Dear-Logs

Log 21.1:  Я неотрывно смотрю на ровные строчки с кое-где поплывшими чернилами — следами чьих-то слез. Может быть, твоих. Может быть, твоей мамы… Каждое слово в этом письме пропитано эмоциями, в которых невозможно усомниться. Ты действительно… Черт!  Рука, держащая листы, безвольно опускается на стол. Сжав переносицу пальцами, зажмуриваюсь до цветных пятен перед глазами. Хочу, но никак не могу избавиться от колкой боли в груди. Все, что ты пережил до нашей встречи, — правда, о которой я догадывался и знал. Слова Ватари, сбившие с толку, твоя глупая попытка запутать меня, чтобы изменить наши отношения, — ложь. Ничего сложного. На самом деле все оказалось слишком просто. Тонкая бумага отзывается шорохом, когда пальцы сжимаются в кулак.  Как ты мог, Рин?.. Как ты посмел решать за других?! За свою мать — что лучше для нее: узнать правду или жить во лжи? За меня — разрушишь ли ты мою жизнь, оставшись рядом, или нет? Кто дал тебе право?!  Медленно выдыхаю, стараясь усмирить гнев, поднимающийся к горлу удушливой волной. Своим молчанием ты не сделал мать счастливой. Своим уходом ты не спас мою чертову жизнь. Ты сломал нас. И меня, и ее. Глупый ребенок… Так сильно хочу услышать твой голос...  Вздрогнув от всплывших перед глазами последних строчек письма, торопливо достаю из кармана сотовый, чтобы набрать номер, который так и не нашел в себе сил удалить. — Если вы звоните Рину — бесполезно. Голос твоей мамы звучит за спиной одновременно с механическим ответом в трубке: — Вызываемый абонент не обслуживается… Я отнимаю телефон от уха и медленно оборачиваюсь.  — Рин… Где он? Твоя мама, стоящая в дверном проеме, опускает глаза и лишь качает головой. — Не имею ни малейшего представления. Может быть, снова сидит под окнами вашей квартиры. Или гуляет по тем местам, где вы бывали вместе… Я не знаю. У меня даже нет возможности позвонить и спросить, все ли в порядке.  — Почему? — Потому что Рин перестал пользоваться сотовым. Отдал его мне и сказал, что можно расторгнуть абонентский контракт… Думаю, как и сказано в письме, — она кивает на листы, которые я все еще держу, — он боялся набрать ваш номер. Боялся так сильно, что решил вовсе избавиться от этого искушения… Что мне делать, Йодзивара-сан? Дрогнувший голос твоей мамы и умоляющий взгляд глаз, мгновенно наполнившихся слезами, заставляет отвернуться. У меня нет ответа на ее вопрос.  — Что мне делать со всем этим? — тихо звучит в звенящей тишине. — Уже два месяца я живу в каком-то бесконечном кошмаре… Каждый день, открывая глаза, надеюсь, что все это дурной сон. Что Ринмао с улыбкой сядет рядом завтракать, что не было в нашей жизни Авацу Канохиро… Господи. Как же я ненавижу его! Я бы хотела убивать этого подонка снова и снова, день за днем, как он убивал моего сына! Почему я ничего не замечала?! Почему?.. Мятые листы с твоим откровенным признанием остаются лежать на краю стола, когда, резко отодвинув стул, бросаюсь к твоей маме. Едва успеваю подхватить ее под руку. Ухватившись за мое предплечье, она словно ищет опору, чтобы устоять на ногах.  — Соно-сан…  У меня нет слов утешения. Нет слов оправдания. Но мне искренне жаль эту по-настоящему несчастную женщину, не скрывающую и не стесняющуюся собственных слез.  — Каждый день я спрашиваю себя: почему это случилось с нами? Почему мой сын?.. Почему Канохиро мог умереть всего лишь один раз?  — Он… Он мертв?  