Хватит и этого

      Ханамия задумчиво смотрит, как Киёши плавает в море. На твёрдой почве бывший центровой Сейрин выглядит большим и иногда нескладным, а в воде — красиво так. Хоть он уже около года практически не игрaет, однако фигура у этого дуралея такая, что закачаешься. У Ханамии член слегка заинтересованно дёргается, хотя он тут же призывает его к порядку и украдкой оглядывается — не видел ли кто незапланированного шевеления в его плавках. Ханамия не любит привлекать к себе внимание таким неприемлемым образом, да и дурацкий Киёши, если увидит, при всех может полезть обниматься. Он же совсем двинутый. Романтик безмозглый.       — Иди сюда, — зовёт его из воды Киёши, и Ханамия вздрагивает от неожиданного звука голоса, который усиливает вода. Он отрицательно качает головой, недовольно хмурясь весёлому Киёши, который машет ему из моря, орёт и вообще ведёт себя как трёхлетка, а не здоровый, почти двадцатипятилетний мужчина, коим он и является, хотя, судя по поведению, не скажешь. — Вода тёплая… Тут здорово!       — Ну и купайся, — ворчит Ханамия, отворачиваясь. — У меня сейчас по плану загар. В спокойной, расслабляющей обстановке… которая хрен наступит, если ты будешь тут вопить на весь пляж.       — Чего? — ещё громче кричит Киёши. — Не слышу!       — Так и выходи на берег уже, если не слышишь, болван! — кричит в ответ Ханамия, злясь не на шутку и теряя над собой контроль. — Не хочу я купаться!       — Ну и чего ты так кричишь? — укоризненно качает головой Киёши, выбравшись на берег. Он вытирается широким пляжным полотенцем, а нервный Ханамия залипает взглядом на его бронзовой коже, по которой скатываются сверкающие капли. — И вообще, жарко уже, иди в тень, а то обгоришь.       Киёши поправляет зонт у них над головой, поворачивая его так, чтобы Ханамия полностью был спрятан от почти полуденного солнца. Заботится, блин.       — Что будем делать после обеда? — спрашивает Киёши, с улыбкой глядя, как Ханамия устраивается под зонтом.— Возьмём велосипеды и покатаемся или просто погуляем?       — Не знаю ещё, не приставай, — фыркает Ханамия, убирая ногу в сторону, чтобы Киёши мог присесть рядом, несмотря на второй свободный шезлонг. Ханамия сейчас хочет быть ближе, а почему — чёрт его знает. Наверное, потому что Киёши такой прохладный, а воздух — раскалённый, и хочется немного холода, который остудит разгорячённую кожу. И голову с прочим организмом. Стояк всё-таки есть, и с ним ничего не поделаешь. Главное, чтобы Киёши не видел.       — Что это у тебя? — большая лапища Киёши ложится на заметно выпирающий бугор в плaвках Ханамии, который чуть не подпрыгивает от неожиданности, оглядываясь вокруг и сбрасывая наглую пятерню.       — Я тебя сейчас убью, животное, — шипит он, чувствуя, как горит лицо от стыда и возбуждения. Член, зараза, стоит по стойке смирно, а в паху скручивает от кайфа и нетерпения. Ужасно, когда подсознание и инстинкты так тебя опускают перед всеми. Правда, к небольшому утешению Ханамии, людей вокруг мало, и никто не смотрит в их сторону, но сам факт! Опять он реагирует как подросток, стоит этому улыбающемуся идиоту двухметровому просто до него дотронуться. И это после пяти лет постоянных тренировок, когда Ханамия учился не реагировать так бурно на чёртового Киёши. И всё — коту под хвост.       — Ну, не злись, — виновато улыбается Теппей, понимая, что переборщил. — Извини… Давай я тебя просто кремом намажу, хочешь?       — Руки убери, совсем уже мозгами двинулся, — шёпот почти превращается в змеиный свист, хотя Киёши совсем не уверен, что змеи могут свистеть, но почему-то кажется, что могут. Ханамия сейчас ужасно зол и змееобразен, Теппею даже кажется, что он видит раздвоенный влажный язык, мелькающий у него между зубами, и он крупно сглатывает. Он страшно хочет целоваться, но знает, что это невозможно. Пока они не окажутся за закрытыми дверями своего номера в отеле, даже думать о том, чтобы трогать Ханамию, нельзя. Убьёт морально, вынося мозг и с наслаждением умело смешивая с грязью. А потом ещё и несколько дней будет плеваться ядом и не даст.       — Дома намажешь, — бормочет Ханамия, поспешно натягивая мешковатые шорты, чтобы скрыть натянутую до предела ткань узких плавок. — Хочу домой. Сейчас.       Он хочет не только домой, но и руки Киёши на коже, и его член внутри, лишь бы избавиться поскорее от этого тянущего и сводящего с ума возбуждения. Только его железному болвану об этом знать совсем необязательно. Хватит и того, что он и так догадывается, вон как хитро ухмыляется, гад.       — Идём, — Киёши быстро хватает Ханамию, помогая ему подняться. — Я, собственно говоря, тоже домой хочу. Уже давно, между прочим. Душ принять, полежать немного… и всё такое.       — Какое «такое», придурок? — тихо бормочет Ханамия, широко шагая по песку босиком и то и дело неудобно оскальзываясь. — Просто жарко уже тут валяться… И ты ещё руки протягиваешь, куда не надо.       