Хватит и этого

      С Ханамией в последнее время творится неладное. То есть этого никто не видит со стороны, бывший капитан Кирисаки Даичи мастерски умеет скрывать всё, что не предназначено для чужих глаз и ушей. Но недавно появившуюся манию постоянно проверять электронную почту Киёши ничем другим, как явным психическим расстройством, он объяснить не может, несмотря на всё своё умение логически обосновать всё, что ему угодно или выгодно.       Неделю назад Ханамия Макото подобрал новый пароль к его ящику. Причём без причин, из любви, так сказать, к искусству.       Ханамия недовольно кривит губы. Враньё же. Совсем он разучился делать покерфейс, даже перед самим собой не получается.       Он часто думает, почему даже сейчас, по прошествии более десяти лет совместного проживания с Киёши, ему до сих пор невозможно трудно. Теппею он доверяет безоговорочно, но вот… взломал же. Хотя знает на миллион процентов, что ничего компрометирующего он в почте Киёши даже близко не обнаружит. От чего и получит очередной всплеск хорошего настроения. И сразу же — приступ немотивированного раздражения. Потому что каждое, даже самое ничтожное доказательство того, что он может спокойно доверять своему придурку, он воспринимает как нечто волшебное. А Ханамия ненавидит сказки и не признаёт в жизни ничего, кроме трезвого расчёта и разумного здравомыслия. По крайней мере, он всегда был в этом уверен. Лет до восемнадцати, пока не появился блядский Киёши и походя, одним своим появлением не уничтожил все барьеры, стены и принципы.       Ханамия, хмурясь, автоматически просматривает чужую почту, попутно уничтожая весь спам. А то у Киёши постоянно всякого хлама в почте полно, даром что Ханамия почти каждый день сюда заглядывает. Пусть Теппей ему вообще спасибо скажет за наведение порядка в его виртуальном бедламе.       — Что делаешь? — неожиданно раздаётся за спиной, и Ханамия мгновенно закрывает вкладку недрогнувшей рукой. Хотя, если совсем уж честно, всё-таки слегка дрогнувшей. Но если у тебя пароль, как у ламера, то не взломать его для Ханамии Макото — просто оскорбление. Бывшему капитану Кирисаки совершенно не стыдно за сам факт взлома. Попасться было бы не в пример позорнее.       Но простодушный Киёши улыбается как ни в чём не бывало, и Ханамия с облегчением переводит дух — не заметил, честный дуралей. Ну и прекрасно.       Тяжёлая лапища Киёши ложится на плечо, и прикосновение вызывает привычную дрожь. Ханамия никогда не думал, что ему будет до такой степени нравиться принадлежать железному придурку. И так долго, что списывать всё на подростковые гормоны, юношеский максимализм, желание мести или контроля уже давно не получается. Они живут вдвоём слишком много для того, чтобы Ханамия мог продолжать обманывать себя, уверяя, что это временно. Как известно, в мире нет ничего более постоянного, чем временные ситуации.       Киёши небрежно и пылко целует его в лохматую макушку, заставляя Ханамию пренебрежительно фыркнуть по старой привычке, пока тело непроизвольно подаётся навстречу этим чёртовым, почти всегда улыбающимся губам.       — Да так… почту проверяю, — отвечает чистую правду Ханамия, крупно сглатывая, когда широкие ладони пробираются под футболку. — Я не слышал, как ты вошёл.       — Наверное, слишком был поглощён… почтой, — мурлычет Киёши, покусывая мочку уха Ханамии, раздражая и возбуждая его до привычного безрассудства. Язык Киёши скользит по смуглой шее, ощущая, как справа бешено пульсирует вена. Он провокационно и торжествующе улыбается, опуская ладонь за край домашних джинсов, и слегка сжимает и разжимает пальцы.       А потом, не меняя темпа движений и тона голоса, вкрадчиво и тихо говорит:       — Ты что, опять взломал мой пароль?       Ханамия знает, что такой мягкий голос означает у Киёши степень крайнего бешенства. И заводит это всегда.       — Если это жалкое сочетание детского лепета и бреда помешанного можно так назвать, — едва находит он в себе силы язвить, путаясь в горячке азарта и лёгкого страха. — Эту хрень взломал бы и трёхлетка, не знающий ни одного иероглифа.       — Ты слишком умный, Макото, — скучающим голосом говорит Киёши, стягивая с него джинсы. Ханамия, закусив губу, в упор смотрит на него, вцепившись пальцами в подлокотники: показывать Киёши, как у него рвёт башню, он не собирается. — Тогда почему ты себя так по-идиотски ведёшь?       Киёши не ждёт ответа, он знает, что всё равно не дождётся. Он просто разводит ноги Ханамии, удобно устраиваясь между ними, и обдаёт уже твёрдый член тёплым дыханием, едва касаясь языком головки. А потом сразу берёт его в рот, помогая себе рукой. Ханамия не может сдержать короткого стона — сволочь сейринская всегда делает такие вещи неожиданно и крышесносно.       Руки и язык Киёши двигаются в идеальном темпе, заставляя Ханамию кусать губы чуть ли не до крови.       — Кто бы… говорил… — еле шипит Ханамия, вцепляясь руками в светлые волосы партнёра. — У самого пароль… кретинский… Я вообще с первого раза угадал… сволочь…       Он кончает, не в силах больше сказать ни слова. Да и не собирается он слова на этого идиота тратить.       Киёши встаёт и обнимает взъерошенного и злого Ханамию, который смотрит на свои голые ноги, на джинсы с трусами, болтающиеся у щиколоток, на белёсые капли у себя на животе… Блядь, Киёши совсем охренел уже! Из-за какой-то паршивой почты!       — Я тебя люблю, — говорит вдруг Киёши, гладя разозлённого Ханамию по голове, и он видит и слышит в глазах и голосе Киёши сплошную грёбаную нежность. — Делай, что хочешь, только не уходи. Просто… Я не могу понять: зачем тебе это?       Недоумение и растерянность экс-центрового слегка успокаивают капитана Кирисаки. Естественно, он не понимает, потому что мозгов небо не додало. Правда, Ханамия сам не до конца понимает, но… Делать хорошую мину при плохой игре — его фирменный знак.       — Так… на всякий случай, — произносит вполголоса Ханамия, про себя ругаясь всеми известными ему нецензурными словами. Бред какой-то… Какое ещё, нахер, «на всякий случай»?       Киёши только вздыхает и укоризненно качает головой: он знает, что и так услышал слишком много. Ханамия до объяснений вообще снисходит крайне редко.       — Завтра воскресенье, — как ни в чём не бывало говорит Киёши. — Поедем в маркет закупаться на всю неделю. И в банк надо зайти… Ты не занят?       Ханамия часто дышит, испытывая бешенство и, как ни странно, стабильное спокойствие. Как можно испытывать сразу оба эти чувства — а хрен их знает. С Киёши всегда так получается.       — Вообще-то, я почти всегда занят, — шипит Ханамия, пытаясь натянуть на себя перекрученную футболку. — У меня, в отличие от некоторых, полно дел. Поедем после обеда.       Киёши разглаживает ткань на плечах партнёра и смотрит так, что Ханамия убить его готов. Какого хрена на него так смотреть? У него же, блядь, опять встаёт!       — Пароль смени уже, идиот, — бормочет Ханамия, когда они перестают целоваться. — У тебя мозги есть вообще?       — Вообще, есть, — смеётся Киёши. — Только ты же всё равно взломаешь.       Ханамия презрительно фыркает, с превосходством глядя на Киёши, и прячет ладони за спину. Чтобы железный болван не видел, что у него пальцы дрожат.       — Само собой, — возмущается Ханамия. — Ты третий раз уже моё имя на пароль ставишь! Издеваешься?       — Нет, — чуть удивлённо улыбается Киёши, а Ханамия видит, что придурок и вправду не понимает сути вопроса. — А… какое ещё ставить? Мне нравится так.       Ханамия мысленно хватается за голову. И вот так все десять лет!       — Как меня достал этот твой идиотизм! — бормочет экс-капитан Кирисаки и, неожиданно для себя самого, сильно прижимается лбом к плечу обнимающего его Киёши.       Ханамия помнит все их разговоры, ругань, ссоры, и примирения, и секс. И то, как Киёши первый раз сказал, что любит. И то, что сам он говорит такое ему крайне редко.       И ещё про то, что у него самого, умного и гениального Ханамии Макото, вот уже последние пять лет паролем в почте стоит имя этого его вечного фактора раздражения двух метров роста.       Ханамия про себя клянётся и обещает завтра же сменить пароль на что-то более умное.       И точно знает, что ничего он не поменяет.       Почему? А вот хрен знает. Просто Ханамии тоже так нравится.       Впрочем, за десять лет ко всему привыкаешь.       Если любишь.