Слушайся меня!

Что это на него нашло? Хидеки все-таки странный тип. Но почему я сначала обрадовался, что он ночью пришел ко мне, когда с ним спал другой? Это ревность? Нет! Ревновать Хидеки? Никогда. Эту ночь я не спал. Я ждал утра. Ждал, пока Хидеки откроет эту дверь и… что? Снова боль, снова унижения. Меня зовут Уэда Тэкуми, но сейчас я не против быть и Сорой, только бы это чувство ушло. Мне одиноко. Я Тэкуми, я не Сора — я запутался. Рийо… давай… пусть начнется утро, как обычно: ты откроешь дверь, выпустишь меня, скажешь, чтобы я умылся. На кухне я попытаюсь приготовить тебе завтрак, но получится плохо, за это ты заставишь сделать тебе минет. А после дашь что-нибудь несъедобное, от этого у меня будет болеть живот. Затем тебе захочется заняться со мной сексом — ты меня изнасилуешь, потом куда-то уйдешь, а я приму душ, поваляюсь на диване и посмотрю телевизор. Ты придешь и увидишь меня на диване, за это ты меня побьешь и снова изнасилуешь. Ты уже ел в ресторане, а я сижу голодным, так как торт ты спрятал. Ты пойдешь в студию и что-нибудь порисуешь, а я полюбуюсь на тебя. Ночью снова будет секс, но он уже не будет насилием. Я… усну на полу и тихо пожелаю: «Спокойной ночи, хозяин», так тихо, что ты не услышишь. Дверь открывается, но Хидеки не улыбается, как и обычно. У него в руках плеть, он, не сказав ни слова, начинает меня бить. Я закрываю лицо руками, он просто бьет. Чего он хочет? Что я сделал? Я согнулся, чтобы он не бил по животу, спина менее чувствительна. Он продолжал бить. Удар за ударом. За что? Почему? Он остановился. А потом схватил меня за волосы и проговорил в ухо: — Никогда не закрывайся, когда я бью тебя. — За что? — Просто профилактика. Не забывай добавлять «хозяин». Что нужно ответить? — потянул он меня за волосы. — Извините меня… — нужно сказать «хозяин», но я посмотрел на его недобрый взгляд и ответил: — Извини меня, но пошел бы ты, садист недоделанный. Тебя, наверное, в детстве не любили, вот ты на всех злобу и срываешь. Ты на самом деле ничего не стоишь, думаешь, если тебе будет подчиняться ребенок, то ты сразу приобретешь значимость? Понятно, почему ты держишь меня силой, с тобой согласятся жить только такие же ничтожества, как ты сам. — Все сказал? Черт, он меня сейчас убьет. Точно убьет или, по крайней мере, заставит возжелать смерти. Он же псих, но пути обратно нет, сейчас я познаю все муки ада. — Да что на тебя слова тратить. Он вздохнул — плохо дело. И тут случилось неожиданное: он отпустил на мгновение мои волосы, но рука продолжала лежать у меня на голове, сейчас потащит по лестнице. Но нет, он мягко их потрепал и сказал приятным голосом: — Дурак ты еще, Сора. Тебе жизни учиться и учиться. Меня родители, кстати, любили, но держали в определенной строгости, как многих детей. Не баловали слишком, но и не запрещали лишний раз, а ты ребенок был избалованный, по тебе это сразу видно. Посиди тут, подумай о жизни, я тебе завтрак сюда принесу. Я в шоке. Просто в шоке. Интересно, от завтрака меня рвать не будет? Он очень скоро вернулся. В руках у него были остатки торта и кока-кола. Вот это сюрприз! Я не понимаю: он плохой или хороший? Он смотрел, как я ем, сидя со мной на одном полу. Он сидит на полу… это что-то да значит. Когда я доел, он надел на ошейник цепь и слегка потянул. Я подался за ним. — Я научу тебя получать удовольствия от секса со мной, от боли и от несвободы, но сначала… Все-таки изобьет. Он завязал мне глаза и руки, все, что оставалось — это идти туда, куда он меня тянет. Идти за ним. Он сильно укоротил цепь, так что она была где-то двадцать сантиметров. Он повел меня. Я сначала не хотел идти, но постоянно обо что-то ударялся. Под конец я сдался и шел строго, как мне велела цепь, и больше не получал ушибов. Он положил меня на пол и снял с меня одежду. — Не сопротивляйся, а то будет больно, расслабься. Он сделает это. Он связывает меня. Странно: связывает и ноги, ведь так он не сможет войти в меня. На тело легла пленка, та, в которую еду заворачивают, мне так кажется. Он закутывает меня. Он полностью закутал и ушел, наверное, ушел, я не слышал. Я ничего не вижу и не слышу. Вообще ничего. Сколько мне так нужно будет пролежать? А сколько пролежал? Время по странному ведет себя. Я ничего не чувствую. Так темно, нет света. А у меня открыты или закрыты глаза? Хидеки… отпусти меня. Пытаюсь выбраться, но веревки и пленка слишком крепко держат меня. Я не чувствую своего тела. Это ужасно. Я закричал, чтобы услышать свой голос, но на мне были надеты наушники звукоизоляционные, вот только я не заметил, как Хидеки их одел, а может, просто я не кричу? Я покричал еще, но звука нет. Выпусти меня, выпусти меня, отпусти, я все сделаю, освободи — кричал я или просто думал, что кричал. Мне было плохо, одиночество начинало меня съедать, я хотел слышать чей-нибудь голос, чувствовать прикосновения. Отпустите меня, я долго не смогу… Прошло очень много времени. Сначала с меня сняли наушники, я услышал его дыхание, затем ножик разрезал пленку и веревку и снял повязку с глаз. Я открыл глаза, свет был приглушен, что хорошо. Я посмотрел на Хидеки и обнял его, он, наверное, улыбнулся, но я не видел. Я плакал, обнимая его, до меня не сразу дошло, что это он меня заставил погрузиться в этот бесчувственный ад, и вообще, что это Хидеки. — Малыш, успокойся, — гладил он меня по спине, — хочешь в ванной расслабиться? Давай в ванной отдохнем. Он взял меня на руки, а я все его не отпускал. Мне было страшно. В скором времени я почувствовал теплую воду… и поцелуй. Он целовал меня, а я отвечал, позволяя хозяйничать его языку. Он целовал меня, когда я был в воде: она попала мне в нос, но он не дал мне подняться сразу к воздуху и продолжал целовать. Когда у него закончился кислород, он позволил мне приподняться. Он теребил мои соски; проколы все еще болели. Я начал ощущать странные двойственные чувства: я принадлежу ему, может, и не хочу этого признавать, но каждый мой вздох — с его разрешения. Его ласки так приятны, хоть и грубы и болезненны. Мне захотелось стонать от возбуждения, но я пытался сдерживать себя. Все мое тело было покрыто глубокими поцелуями и укусами. Он начал кусать мне губы: у него хорошо это получалось. Я вырывался чисто символически, скорее, просто извивался. Вдруг он вошел в меня — как больно! В воде, без смазки; по нему было видно, что он тоже испытывал дискомфорт, двигался медленно, с затруднением. Черт, как бы больно это ни было, но удовольствие какое-то присутствовало. Он начал вставать и держал меня, не прерывая акт. Вот я уже у стенки; в качестве смазки он взял интимное мыло. Мы были в стоячей позе, когда половина моего тела была на весу. — А! А! Ах, Хидеки! А! — я не понимал, что говорю, он закрыл мой рот рукой и начал двигаться грубее. Удовольствия меньше — боли больше.