Вопрос звучит с удивлением, потому что действительно ничего не знаю. С тех пор, как услышал причитания подружки Минами за обедом, больше не интересовался судьбой преподавателя. У меня не было ни желания, ни времени выяснять, все ли с ним в порядке… — Да, — хрипло выдыхает Соно-сан, когда помогаю ей присесть на стул. — Его сбила машина на перекрестке рядом с университетом… Пять дней я не находила себе места. Не могла есть, спать, говорить… Словно не он впал в кому, а я. Трубки, писк приборов в палате, специфический запах медикаментов, врачи, убеждающие, что нет никаких шансов и Канохиро не выкарабкается. Никак не могла осознать произошедшее… И даже слышать не хотела о том, чтобы подписать согласие на отключение аппарата искусственной вентиляции легких. Страшно сейчас сказать, но я действительно надеялась, что он будет жить. Неважно, с какими увечьями, в каком состоянии, главное — будет рядом…  Твоя мама, прижав ладони к щекам, старательно стирает слезы и дотягивается до письма. Тонкие изящные пальцы бережно и аккуратно разглаживают смятую бумагу.  — Потом я нашла это. Снова и снова перечитывала каждое слово, переживая мучения моего сына… Впитывала его чувства и не могла поверить… Не помню, как я добралась до больницы. Но в ту секунду, когда ставила подпись и печать на согласии, вдруг почувствовала — пусть и на короткий миг, но все же — облегчение… Если бы с ним было все в порядке, клянусь, я убила бы его собственными руками… Теперь Канохиро мертв, но это ничего не исправило. Рину не стало лучше. Закусив губу, она качает головой, а я чувствую поднимающийся к горлу ком. Письмо, теперь хранящее следы не только чьих-то слез, но и заломы, оставленные моими пальцами, снова сложено вчетверо. Соно-сан прячет его в карман платья. Шумно выдохнув, поднимает голову и, глядя прямо в глаза, твердо произносит: — Йодзивара-сан, я безрезультатно боролась за Ринмао последние два месяца. Теперь я вынуждена просить вашей помощи. Прошу, позаботьтесь о нем. — Что? — удивленно вскидываю брови. — Что вы хотите этим сказать? — Моя вина перед сыном слишком велика. Загладить ее невозможно. Рин был прав, когда написал, что наши отношения… Они уничтожены, Йодзивара-сан. У меня нет сил и возможности вернуться назад и вычеркнуть из его памяти все случившееся. Единственное, что остается, — не мешать ему жить дальше. А жить дальше Рин сможет, только если вы будете рядом.  — Он жил без меня два месяца!  — Нет! — твоя мама возражает столь резко. — Это невозможно назвать жизнью в полном смысле! Вы не представляете, что с ним происходит… Каждый день одно и то же. Рин просыпается и уходит, даже не позавтракав. Я не знаю, где он и чем занимается целый день. Все, что мне известно, — мой сын вернется к полуночи, придет сюда, на кухню, — Соно-сан оборачивается через плечо и кивает на один из кухонных шкафчиков, — достанет банку консервированных персиков, сядет за стол. Долго будет сосредоточенно рассматривать дольки, прежде чем съесть первую. Затем настанет черед липового чая, который он пьет только из одной кружки — той, которую принес собой, когда вернулся. Однажды я имела неосторожность взять ее… Рин молча выплеснул мой чай на пол.  