Хватит и этого

      — Не стоит обижаться на людей за то, что они не оправдывают твоих надежд. Просто нельзя ни от кого ожидать слишком многого, тогда и разочарования не будет, — Киёши, подперев голову рукой, наблюдает, как Ханамия вещает, меряя шагами комнату и нервно отбрасывая то и дело падающие на лоб отросшие пряди волос.       Ханамия являет собой странную смесь злости и неуверенности. Во всяком случае, так кажется Киёши, который свои представления о Ханамии держит при себе. Не хватает огрести на орехи, да ещё когда он и так нервничает. А в такие минуты Ханамия вообще не различает, кто рядом с ним. Просто бьёт наотмашь. Киёши почему-то видится разъярённый скорпион, готовый к удару, и ему внезапно становится смешно, когда он представляет хмурого и злого Ханамию с поднятым и загнутым вверх хвостом. А ещё накатывает приступ нежности. Но это уже привычно.       Киёши ловит Ханамию за руку, когда тот в очередной раз проносится мимо.       — Посиди со мной, — говорит он, притягивая Ханамию к себе, и утыкается лбом ему в живот. — Ты тёплый. И у тебя симпатичный хвост.       — Чего? — презрительно кривится Ханамия и смотрит на собеседника как на умственно отсталого. Впрочем, Киёши знает, что он смотрит так почти на всех, особенно когда на него находит вот такое «ненавижу-всех» настроение. — Какой ещё хвост… Впрочем, не объясняй, даже думать не желаю, что ты себе представляешь, кретин безмозглый.       Киёши улыбается, как обычно не обращая внимания на слова: в Ханамии главное не что он говорит, а как действует или, вернее, бездействует. Потому что, несмотря на резкие оценки, он стоит и не двигается, позволяя Киёши прижимать себя крепче.       — Так круто, что ты беспокоишься обо мне, — говорит Киёши, пока его руки скользят по спине под белой футболкой на два размера больше. — И что я наконец нашёл свою футболку.       — Нужна она мне, как же, — зло бормочет Ханамия, не делая попытки вырваться. — Просто под руку попалась… Твои шмотки вечно по всему дому валяются.       Киёши знает, что это неправда, но молчит, дыша куда-то в солнечное сплетение Ханамии, под которым нервно бьётся сердце. Если Ханамии так легче, то пусть говорит что угодно.       — Макото, — тихо произносит он и чувствует, как Ханамия вздрагивает, резко выдыхая.       — Чего тебе?       — Ничего, — отвечает Киёши, просовывая ладони под ткань глубже. — Просто… Макото.       — Бред помешанного, — шипит Ханамия, пока Киёши скользит ладонями, оглаживая его лопатки. — Ты настолько неинформативен, что процесс беседы с тобой мгновенно погружает в анабиоз. Мог бы диссертацию защитить, только боюсь от скуки сдохнуть.       — А если так? — Киёши провокационно проводит пальцами по бокам, отодвигая резинку домашних штанов и поглаживая выступающие косточки на бёдрах. — Веселее?       — Иди на хер, — Ханамия слегка закидывает голову, закусывая нижнюю губу, пока Киёши стягивает с него одежду. — Постоянно одно и то же… Как будто я только и думаю о том, как бы позволить тебе себя полапать… и всё остальное.       — Не уверен насчёт тебя, но я в такие моменты только об этом и думаю, — честно признаётся Киёши, укладывая Ханамию прямо на циновку у кровати. — Ты же знаешь.       Он обводит языком впадину его пупка, скользит языком ниже и довольно смотрит, как у Ханамии сокращаются мышцы живота, а сам он со свистом выдыхает сквозь зубы. И закрывает глаза, подставляясь под мягкие и чёткие движения языка и рук. За столько лет совместного существования они уже слишком хорошо знают, что им нужно. Ханамия открыл для себя, что когда всё проходит идеально, то скучно не становится. Может быть, именно это умение чёртова Киёши и есть самое раздражающе нужное. По крайней мере, в эту минуту уж точно.       Киёши обводит языком головку члена Ханамии, пока его пальцы поглаживают тонкую кожу у основания. Ханамия шумно дышит, а потом внезапно открывает глаза, и Киёши, наблюдающий за ним, чуть не задыхается от возбуждения и неприкрытой ненависти в его взгляде. Совсем как в самом начале, когда Ханамия вообще не принимал его в качестве человека, которому можно доверять. Только сейчас к ненависти примешивается изрядная доля беспомощности.       — Ты злишься, — констатирует Киёши, переводя дыхание. Он убирает руки и опирается ими с обеих сторон от лица замершего Ханамии, которое выражает враждебность и нетерпение.       — Это понял бы любой идиот, идиот, — Ханамия силится спихнуть Киёши с себя, но, как всегда, прилагает слишком мало усилий и слишком много слов. — Мне не нравится, когда приходят какие-то посторонние люди и пытаются отобрать у тебя право тренировать команду, мотивируя какими-то неправильно составленными контрактами, нерентабельным использованием помещения зала и ещё какой-то хернёй, которая даже звучит смехотворно. А ты ещё пытаешься с ними вежливо говорить, хотя самое первое, что нужно сделать — послать их на хер. А потом позвонить мне или вашему юристу. Но лучше мне.       — Ты не любишь, когда тебя отрывают от работы, — возражает Киёши, хотя глаза его сияют.       — Не люблю, — соглашается Ханамия, ёрзая по соломенной поверхности. Киёши чувствует, как он пытается прижаться к нему стояком, и опускается ниже, сильнее вжимаясь в тело под собой. — Но это если кто-то посторонний. Тебе можно. В конце концов, я лично заинтересован в своём душевном спокойствии, а раз оно по какой-то, не вполне понятной даже мне причине зависит от калеченого индивидуума, с которым я по странной прихоти судьбы живу, то мне приходится напрягаться. И какого чёрта вообще!..       Ханамия пожимает плечами, и Киёши мельком думает, как это странное движение идёт телу под ним: словно живая и упругая плоть пытается его поглотить. Это так в духе Ханамии, что у Киёши привычно срывает башню.       — Слишком сложные фразы даже для тебя, — он аккуратно и быстро переворачивает Ханамию на живот. — Я просто сейчас тебя трахну, слышишь?       — Поаккуратнее там, придурок озабоченный, — Ханамия презрительно передёргивает голыми плечами, пока Киёши, метнувшийся к тумбочке, достаёт оттуда смазку и презервативы. — И придержи свои комментарии при себе.       — Обязательно, — отрывисто бросает Киёши, щёлкая крышкой флакона. — Тогда и ты тоже помолчи, ладно?       И Ханамия, почувствовав скользкие от смазки пальцы внутри, давится очередной ядовитой фразой, забывая напрочь всё, что хотелось сказать.       — Заткнись и действуй, — выстанывает он, испытывая привычный всплеск неприязни и кайфа. — Безмозглый… Киёши…       Циновка чуть слышно поскрипывает, и Ханамия успевает только устало возмутиться тому, что придурок снова трахает его на полу, в двух шагах от кровати, как будто не может сдержаться ещё несколько секунд.       И от этой мысли становится ещё лучше.       А следующие полчаса Ханамия прекрасно обходится и без них.

