Хватит и этого

      Ханамии давно неинтересно всё, что не касается его мира. Собственного дома, работы и Киёши.       Ханамия не хочет ни ребёнка, ни собаку, а кота не хочет Киёши. Поэтому им и так хорошо. И у них есть этот херов дивaн.       — Какого чёрта ты так поздно? — шипит Ханамия, когда Киёши приходит затемно, задержавшись после тренировки своей команды.       — Ну так ложился бы спать, — улыбается тот, с удовольствием разглядывая сонного и недовольного Ханамию, копошащегося в одеялах и простынях на диване. — Чего ты тут делаешь?       — Тебя не спросил! — огрызается капитан Кирисаки, злобно выпутываясь. — Я засну, а потом ты придёшь и разбудишь. Или будешь греметь тут… чем-нибудь.       Ханамия под страхом смерти не признается, что ему не спится без придурка. И жёстко, и жарко, и холодно… В общем — полный дискомфорт.       Киёши только качает головой, слегка улыбаясь: Ханамия всегда ждёт его на этом диване, когда Киёши поздно приходит. И ругается. В смысле, Ханамия постоянно ругается, особенно когда во время его самых хлёстких эпитетов у Киёши появляется эта дурацкая улыбка. Бывшему капитану Кирисаки постоянно кажется, что Теппей издевается или смеётся над ним, хотя он прекрасно знает, что это не так. Это — счастливая улыбка… а Киёши — наивный кретин.       — Нет, ну вот какого хрена ты сейчас скалишься? — возмущается Ханамия, втайне желая услышать ответ, который он уже слышал сотни раз.       — Хорошо, — говорит Киёши, зарываясь носом в чёрные волосы Ханамии. — Мне хорошо. Только с тобой.       И такое «хорошо» с веским «с тобой» и акцентом на «только» нервирует и окрыляет Ханамию в сотни раз сильнее, чем обычные признания в любви, на которые его верзила с раздражающим светом в глазах мастак. А ещё Ханамия любит, когда Киёши раздевает и любит его именно на этом грёбаном диване. И это тоже бесит до рези в глазах: почему он так заводится тогда, когда его заваливают на неудобном допотопном монстре с проваливающейся серединой и хрЕновыми подлокотниками, об которые он постоянно бьётся головой, когда Киёши вбивается в него сзади. Или сверху. Или… нет, сбоку здесь не получается, диван слишком узкий для них двоих. Пробовали пару раз и оказывались на полу, а потом у Ханамии колени в синяках, потому что никто и не думал ничего прекращать. И это тоже бесит: такой расчётливый человек, как Макото Ханамия, должен заботиться о своём комфорте, а ему — плевать, лишь бы Киёши продолжал брать его сзади. Или спереди. Или сбоку, потому что на полу места много и оттуда уже никуда не упадёшь.       — Я этот диван вышвырну уже, — Ханамия кусает губы от удовольствия и злости, яростно стирая с себя следы сексуального беспредела после. — Совершенно отвратительный монстр мебельного дела… громоздкий и бесполезный. Два метра длины — и никакого комфорта.       Киёши всегда смеётся, когда его сравнивают с этим предметом мебели, и оттого, что диван у Ханамии ассоциируется с ним, Теппеем, он относится к нему с глубокой симпатией и даже иногда, проходя мимо, незаметно гладит покрытую слегка потёртой кожей поверхность, чем вызывает торжествующую усмешку Ханамии: безмозглый верзила — тот ещё сентиментальный одушевитель. Как можно быть таким наивным почти в тридцать… Да ещё и считать, что Макото Ханамия этого не видит?       Однако когда Киёши предлагает купить новую мебель в гостиную, Ханамия отказывается с таким негодованием, что сам долго не может прийти в себя, пытаясь понять причину своей злости. Какого хрена вообще? Это его диван, и никто не имеет права посягать на его нахождение в их доме, кроме него самого.       — Диван, между прочим, кожаный и старинный, он у нас с самого начала, как мы сюда въехали, — резко выговаривает он Киёши. — Сейчас такого вообще не достанешь. Раритет, и вообще… не надо разбрасываться моей мебелью.       — Ты же только что вопил, что вышвырнешь его, и он тебя достал, и ты не любишь, когда мы на нём, — улыбается Киёши, с удовольствием ловя кайф от противоречивого Ханамии. Может, с возрастом что-то в нём и меняется, но только не эта черта. Потому что он — самый продуманный человек во всей Японии, а вот с двойственностью по отношению к самому Киёши справиться не может, как ни пытается. Уже больше десяти лет пытается — и ничего. Злится, психует, обзывает — и стонет голым в их общей постели. Кто ещё на этом свете может похвастаться тем, что вызывает у прагматичного эгоиста Ханамии такие душевные метания? Только Киёши и их диван. Но диван — почти что другая форма жизни, ему можно.       — Ничего я не вопил, болван, — раздражённо сверкает серо-зелёными глазами Ханамия. — В отличие от некоторых, я говорю всегда тихо и доступно для идиотов. И повторять не собираюсь. Не смей даже думать о диване.       У Киёши привычно заходится сердце в такие минуты: Ханамия защищается и нападает одновременно в своей неповторимой манере, как делал это больше десятка лет назад на паркете, когда у них ещё не было общего будущего, квартиры и дивана. Когда Киёши был безнадёжно влюблён и уверен, что у них никогда не будет этого будущего. Ханамия же о таких кошмарных вещах, как будущее с Киёши Теппеем, вообще старался не думать, потому что это было единственное табу в его жизни для него же самого. Сложные и скучные взаимоотношения, на тот момент связывающие его с центровым Сейрин в выпускном классе, не могли получить хоть какое-то развитие с помощью интриг, подлости и ненависти. В чём Ханамия с ужасом убедился, испробовав всё вышеназванное. Притяжение оказалось слишком сильным даже для него. Что он, к своему негодованию, признаёт почти каждый день на этом самом диване. Даже если они не занимаются сексом, а просто сидят и чёртов Киёши касается его плечом. Или поворачивает голову и смотрит. Или… Но они в конце концов всё равно занимаются сексом на этой кожаной рухляди, которую Ханамия не выбросит за всё золото мира.       — Ты так и не ответил: какого чёрта так опоздал? — это Ханамия пытается отвоевать завоёванные Киёши позиции, безуспешно отталкивая его ладони, заползшие под пижаму.       — У меня есть оправдание, — Киёши комкает в руках мягкую ткань, которая медленно сползает вниз.       — Ну-ну, хотелось бы узнать, — не сдаётся Ханамия, против воли закрывая глаза и позволяя всё.       — Я очень медленно хожу, — шепчет Киёши, касаясь губами и языком мочки уха, и Ханамия каждой клеткой кожи чувствует, как сейриновская сволочь улыбается.       А ещё дышит в макушку, слушает недовольное сопение и стискивает широкими ладонями ягодицы неуживчивого Ханамии. А потом улыбается ещё шире, когда яростное ворчание переходит в стон удовольствия. И тогда уже не сдерживается, стаскивая с Ханамии всё, что на нём к тому моменту надето. Медленно и методически. Он любит делать это неторопливо, лишая его воли и выключая в нём его вечное желание противоречить. Пусть даже только на то время, пока он кончает в его руках. Но эти минуты кажутся очень долгими, и Киёши счастлив, что больше никто не может помочь Ханамии расслабиться. Он не подпускает к себе близко ни одного человека в своей жизни, кроме Киёши, и он сам это ценит до такой степени, что может кончить только от одного осознания этого, пусть даже Ханамия до него не дотрагивается и всячески сопротивляется. Всегда безумно заводит умение Ханамии сопротивляться и льнуть в одно и то же время, отстраняясь и прижимаясь, словно его тело в эти моменты живёт по совершенно другим принципам, попирая законы Вселенной.       — Знаешь, совсем становлюсь ненормальным, когда ты со мной — бормочет Киёши, прижимая злого и смущённого Ханамию к тёплой кожаной поверхности. — Вот просто… Я от тебя без ума.       — Ты и так без него, — шипит Ханамия, выплёскиваясь на живот партнёра. — Я тут ни при чём.       Киёши именно в этот момент достигает оргазма, потому что только тогда чувствует и себя, и их отношения завершёнными, такими, как нужно, чтобы просто быть счастливым.       И делать счастливым Ханамию.       Его неуверенность и страх пускать хоть кого-то в свою жизнь делают жизненно необходимым для самого Теппея каждую минуту их совместного существования доказывать Ханамии право быть рядом с ним. И самому Киёши это не в тягость, а совсем наоборот. Ханамия называет это каким-то заумным термином, который Киёши никак не может запомнить. Как же всё-таки здорово, что их мозговые и психологические выверты так идеально подошли. Просто страсть не прожила бы долго, если бы их не связывало нечто большее. Без этой фатальной связи и доверия они могли бы просто убить друг друга. Или возненавидеть. Или выбросить диван и разбежаться, чтобы никогда больше не видеться и прожить жизнь, не вспоминая один о другом.       Но у них есть общий диван в общей гостиной в совместно купленном доме.       А больше им ничего не надо.       Киёши вдруг вспоминает тот момент, когда впервые обнимал Ханамию и верил, что всё в этой жизни у него есть.       Теперь он знает это точно.