В повисшей паузе отчетливо ощущается напряжение. Я тянусь к лежащим на столе сигаретам, а твоя мама неожиданно накрывает своими чуть теплыми пальцами мои. Вскидываю голову — и наши взгляды встречаются. — Соно-сан?.. — Мы совсем не разговариваем. Совсем. С тех пор, как вернулся, Рин едва ли сказал мне несколько слов… Невыносимо. Это молчание убивает меня день за днем. Понимаете? Да. Мне отлично известна твоя уникальная способность сводить с ума глухим безразличным молчанием.  — Я думала, что лучшим решением будет увезти его из страны, сменить обстановку и сбежать от всего, напоминающего ему о случившемся. Но потом поняла, — тонкие пальцы крепче стискивают мою ладонь, — даже если сделаю это, ничего не изменится. До тех пор, пока я буду рядом, Рин не сможет избавиться от тяжести собственных переживаний. Поэтому, Йодзивара-сан, прошу вас, помогите нам пережить этот кошмар. Позвольте Рину остаться с вами.  — Это шутка? — выдергиваю руку, отрицательно качая головой. — Рин сделал свой выбор. Он уже принял решение, что без меня ему будет легче. Не я выгнал его, не я лгал, выдумывая ничтожный повод для разрыва… — Он не выдумывал! Рин действительно опасался, что разрушит вашу жизнь. — Опасался? Опасался?! — не сдержавшись, с силой бью ладонью по столу и рывком поднимаюсь на ноги. — Он разрушил мою жизнь два месяца назад! Толкнул в такое болото, из которого едва ли смогу когда-то выбраться! Если бы так случилось, что я убил бы Авацу — это был бы мой выбор! Мой и ничей больше! Вашему сыну никто не давал права принимать за меня какие-то решения. Но раз уж он принял решение уйти — пусть несет ответственность. Я не стану его возвращать.  — Йодзивара-сан! — голос твоей матери срывается. — Вы, безусловно, правы, и Рин взваливает на себя слишком большую ответственность, но такой уж он человек. Боясь обременять близких людей, он думает об их благополучии и забывает о своем. Таков мой сын, мой ребенок, которого я люблю больше всего на свете. И если вы… Если вы любили Рина, если в вашем сердце осталась хоть капля того чувства, о котором написано в этом письме… Пожалуйста, помогите ему, Йодзивара-сан. Мой Ринмао все еще страдает… Любил ли я тебя? Действительно ли это чувство можно назвать любовью? Не знаю. Сейчас я уже ни в чем не уверен. — Рин ведь не знает, что вы прочли письмо?  — Нет, — Соно-сан качает головой и опускает взгляд. — Признаться в этом… Не могу. Представляете, что с ним будет, если я скажу: «Милый, мне обо всем известно. Ты зря молчал все это время. Зря терпел.»? Нет. Слишком жестоко… И потом, Рин так боится жалости… А ведь именно жалость ему будет видеться в любом слове или жесте, после того как правда раскроется. Поэтому нет. Я не говорила об этом. И не стану говорить до тех пор, пока он сам не решит, что время пришло.  — Думаете, ему не нужна ваша поддержка? — скептически приподнимаю бровь. — Именно в вашей поддержке Рин нуждался все три года! — Ему не нужна моя поддержка! — щеки Соно-сан мгновенно вспыхивают лихорадочным румянцем. — Ему нужны вы! Вы, Йодзивара-сан! Не будьте так жестоки!  — Единственная, кто здесь жесток, — это вы, Соно-сан. Вместо того, чтобы откровенно поговорить с сыном, решить раз и навсегда проблемы, вы просто хотите переложить на меня ответственность. Извините, но я не желаю больше участвовать в этом. Надеюсь, вы найдете для Рина хорошего психотерапевта, а отъезд поможет ему справиться с прошлым. Всего доброго. С этими словами, развернувшись, решительно направляюсь к выходу.  — Йодзивара-сан! — отчаянно ударяется в спину. — Вы не можете уйти! Могу. Ты дал мне это право. Два месяца назад. И едва моя жизнь постепенно стала налаживаться, появляется это чертово письмо…  Пожалею ли о сделанном выборе?  Вероятно.  Возможно.  Но я действительно больше не хочу быть чьей-то пешкой. Пусть из благих побуждений, но ты все же превратил меня в безмолвную фигуру на доске. Легкие шаги твоей мамы за моей спиной обрываются. И я тоже замираю в нескольких шагах от входной двери, не в силах отвести взгляд от гладкой металлической дверной ручки, которая плавно опускается вниз под давлением.  — Рин, — шепот Соно-сан шелестом разносится по первому этажу пустого дома. Невыносимо трудно дышать. И жар. Странный лихорадочный жар растекается по телу. Время, секунды… Все словно замирает, прекращает движение.  Я закрываю глаза. Один… Два… — Хару?.. Испуг? Недоумение? Растерянность? Трепет?  Твой голос… В одном коротком имени он расцветает самыми яркими красками.  Я открываю глаза.  — Хару, — ты повторяешь мое имя снова, но теперь иначе. Хриплое, короткое, с легким изломом, оно срывается с приоткрытых дрогнувших губ. И я смотрю в твои все те же золотисто-карие, но какие-то пустые, испуганные глаза.  Рин…  Впервые за прошедшие два месяца мне так отчаянно хочется, обняв тебя, завыть в голос от пульсирующей нестерпимой боли, ломающей, выворачивающей наизнанку грудь. Никогда прежде я не думал, что могу испытать подобное… В сковавшей нас тишине смотрю на тебя, пытаясь уловить знакомые черты. Почему? Потому что стоящий передо мной подросток — все-таки ты, но… вовсе не тот Рин, ждавший меня у окна в холле университета, и не тот Рин, ушедший два месяца назад.  Из-за шума в ушах и отголосков быстрых ударов сердца все кажется сейчас замедленным, ирреальным… Твои тонкие пальцы, стаскивающие черные наушники с головы. Ни одного кольца… Шаг навстречу. Серые джинсы и белая футболка под красной распахнутой толстовкой не скрывают болезненную худобу, а, наоборот, подчеркивают появившиеся острые углы в твоей фигуре. И волосы теперь совсем короткие — черные пряди с каштановым оттенком на самых кончиках… Взгляд цепляется за мочку левого уха. В ней осталось лишь одно тонкое серебряное колечко. Моя серьга.  — Что?.. — спрашиваешь дрогнувшим голосом. — Что ты здесь делаешь? Твои губы… Мягкие, покрасневшие и искусанные. — Йодзивара-сан хотел поговорить с тобой, — тихо отзывается вместо меня твоя мама. И я благодарен ей. Потому что…  Все летит к черту, Рин. Стена, старательно выстраиваемая мной минутами ранее, уже дала трещину. Достаточно одного удара — и она разлетится в пыль. Ничего не изменилось. Ты все также смотришь на меня с надеждой… — Поговорить? — опускаешь голову. — О чем? Я думал… Все уже сказано… — Разве? — сердце бьется под горлом.  Смотрю на тебя и слышу тихие шаги. Соно-сан оставляет нас наедине.  — Не знаю. Мне так казалось, но… Хару, — медленно и нерешительно протягиваешь руку с заметно дрожащими кончиками пальцев, — на самом деле я хотел тебя увидеть.  Легкое, едва ощутимое прикосновение к плечу — словно хочешь убедиться в реальности происходящего. — Почему? — перехватив встревоженный взгляд, делаю уверенный шаг вперед. — Почему ты хотел меня увидеть? Зачем звонил два месяца назад? Потому что Авацу мертв и тебе снова стало скучно?  — Нет...  Отрицательно качая головой, отступаешь назад, пока не упираешься спиной в стену.  — Нет? Значит, есть и другие причины? — уточняю с усмешкой, а ты кусаешь губы. — Впрочем, не имеет значения. Лучше скажи, зачем ты украл мою сережку? Бледные пальцы, взметнувшись вверх, с силой сжимают левую мочку, пряча от моих глаз украшение. — Это просто… Просто на память. Что-то вроде сувенира. — Снимай. — Что? — вскинув голову, смотришь в глаза.  — Снимай, — медленно повторяю. — Она слишком мне дорога, чтобы дарить ее такому… Такому, как ты.  — Хару…  — Давай сюда.  Страх. Он так отчетливо читается на твоем лице. И его причина предельно ясна. Ты ведь действительно боишься, что сейчас, забрав серьгу, я уйду? Оставлю тебя одного в этом пустом доме, пропитанном ужасными воспоминаниями?  — Хару, пожалуйста… Дрогнувший голос. О чем ты просишь, Рин?  — Пожалуйста, что?.. С каких пор ты вспомнил такие слова? — пальцы касаются теплой щеки, заставляя отшатнуться. — Снова примеряешь маску милого мальчика? Затравленного подростка? Кстати, где ты шлялся так поздно? Нашел очередного наивного дурачка и развлекаешься? Нехорошо, Рин, мама волнуется. Отводишь взгляд, сильнее вжимаясь спиной в стену. Искусанные губы приоткрываются на шумном вдохе — и глухо звучит вопрос: — Ты так сильно ненавидишь меня? — Нет, — отрицательно качаю головой. — Ненависть — слишком сильное чувство, чтобы я испытывал его к тебе. Знаешь, ты мог бы с самого начала рассказать, что все это игра. Развлечение. Я бы понял, Рин. Понял, что ты не стоишь того, чтобы грызть кому-то глотку. Ведь ты не заслуживаешь защиты и не нуждаешься в ней. Мы могли бы обойтись без лишнего пафоса и просто трахаться. Ведь, согласись, если вычеркнуть все и оставить лишь секс — оно того стоило. Правда?  Молчишь, устремив неморгающий взгляд куда-то под ноги. Прозрачные крупные слезы одна за другой скатываются по щекам, срываются с подбородка…  Прости. Теперь я знаю правила. И этот раунд будет за мной. — Ну так что? — ладонь уверенно ложится под подбородком, заставляя приподнять голову. — Ты со мной согласен? — Хару…  Тонкие пальцы обхватывают запястье, сжимают. Ты хочешь отвернуться, но я не позволяю.  — Ответь. Или, может быть, нужно напомнить, что именно было между нами? Навалившись, вжимаю в стену, лишая возможности сопротивляться. Не могу отвести взгляд от чуть подрагивающих губ. Я все еще помню их теплоту и мягкость… — Отпусти, — просишь, коротко всхлипнув, — отпусти, пожалуйста. Твои пальцы на моем запястье до боли сдавливают кожу, когда уверенно и настойчиво целую раскрытые губы. Горечь и соль — вкус нашего поцелуя. Горечь моих сигарет. Соль твоих слез...  Возможно, через этот поцелуй ты поймешь, что нужен мне? Почувствуешь по нетерпеливому, чувственному движению языка, как сложно поверить в реальность происходящего. По легкому укусу догадаешься, как невыносимо было думать, что чьи-то губы и руки прикасаются к твоему телу, а ты жадно ловишь чужое дыхание.  Дрожащие пальцы, нерешительно коснувшись моих щек, через секунду путаются в волосах. Притягивая ближе, углубляешь поцелуй. Еще секунда… две… и я отстраняюсь. Застыв, ты, кажется, едва дышишь.  — Ну, вот. Ты все еще помнишь, — тихо констатирую, отступая на шаг. — Даже странно. Ведь я был очередным из множества… Такой скучный, легко поддающийся манипуляциям. Всего лишь пешка. Правда, Рин?  В повисшей тишине ты запрокидываешь голову и закрываешь глаза. Узкие ладони прижимаются к лицу, а свободные рукава кофты сползают, обнажая запястья. На левом — черный напульсник, на правом — пара тонких шнурков.  