***

      Ханамия недовольно выползает из-под Киёши, нарочито морщась и демонстративно держась за спину. Он знает, что сейчас весь вечер его недоумок будет испытывать чувство вины за то, что был таким несдержанным, а значит, можно всласть насладиться своим положением интеллектуала, подчинившегося грубой и примитивной силе. Пусть даже это всего лишь игра на публику в лице одного отдельно взятого верзилы, который прекрасно всё это знает и усиленно подыгрывает, извлекая из ситуации массу удовольствия. Ханамия иногда даже думает, что Киёши — скрытый мазохист, которого лечить надо. Впрочем, ему эта ситуация тоже доставляет немало удовлетворения: так обладание Киёши Теппеем становится ещё более полным и безраздельным.       — Я позвонил своему юристу, и завтра же с утра мы во всём разберёмся, — сухо произносит он, устраиваясь поудобнее в любимом кресле. — А пока завари нам чай. Мне больно.       — Конечно, — кивает Киёши, сияя своей дурацкой улыбкой. — Прости. Ты невероятен.       А Ханамия в ответ издаёт неопределённое хмыканье и думает, что хорошо, что этот гуманист хренов не знает, что, кроме юриста, он ещё позвонил Харе и Ямазаки. По старой памяти. Вдруг понадобится что-то более весомое, чем законные и скучные методы воздействия. Он довольно щурится, наблюдая, как Киёши, не утруждая себя одеванием, отправляется в душ, а потом в кухню.       Ханамия до смерти боится, что может случиться что-то, что он не сможет держать под контролем. И злится до чёртиков, что это «что-то» в его жизни всегда связано только с Киёши Теппеем. Но если так случилось, не проще ли всегда держать эту двухметровую проблему в поле зрения, чтобы мгновенно нейтрализовать её без убытка для себя?       Он негромко вздыхает и идёт за Киёши в кухню. Чтобы приглядывать постоянно — напоминает он себе. А на деле, Ханамии скучно без него, особенно в пределах их дома. Любовь, привязанность, нежность — идиотские понятия, придуманные примитивами, но если бы они существовали, то их были бы способны ощущать и производить только высокоинтеллектуальные человеческие особи, гармонично развитые и физически, и умственно.       Ханамия точно знает, кто этот самый идеально развитый индивидуум, и высокомерно усмехается, ощущая немалое превосходство над миром, у которого нет Киёши.       А у него есть.       И, что самое удивительное, пока ему хватит и этого.