Киёши идёт на шаг сзади и молчит, чтобы не провоцировать. А ещё радуется, что ему самому — абсолютно наплевать, что у него стоит. И совсем не стыдно. Это только Ханамия бесится, и то, не от стыда, а оттого, что не может себя контролировать. Киёши торжествующе улыбается и следит за тем, чтобы Ханамия не заметил улыбки — иначе будет скандал. Правда, их скандалы — это, скорее, прелюдия перед сексом, но сейчас Киёши так нетерпелив, что чувствует, что на прелюдии его не хватит. Слегка загорелый стройный Ханамия в низко опущенных на бёдра шортах с чёрными прядями отросших волос на затылке настолько соблазнителен, что терпеть почти невозможно. Впрочем, судя по очень быстрому шагу, Ханамии тоже хочется оказаться с партнёром наедине.       Поэтому когда за ними закрывается дверь нoмера, Ханамия стремительно оборачивается и толкает Киёши к стене, жадно целуя и прижимаясь всем телом, и не замечает, когда они меняются местами.       — Жарко! — сквозь зубы цедит Ханамия, стекая по стене вниз. — Чёрт бы тебя побрал…       — А я при чём? — находит в себе силы удивиться Киёши, гладя Ханамию по спине, пока тот нетерпеливо стягивает с него шорты и плавки. — Мне самому… жарко… Макото!       Ханамия коварно усмехается и сразу и полностью берёт в рот твёрдый член Киёши, облизывая гладкую крупную головку и закрывая глаза — ему горячо, и шёлково, и чуть-чуть солёно. Он втягивает упругую плоть быстро, помогая себе рукой — всё-таки габариты у Теппея нехилые, а минетами Ханамия его не слишком часто балует, чтоб не зазнавался.       Ханамию вдруг поднимают наверх сильные руки, сжимают его плечи и толкают на кровать.       — Я тебя хочу… с ума сойти как, — объявляет этот прямой, как извилина воробья, кретин, глядя на него, как ребёнок на шоколадный торт. У Ханамии привычно пересыхает во рту. — Ты… Люблю тебя…       — Ерунду какую-то несёшь, как всегда, — довольно бормочет Ханамия, просто чтобы не застонать и не выдать себя. — Быстрее.       Он сам поворачивается спиной, нетерпеливо ожидая со смесью затаённого нетерпения и лёгкого страха первой боли, которая есть всегда, как бы Киёши ни был осторожен. Громко щёлкает крышка тюбика, и смазка приятно холодит чувствительную кожу, а скользкие пальцы Теппея добавляют дрожи внутри.       И Ханамия больше ничего не говорит, только кусает губы и комкает в кулаке простыню, на которой лежит, пока Киёши медленно проникает в его тело. Воздух нагрет до температуры и консистенции плавящегося сыра, а влажные тела трутся друг о друга, заставляя с каждым движением судорожно дышать, втягивая неподвижное марево условно пригодной для дыхания атмосферы. Потому что дышать сейчас нормально можно только через поры притиснутых возбуждённых тел, входящих одно в другое, словно идеальный пазл. Во всяком случае, так кажется в это мгновение. А через несколько минут, когда они лежат, забрызганные спермой, и тяжело вдыхают и выдыхают, вцепившись друг в друга, Ханамия ужасается, насколько он слаб и незащищён перед этой глыбой непоколебимого спокойствия и безмятежности по имени Киёши Теппей.       — Ты идеальный… Люблю… больше всех и всего… — Киёши сейчас судорожно прижимает к себе Ханамию и бормочет обычную дребедень, на которую тот в ответ издевательски кривит губы, чувствуя ужасающе приятное тепло внутри, которое он тщательно скрывает даже от самого себя. Вернее, он пользуется всеми преимуществами и бонусами, получаемыми от влюблённого в него по уши Киёши, вот уже пятый год, в глубине души панически боясь, что в одно ужасное мгновение любовь просто может исчезнуть. Так бывает, он знает. Но в последнее время он всё меньше думает о том, что Киёши его разлюбит. Наверное, потому что перестаёт анализировать и подбирать примеры и начинает просто верить и жить каждой минутой, проведённой вместе с Железным Сердцем. Пять лет — неплохой срок, чтобы поверить, даже для такого циника и маловера, как Ханамия Макото. Любить Киёши он научился давно, но вот верить в то, что так будет долго, — учится только сейчас.       — Знаешь, я жутко боялся, что ты в последний момент сбежишь, или откажешься, или просто пошлёшь меня на хер и уйдёшь, — вдруг говорит Киёши, дотрагиваясь до безымянного пальца правой руки Ханамии. — Я никогда в жизни так не боялся.       — Знаю, — отвечает Макото, не отнимая руки. — Была такая мысль, но жалко стало портить хороший день. И, заметь, у тебя ужасный вкус. Только ты мог выбрать такие отвратительно толстые, кричащие и безвкусные кольца.       — Зато все видят, что ты — мой, — счастливо смеётся Киёши, как всегда коряво выражая свои мысли. Но целуется он так, что слова становятся неважными и ненужными.       Наверное, именно поэтому он и согласился… Ханамия украдкой смотрит на безымянный палец правой руки. Охренеть… И как он только позволил своему болвану уговорить себя на этот бред?       Ханамия облизывает губы и со вздохом подлезает под руку своего партнёра — обниматься. Не боясь того, что его оттолкнут или повернутся спиной.       Возможно, так будет теперь до конца его жизни. Конечно, гарантию никто не даст, но процент велик. По крайней мере, это зависит не только от обстоятельств, судьбы или подобной хрени, а только от них двоих.       И ту часть сделки под названием «жизнь с Киёши», которая зависит от него, Ханамии, он выполнит.       Он будет очень стараться, и у него, конечно же, всё получится.       У них.       Потому что Ханамия Макото делает всё идеально.       А прочим смертным остаётся только восхищаться им и любить.       Как обещали, в горе и в радости, пока смерть не разлучит.