Хватит и этого

      — Наша жизнь слишком камерная, — говорит Ханамия, и они с Киёши едут на экскурсию в океанариум. Или идут за покупками в «Кинокунию». В книжную любит ходить Ханамия, а в обычную — Киёши. Или на баскетбол. Правда, после матчей они всегда спорят до хрипоты и иногда даже ссорятся. Но ссориться они уже привыкли, а Киёши знает, что ругань для Ханамии — испытанный и привычный способ выброса эмоций, поэтому с готовностью подставляется, чтобы потом полночи выслушивать ядовитые комментарии о своём интеллекте уровня пьяной сойки, о полной несостоятельности в баскетболе и в карьерном росте. Но Киёши молчит и ждёт, когда Ханамия накрутит себя достаточно для того, чтобы, капая ядом, проехаться по мизерным умениям Теппея в сексе и своей несчастной личной жизни. Для Киёши это сигнал к началу действий.       — Некоторые пары устраивают в постели игры, а мы — побоища какие-то, — грустно говорит Киёши, когда они, задыхающиеся и мокрые, как мыши, лежат, обнявшись, после. — Вот нахрена ты такое говоришь, чтобы мне ничего не оставалось делать, как любить тебя так, чтобы ты сознание терял?       — Ты больше всё равно ни на что не годен, — высокомерно мурлычет Ханамия, у которого после хорошего секса всегда наступает период относительной ремиссии ядовитости. — А вдруг, если бы я этого не говорил, ты трахал бы меня хуже? Ты же сам заводишься.       — Если бы ты был более милым и почаще говорил, что любишь меня…       — Мы сдохли бы от скуки, — перебивает Ханамия, довольно потягиваясь. После постельного беспредела, устроенного Киёши, ужасно хочется спать, а в каждой клетке тела живёт усталость пополам с ощущением полного удовлетворения. Ханамия даже испытывает что-то похожее на нежность, но не совсем уверен, что это она. После первых десяти лет совместной жизни с сейриновским придурком он перестал анализировать и начал просто жить. По крайней мере, попробовал, и пока ему нравится. Но Ханамия всё равно начеку и постоянно ждёт подвоха, трагедии, драмы или ещё какой-то подлой выходки со стороны Вселенной. Киёши часто подтрунивает над ним, что не все в этом мире живут по законам Макото Ханамии, где человек человеку волк. Ханамия саркастично фыркает, огрызается и говорит, что Теппей — тупица. По этим законам живут все. То есть абсолютно.       Однако он молчит о том, что одно исключение для него пока существует. Это их небольшой дом в пригороде, закрытый от остального мира. Куда нет доступа никому, даже безмозглые друзья Киёши появляются здесь крайне редко, разве что только Хьюга, с существованием которого Ханамия слегка свыкся, впрочем, как и сам Хьюга с тем фактом, что его лучший друг любит и трахает самого паршивого парня в их бывшей баскетбольной тусовке. А может, и в нынешней — Ханамия по набору самых гадких черт характера сто очков вперёд даст любому отморозку. Совершенно гнусное создание. А Киёши любит его и, кажется, счастлив, хотя как можно быть счастливым, постоянно нося на шее смертельно ядовитую змею, Хьюга искренне не может понять, как ни старается. Но Киёши всегда любил рисковать, так что, видимо, это что-то из области адреналинового выпрыска в кровь, без которого некоторым идиотам жизнь кажется пресной.       В общем, Хьюга терпеть не может Ханамию уже дюжину лет. А потом Киёши попадает в больницу с воспалением лёгких. И Джунпей видит, как кобра из Кирисаки сидит в палате в течение нескольких суток, пока у Киёши, лежащего без сознания, не случается кризис и ему не становится легче. Свернувшаяся в напряжённый клубок кобра, готовая на что угодно. Хьюга видит лицо Ханамии и не понимает, как вообще змею можно приручить. Он знает, что это невозможно, значит, Ханамия действительно любит. И само сочетание слов «Ханамия» и «любит» в одном предложении потрясает эмоционального бывшего капитана Сейрин больше, чем все десять лет упорного неприятия самого факта существования Киёши и Ханамии на одной жилплощади.       