Цепная реакция
3 сентября 2015 г. в 23:50
Когда случается что-то нехорошее, то рядом обязательно должен быть идиотский Киёши Теппей. Ханамия переступает на другую ногу, перенося на неё весь вес, и, перегнувшись через ограждение, пытается высмотреть, что происходит возле входа в его лабораторию.
Оказывается, когда ты выходишь на час в свой обеденный перерыв, чтобы поесть в ближайшем кафе, может произойти какой-то пиздец. Легко.
Ханамия недовольно кривит губы: у входа стоят полицейские машины, «скорая помощь», спасатели в спецкостюмах и хрен ещё знает кто.
— В третьей лаборатории есть вероятность утечки спор сибирской язвы, — негромко объясняют лаборанты, стоящие кучкой недалеко от входа. — Сейчас, пока всё не проверят и не обеззаразят, никому нельзя ни войти, ни выйти.
— А вы тут откуда? — спрашивает Ханамия, ощущая смутное беспокойство.
— Нас успели эвакуировать сразу. Остальным не так повезло.
Ханамия недовольно хмурится: в третьей лаборатории работают бездари безрукие, он всегда это говорил. И был, естественно, прав.
Он отходит в сторону, на ходу доставая мобильник из кармана. Киёши должен был забежать к нему, занести папку, которую Ханамия оставил на столе в запарке, собираясь утром на работу. А всё из-за чёртова придурка, который забыл завести будильник. Затрахал его так, что оба отрубились как мёртвые только под утро и, само собой, проспали.
Ханамия вспоминает вчерашнюю ночь и шумно выдыхает сквозь зубы, пытаясь успокоиться. Сейчас совсем не время и не место справляться со стояком. Хренов Киёши.
Которого ещё надо найти.
Словно услышав его мысли, мобильник оживает.
— Привет, — Ханамия прижимает трубку к уху, услышав знакомый голос.
— Ты где? — недовольно вопрошает он, радуясь, что не пришлось звонить самому и показывать, как он обеспокоен.
— У тебя, в твоём отделе, в лаборатории… Вернее, где-то рядом, я дойти не успел, — докладывает Киёши, и настроение Ханамии сразу же летит к чёртовой бабушке, а снующие вокруг спасатели душевного спокойствия явно не прибавляют. — Завыла сирена, все забегали, а потом нас тут закрыли в каком-то кабинете люди в скафандрах.
— Какие, нахрен, скафандры? — голос Ханамии срывается, а самому ему кажется, что так сильно он не злился никогда до этого. — Какого хрена ты вообще сейчас там, а я здесь, идиот?
— Ты же сам просил занести тебе папку с документами, — Киёши говорит слишком спокойно, но Ханамия, который знает его как облупленного, слышит, как он напряжён. — Макото, ты, главное, не волнуйся, они сказали, что нас скоро, наверное, выпустят… Нас же выпустят?
— Нет, блядь, оставят как материал для экспериментов. И я не волнуюсь, — Ханамия перекладывает телефон в другую руку, вытирая вторую о рубашку. Ладони вспотели, как будто их опустили в кипяток. И ощущения приблизительно такие же. Ханамия и не припоминает, когда в последний раз у него был похожий приступ паники. Почему-то сейчас ему очень страшно.
— Не отключайся, слышишь? — сухо цедит он в трубку. — Просто сядь там куда-нибудь и говори.
— Что говорить? — в голосе Киёши слышится растерянность, но Ханамия также уверен, что придурок улыбается.
— Да похер! — Ханамия видит, как на него оборачиваются сразу несколько сотрудников, и понимает, что звучит слишком громко. Но ему сейчас настолько плевать на приличия и даже репутацию, что он почти не понижает тон голоса. — Хоть стихи читай. Или таблицу умножения, чёртов идиот!
— Я скоро буду рядом, — вдруг произносит Киёши тихо, и Ханамия понимает, что Киёши говорит только для него. — И мы поедем домой. А дома я тебя обниму. Сильно. А потом…
— Ты что тут за секс по телефону устраиваешь, кретин! — шипит Ханамия, отходя подальше. — Услышат же!
— Неважно, — отвечает Киёши. — Я люблю тебя, ты же знаешь. И всегда буду.
