. Всё что угодно, только не это. А сейчас эта большелапая скотина говорит, что уезжает работать куда-то в жопу мира, и даже не предупреждает его заранее, чтобы Ханамия успел сделать вид, что ему наплевать. Или хотя бы попытаться сделать вид — вряд ли подобное заявление располагает к тому, чтобы успеть состроить равнодушную мину при крайне хуёвой игре. Если ты, конечно, не невъебенный актёр.       — Ну и когда едешь? — тянет Ханамия, издевательски кривя губы, понимая, что у него голос дрожит. Естественно, не от слёз. От ярости. — А жену себе ты ещё не нашёл? Или всё-таки поставишь меня в известность за пару дней, чтобы я подарок на свадьбу успел присмотреть?       — Ну что ты, не беспокойся, ты узнаешь об этом первым, — добродушно отвечает Теппей, но Ханамия с мазохистским удовольствием видит, как бледнеет его лицо. Не от слабости, естественно. От бешенства. — Ты, видимо, полностью рехнулся? Или не слышишь, что я тебе говорю? Я, кажется, не сказал, что принял предложение и собираю чемодан. А ты … Блядь, Ханамия, я тебя иногда просто ненавижу за твой язык. В смысле, когда ты говоришь такую херню.       Киёши почти никогда не сквернословит, а значит, капитан Кирисаки понимает, что довёл центрового Сейрин до ручки и сейчас последуют оргвыводы. Со всеми вытекающими.       И он почти с облегчением понимает, что колени бьются об пол, к которому он оказывается прижат лицом. И с него сдирают джинсы, чуть ли не выдирая болты. Любовь и ненависть Киёши часто встречаются в одной точке, которой почти всегда оказывается задница Ханамии.       Ханамия глухо стонет, теряясь в нездорово-упоительной нирване, пока его наспех растягивают и жёстко трахают, проникая в его тело так быстро и резко, что боль почти заглушает удовольствие. Всё, как он любит.       — Если… я когда-нибудь и женюсь… то только на тебе… — внезапно зло выдыхает Киёши, впиваясь зубами ему в плечо чуть выше правой лопатки. — Так что будь уверен… я поставлю тебя в известность… может быть…       Киёши, стиснув зубы, содрогается и кончает внутри него, и Ханамия от одной только мысли, что Киёши кончил в него без презерватива, сам неожиданно изливается, даже не притрагиваясь к себе и утопая в своей болезненной страсти, которую так удобно полагать ненавистью и блажью.       — Сссволочь! — шипит, едва успев отдышаться после оргазма, Ханамия и, размахнувшись, бьёт потерявшего концентрацию Киёши прямо в скулу. Он даже не чувствует, что у него самого костяшки правой руки ноют и саднят, отвлекаясь на момент, когда у Киёши блестящими тяжёлыми каплями брызгает во все стороны кровь из носа. Алые капли на белых простынях, светлом ковре и кремовых стенах. Это красиво и очень, очень успокаивает. Вот теперь оргазм полный и совершенный. Этого Киёши ещё не так бы отлупить. И отмывать всё это будет тоже сейриновская сволочь!       Ханамия любуется на дело рук своих в течение нескольких секунд. А потом осторожно вытирает нос Киёши краем простыни. Всё в крови уже, всё равно стирать. И Киёши, этого болвана, жалко. Опять он получил и даже не сопротивляется. Мазохист какой-то.       Ханамия неловко касается лбом голого плеча Киёши. Говорить и объяснять он, конечно же, ничего не собирается.       — Эй, ты чего? — шепчет Киёши, прижимая к себе горячее тело Ханамии, который чувствует облегчение и благодарность, что его так понимают. — Ты точно на всю голову стукнутый… Как ты мог вообще подумать, что я соглашусь уехать от тебя? Или не поговорю с тобой, прежде чем просто что-то решать? Да я, в принципе, сразу отказался. Если мы решим куда-то ехать, то вместе и только мы вдвоём. Нам ещё доучиться надо, а у тебя последний курс на носу.       — Не смей больше так, — вдруг снова злится Ханамия, и Киёши замечает, как у него краснеют щёки и даже шея. — Только с презервативом… Или, по меньшей мере, не кончай в меня, идиот!       — Прости… Не смог сдержаться, — с раскаянием говорит Киёши и начинает обниматься. — Я слишком сильно тебя люблю, чтобы вот так вот тупо потерять из-за какой-то ерунды. А ещё — всегда тебя хочу. Крышу снесло, понимаешь?       — Мне, наверное, нужен пистолет какой-нибудь, — внезапно сообщает Ханамия, не зная, то ли ещё раз вломить идиоту, то ли просто отправить куда-нибудь в психбольницу на недельку. Крышу снесло ему, понимаешь, кретину озабоченному… У него, блядь, не сердце, а мозги железные!       — Для защиты? — беспокоится Киёши, как всегда, оправдывая репутацию слегка тормознутого гения.       — Нет, для защиты я найму адвоката, — изящно заканчивает диалог Ханамия, получая удовольствие от удачно вписавшейся в разговор импровизации, которой, если быть честным, сто лет в обед. — А теперь повтори!       — Что? — недоумевает Киёши, машинально гладя Ханамию по спине. — Что повторить?       — Насчёт женитьбы, — Ханамия смотрит во все глаза, потому что до него только сейчас доходит сказанное Киёши. — Что ты там бормотал, долбанутый тупица?       — Ничего я не бормотал, я вполне членораздельно выразился, — возражает тот, чуть смущаясь. Но паника и потрясение в глазах Ханамии слегка взбадривают Киёши, который ясно понимает, что сейчас он намного рассудительнее и умнее самого рассудительного и умного баскетболиста Японии. Ханамия в панике, в слезах, соплях и полном раздрае, как ученица младшей школы, узревшая поцелуи своего кумира с какой-нибудь грудастой фанаткой в раздевалке после игры. — Нет, ну у нас, конечно, нельзя жениться, но можно же и съездить куда-нибудь, где можно. В Канаду, например. Или в Голландию. Я хотел бы жениться на тебе. А ты?       Ханамия мысленно хватается за голову, поражаясь наивному простодушию, граничащему с тупостью.       — Ты — полный и неисправимый кретин, — вздыхает он, хмуро глядя на Киёши. — Знаешь, какой романтический и красивый момент ты сейчас испортил? Да кто так делает предложение… Небо, за что мне такое вот досталось?       Он выразительно оглядывает озадаченного партнёра, который, кажется, так и не понял, что он там испортил или сделал не так. Ну и хрен с ним.       Ханамия обнимает Киёши за шею, крепко сжимая руки в замок. А потом целует так, что тот снова готов потерять свою крышу и способность здраво рассуждать.       — Просто скажи: «Да!», ладно? — вдруг говорит Киёши, судорожно стискивая Ханамию. — Просто скажи, даже если так не думаешь…       — Дурак, — бурчит Ханамия и, несколько секунд помолчав, выпаливает: — Я думаю. В смысле — да.       И пока обалдевший от счастья Киёши лезет целоваться, Ханамия, покорно подставляясь под его губы, ломает голову, какого же хрена он сказал и что вообще с ним творится.       Но теперь поздно отнекиваться, настырный зануда Киёши не даст ему возможности пойти на попятный.       Да и не больно-то хочется.       — Но сначала — учёба и карьера! — пытается упорядочить творящийся хаос Ханамия. — А там видно будет. Может, ты к тому времени помрёшь… Или, скорее, я, с твоей чушью этой всей…       — Ты сказал: «Да!», — сияет Киёши, почти не слушая и соглашаясь со всем, что говорит Макото. — Запомни, на моё предложение ты ответил: «Да!». Теперь не отвертишься, слышишь?       — Больно надо… Да ещё сто раз передумаем… — бубнит Ханамия, машинально поглаживая синяк на скуле Киёши. — Я слово держу… Хотя зависит от обстоятельств…       Ханамия знает, что не заберёт он это слово. Только не сейчас, когда Киёши так счастлив.       И капитан Кирисаки с превосходством усмехается, радуясь, что счастье Киёши зависит от него, Ханамии Макото, единственного и неповторимого.       Только он один может сделать так, чтобы этому его придурку было хорошо. И от этого ему самому хорошо. И хочется, чтобы Киёши был рядом всегда. Где угодно, в каком угодно месте, городе или деревне.       Главное — вместе.       А отлупить его всегда найдётся за что.