Он не перестаёт ненавидеть Макото Ханамию, но за Киёши теперь явно спокоен. На Ханамию, оказывается, можно рассчитывать. По крайней мере, в том, что своё он не отдаст никому, выстрелив струёй яда прямо в глаза опрометчивому неудачнику. Не твоё. Моё. Не трогать. Ах ты ж, ёбаныйтынахуй!       — Псих и долбанутый маньяк, — бормочет Хьюга, выскакивая из больницы. И усмехается против воли.       Н-да, ну вот что тут скажешь? И почему Киёши всегда везёт, как утопленнику?       Везучий утопленник и плюющаяся кобра. Идеальная парочка.       Он потом рассказывает это всё Киёши, чтобы снять напряжение от воспоминаний о взгляде Ханамии тогда, в больнице, но Теппей не смеётся. Он слушает Хьюгу с таким упоением, что тот хватается за голову и, обозвав маньяком и Киёши, сваливает домой.       А Киёши после этого долго не отпускает ладонь Ханамии, который выдирается, шипит и угрожает страшными карами, если придурок не оставит его в покое.       Но продолжает сидеть по ночам ещё несколько суток, пока Киёши не выписывают.       — Дома холодно, — капризно изгибает губы Ханамия, и Киёши знает, что это значит. Ханамия не может спать без него рядом.       И это лучше любых признаний и клятв, которых сентиментальному Теппею иногда так не хватает.       — А если бы я умер? — Киёши знает, что это жестоко, но не может удержаться. Ему правда не хватает слов лично от Ханамии.       — Я бы вспомнил, что такое тишина и покой, — цедит сквозь зубы экс-капитан Кирисаки, с ненавистью глядя на любовника, и Киёши на миг кажется, что его сейчас ударят. Во всяком случае, лет пять назад он точно огрёб бы за подобное лихачество. А сейчас Ханамия просто научился сдерживаться. Слегка.       Киёши, извиняясь, прижимает ладонь Ханамии к губам и закрывает глаза. Ему ещё плохо, а от счастья он сильно устаёт.       — Не хочу, чтобы ты был первый, — сквозь сон слышит он и потрясённо просыпается, но Ханамия уже исчезает в дверях и приходит только на следующий день, под вечер.       Киёши понимает, что услышал самое ублюдочно-эгоистичное и самое прекрасное признание за все их годы вместе.       И клянётся сам себе, что больше не скажет ничего подобного. Не стоит ворошить палкой гнездо кобры. В следующий раз Ханамию врасплох можно и не застать.       «Неплохо было бы прожить ещё сто лет и умереть в один день, — думает Киёши, вспоминая тот разговор полгода назад. — Чтобы вот так, вместе. И тогда никому не будет больно».       Он прекрасно понимает, что такую сентиментальную хрень не скажет вслух ни за что по известным причинам. Когда живёшь с Ханамией столько лет, уже автоматически учишься уворачиваться от змеиных бросков.       Он просто сильно притискивает Ханамию к себе, выдыхая сквозь сжатые зубы, чтобы не сболтнуть лишнего.       — В чём дело? — недовольным голосом вопрошает Ханамия, но даже не делает попытки выскользнуть: ему слишком хорошо. — Что ещё тебе в голову пришло, что ты так нервно пыхтишь?       — Вспомнил, как ты приходил ко мне в больницу, — честно отвечает Киёши, и Ханамия всё понимает. Вместе — было бы неплохо, уж точно тогда не надо оставлять этого болвана одного, он же совершенно не приспособлен к жизни. Что он будет делать, если блистательного Макото не будет рядом?       Блистательный закрывает глаза и только оставляет на коже Киёши засосы и следы зубов.       И молчит.       Чтобы не сглазить.