Разговор внезапно прерывается, а Ханамия чувствует, что ему становится трудно дышать. Инстинктивный, нерациональный и почти необъяснимый страх прошибает его навылет, выходя холодным потом на лбу. Ему кажется, что так сильно его ещё не мутило от ярости. Причём именно физически тошно, словно внутренности перемалывает в электрической мясорубке. Конечно, это случайность, но выглядит так, как будто Киёши успел попрощаться, а потом их разъединила ноосфера. Или ещё какая-то хрень, чем бы она ни была.
Ханамия ненавидит, когда что-то или кто-то сильнее его самого. И тем более когда он ничего не может с этим чем-то сделать ни силой разума, ни расчётами, ни самой изощрённой стратегией, которую может создать его мозг. Всё, что он может сейчас, — стоять в толпе и беспомощно наблюдать, пока спасатели обеззаразят помещение. Или не обеззаразят. И тогда Киёши умрёт.
Да пусть бы сдохли все, только не этот придурок.
И Ханамия совершает самую большую глупость в жизни. Собственно, он это понимает постфактум, когда незаметно отделяется от взволнованно гудящей толпы, обходит здание и находит незаметную дверь запасного выхода, которая по причине чьего-то возмутительного головотяпства оказывается ещё не заблокированной. В голове мысли как чужие, а ноги сами несут его на третий этаж по узкой лестнице пожарного выхода в грёбаную третью лабораторию. Он с садистским спокойствием думает о том, что сделает с работающими там сучьими кретинами, которые пытаются лишить его Киёши. Ханамия не отдаёт своё никогда.
Он выходит из бокового коридора прямо к стеклянным дверям, возле которых уже топчутся несколько спасателей, запакованных в защитные спецкостюмы.
— Если я уже заражён, то заприте меня там, — быстро говорит Ханамия, показывая на заблокированное помещение. — Открывайте.
Спасатели принимают решение мгновенно, молниеносно вскрывают дверь и вталкивают его внутрь, матерясь сквозь зубы.
И Ханамия сразу видит Киёши у стула возле стены, который возвышается над всеми даже сидя. И сжимает в руке телефон с погасшим экраном, сосредоточенно склонив голову.
Ханамия прожигает его взглядом, но толстокожий идиот прожигается плохо и не сразу отрывается от разглядывания бесполезного куска пластика.
— Какого чёрта… Ханамия! — Киёши вскакивает и хватает его за плечо, сильно сдавливая его пальцами. — Ты нахрена сюда полез, проклятый эгоист?
Ханамия удовлетворённо вглядывается в очень злые глаза Киёши. Он на пальцах может пересчитать все случаи за тринадцать лет, когда у его придурка был такой взгляд.
— А ты не отключайся, — Ханамия высовывает язык чуть ли не до подбородка, и ему кажется, что им снова по семнадцать. И на душе зло и хорошо.
Хотя тот, старый Ханамия никогда бы не сделал такую поразительную и пошлую глупость. Ждал бы на улице, подальше от зоны риска, и не приблизился бы к заражённой территории ни на дюйм, пока не был бы полностью уверен в своей безопасности. Ханамия точно знает, что так бы и сделал, и даже в голову не пришло бы ринуться туда, где ему грозила опасность заразиться. Но только было всё так ровно до той минуты, когда главный сейриновский мудак улыбнулся ему на паркете со своим раздражающим: «Давай повеселимся!».
И Ханамия до сих пор веселится, блядь.
Он садится на освободившийся стул и недовольно тянет Киёши за рукав, заставляя пригнуться. Ханамия не любит задирать голову тогда, когда этого можно избежать. К тому же он чувствует себя хозяином положения, если так можно сказать о том, кто по собственной воле находится в помещении, где воздух может быть битком набит смертельными вирусами.
— Какого хера ты трубку бросаешь, сволочь? — Ханамия слишком рад видеть Киёши, и тот это прекрасно понимает, неожиданно успокаиваясь и улыбаясь до ушей. Точно, сволочь та ещё.
— Да забыл с ночи зарядить, и телефон сел, — терпеливо и привычно объясняет Киёши, а в его взгляде Ханамия видит такую радость, что хочется прокашляться и сплюнуть — сладко до оскомины. А обстановка к подобной сладости не располагает. Ханамия просто жаждет хорошенько размахнуться и разбить лицо Киёши в кровь, чтобы прочистить мозги и заставить, наконец, думать. Если не о себе, то о нём, Ханамии.
И ему плевать, что именно он послал Киёши сюда и этот идиот сразу же попёрся, тратя свой обеденный перерыв на поездку в другой конец города. И начхать на тот факт, что батарея телефона Киёши села в самый неподходящий момент и может это случиться с кем и когда угодно. Его злость сейчас такая яркая, что в глазах расплываются очертания окружающих предметов. Ханамия сильно зажмуривается, чтобы прогнать гнев, и глубоко вздыхает, пытаясь прийти в себя. Вокруг находятся его коллеги и подчинённые, а перед ним — самый невыносимый и нужный кретин во всей Японии.
— Перестань, — тихо говорит Киёши, закрывая его спиной от излишне любопытных глаз. — Я здесь, с тобой. А ты со мной. Всё хорошо же.
И осторожно стирает ладонью позорные слёзы на щеках Ханамии.
— Как же ты меня бесишь, — гневно шипит тот и упирается лбом в грудь Киёши, сминая рубашку. — Знал бы ты только…
— Я знаю, — бормочет Киёши, незаметно сжимая пальцы Ханамии в ладони. — Хуже всего то, что я не могу сейчас сделать с тобой всё, что хочу.
— Хуже всего то, что мы можем здесь сдохнуть, причём очень болезненной и неприятной смертью, — возражает Ханамия, которого понемногу отпускает. Киёши и его глупости всегда оказывают какое-то терапевтическое и успокоительное действие. Из-за беспочвенного оптимизма Киёши сам Ханамия начинает мыслить чётче и рациональнее. Кто-то же должен, если этот мудак видит хорошее даже в сибирской язве.
Разговор прерывается: спасатели наконец разбираются в ситуации, узнают, что никакой утечки не было, обеззараживают на всякий случай помещение и долго выясняют, кто же был причиной ложного вызова. Ханамия как начальник отдела разбирается, казнит, милует, рвёт и мечет, пока Киёши сидит у стены, наблюдая и терпеливо дожидаясь окончания разбирательства. Он прекрасно знает, что оно будет долгим и очень подробным. У Ханамии других не бывает. Серьги, наконец, розданы всем, и Ханамии удаётся вырваться из лап полиции и спасательной службы. Он с остервенением тянет Киёши на улицу, подальше от своего института и лаборатории, в которой ему сегодня было так херово.
— Мы идём домой, — говорит он, в упор глядя на Киёши. Ему кажется, что сейчас была бы отличная минута закурить, если бы он решил начать.
— Совсем не возражаю, — Киёши виновато вздыхает. Он не любит, когда Ханамии плохо, даже когда тот сам виноват в своём душевном разладе. — Буду тебя успокаивать всеми доступными средствами.
— Будешь, — цедит Ханамия сквозь зубы. — Я… Ты меня сегодня очень расстроил. Будешь настраивать обратно. Я категорически не согласен так бездарно терять то, что люблю.
Он так сильно впивается в широкое запястье, что аккуратно подстриженные ногти оставляют полукружья следов на коже. И абсолютно ясно, что Ханамия имеет в виду именно Киёши, а не работу, жизнь или споры редкой сибирской язвы.
— Ты нечасто произносишь это слово, — Киёши придерживает Ханамию за локоть, пользуясь малолюдной в этот момент улицей и тем, что Ханамия сам слишком потрясён своей откровенностью. — Ты делаешь меня счастливым.
Ханамия собирается возмутиться церемонностью фразы и бесцеремонностью поведения Киёши и внезапно чувствует, что ему совершенно не хватает на это сил.
— Идём уже, — градус недовольства в голосе уступает место нетерпению. — Я устал от всей этой суеты. Испугался за тебя, представляешь?
Он язвительно усмехается и идёт вперёд с независимым видом.
Не стоит показывать Киёши, что усмехается он над собой.
Но тут уж, наверное, ничего не поделаешь. У любого гения должна быть своя слабость. А положительного Киёши иногда даже приятно представлять слабым местом Ханамии Макото.
И перед тем, как сделать шаг за угол, Ханамия осторожно гладит ладонь Киёши большим пальцем.