Секунда — и застывший от напряжения воздух хлестко рассекает отчаянный дикий крик, так сильно напоминающий звериный. До мурашек, до дрожи. Скованный и оцепеневший, я лишь наблюдаю, как ты падаешь передо мной на колени и, обхватив руками ноги, заходишься в очередном болезненном крике.  — Рин! Рин! — испуганный голос твоей мамы вплетается в надрывные удушливые рыдания и выводит меня из оцепенения. — Воды! — бросаю через плечо и ловлю тебя за руки. — Принесите воды! — Хару-ууу!!! Хару-ууу!!! Прости!!!  — Рин, — опустившись на колени, обхватываю ладонями горячее, мокрое от слез лицо, — перестань! Успокойся!  — Хару-ууу!!!  Захлебываясь в рыданиях, ты не слышишь. Бесконечно много раз повторяешь мое имя, словно зовя и умоляя о чем-то.  Я не хотел этого. Не хотел. Нужно было просто забрать тебя. Молча взять за руку и увести. Потому что плевать на Авацу, плевать на письмо, плевать на жалость и стыд. Все это не имеет значения.  — Прекрати!  — Ха.. Ха-ааа, — задыхаешься, силясь вытолкнуть мое имя. — Аааа!!! Обнимаю так крепко, как только могу, прижимая голову к плечу.  — Рин! Успокойся! Я прощаю тебя, слышишь?! Обхватываешь, обнимаешь в ответ, сжимая в пальцах рубашку на спине. И только тогда крик обрывается, сменяясь глухими задушенными стонами.  — Я прощаю тебя, — шепчу, закрыв глаза и гладя короткие мягкие волосы, в надежде, что услышишь. — Прощаю. Все сказанное тогда — неважно. Я уже забыл об этом, и ты тоже должен забыть. Забыть об Авацу, обо всем, что было до нашей встречи. Потому что если хочешь быть со мной — будь.  Ты отзываешься протяжным стоном в плечо, сильнее вжимаясь в меня, словно в поисках защиты или укрытия… — Вода, — голос, больше напоминающий тихий шелест, раздается справа. Поднимаю взгляд. Прозрачная жидкость дрожит за стеклом почти так же, как и бледные губы твоей матери. Пытаюсь отстраниться, но ты с отчаянным упорством не желаешь меня отпустить.  — Милый… Пожалуйста, не плачь… Соно-сан осторожно тянет тебя за плечо, чтобы предложить принесенную воду. Резкий взмах руки в пол-оборота, не глядя, — и стакан, выбитый из рук, с громким звоном разлетается на осколки. Я ловлю испуганный взгляд твоей матери. Она смотрит то на нас, то на блестящую лужу, медленно растекающуюся у стены. Ты оттолкнул ее. Уверенно, не попытавшись сдержаться.  Чувствую неловкость, наблюдая, как твоя мама, низко опустив голову, собирает острые осколки с пола. А ты, давясь всхлипами, отстраняешься и вытираешь рукавом толстовки лицо. — Хару, пожалуйста, — просишь так тихо, что едва могу разобрать, — пойдем… Я хочу побыть с тобой…  Log 21.2: Опустившаяся на город ночь так и не приносит с собой долгожданную прохладу. Но сейчас меня совсем не беспокоит духота.  Мы стоим у ворот твоего дома, ожидая такси. Я жадно затягиваюсь сигаретной горечью, внося последний штрих в картину постепенно устанавливающегося внутреннего равновесия. В паре шагов от меня ты рассеянно пинаешь носком кроссовка тротуарную плитку.  О чем так задумался? О маме? О том, что вы с ней даже не попрощались? Ты просто встал и вышел из дома, даже не оглянувшись, и, прежде чем я успел что-либо сказать, Соно-сан тоже ушла с осколками разбитого стакана в руках… А может, думаешь, правильно ли поступил, что поддался эмоциям и разревелся при мне?  — Рин, — окликаю, выдохая дым. Поднимаешь голову и прячешь ладони в карманах сползшей с одного плеча кофты. Покрасневшие припухшие веки — напоминание о недавних слезах. — Что? — делаешь нерешительный шаг вперед. — Хару, ты что-то спросил?  — Нет, — отрицательно качаю головой, поднося сигарету к губам. — Ничего. Я не скажу, что знаю правду об Авацу. Не скажу, что любил тебя тогда или люблю сейчас. Не скажу, что твоя мама до конца дней будет корить себя за случившееся.  В словах нет смысла.  Его не будет, пока однажды ты сам не заговоришь об этом… Пока не решишься рассказать ровно столько, сколько захочешь, чтобы я знал. А пока воспоминания причиняют боль и ты не смиришься с прошлым, не избавишься от ложного чувства вины — я буду молчать.  Кончики твоих пальцев осторожно касаются тыльной стороны ладони. Перевожу взгляд с металлической таблички, сообщающей о продаже дома, на тебя. Глядя в сторону, откуда должна появиться машина, тихо спрашиваешь: — Ведь это ничего не значит? — Что именно? — Все… Сейчас мы приедем к тебе. Потрахаемся. Раз или два. Утром я вернусь сюда. Через несколько дней улечу с матерью в долбанную Австралию… Буду кормить коал и кенгуру. Через несколько лет забуду о прежней жизни, а ты… Ты забудешь меня. Сжимаю твои холодные пальцы. Уверенно и крепко. Совсем как тогда, в феврале. Я медленно затягиваюсь и задумчиво выдыхаю, подыскивая подходящие слова.  — Сделай так, чтобы мне не пришлось тебя забывать. Яркий свет фар появившейся из-за угла машины выхватывает подстриженный газон, деревья и низкий кустарник вдоль дороги. Я отпускаю твою руку. — Серьезно? — коротко кашлянув, сбиваешь скользнувшую в голосе дрожь. — Ты имеешь в виду… Я могу остаться? С тобой? — Можешь. Если хочешь. Но не жди много, Рин. Глотку за тебя рвать я больше не стану.  — Почему?.. Почему ты соглашаешься? Безразлично пожимаю плечами.  — Нет особых причин. Мне просто скучно жить одному. Я это понял, когда ты ушел. К тому же, похоже, мама совершенно с тобой не справляется. Думаю, она не станет возражать, если ты останешься здесь.  — Ты сказал: «Скучно жить одному.». А Чика? Она ведь должна была вернуться? — Мы расстались. Ей нужен другой человек.  — Ясно, — запрокинув голову, выдыхаешь в темное небо. — Значит, мы будем встречаться? — Нет. Давай сразу решим. Меня не интересует, что ты чувствуешь, а мои чувства — не твоя забота. Мы сожители, секс-партнеры — называй как угодно. Нас связывает быт и секс. До тех пор, пока нас обоих это устраивает, все будет в порядке. Не смей проворачивать истории, подобные тем, что были с Авацу, — сохраняя ложное спокойствие, я заканчиваю: — Не смей устраивать проверки или выводить меня на эмоции через чужие постели. Понятно?  Такси останавливается у ворот. Я делаю шаг и распахиваю перед тобой дверцу. Ты пристально смотришь на меня, словно обдумывая прозвучавшие слова. — Рин? — вопросительно приподнимаю бровь. Неожиданно на твоем лице появляется широкая улыбка, и ты решительно подходишь к машине.  — Договорились, Хару, — согласно киваешь. Прежде чем сесть в салон, прижимаешься губами к моим губам. Всего на пару секунд. Короткий, беглый поцелуй. Он подобен тому, что был при нашей первой встрече.  Я забираюсь в салон. Хлопает дверца — и машина плавно трогается с места. — Не смей так делать на людях, — шепчу, склонившись к тебе. — Брось, — фыркаешь в ответ, — никто бы не заметил. Спорить бессмысленно. Откинувшись на спинку сиденья, делаю глубокий вдох, а ты оборачиваешься. Всего лишь на мгновение. Короткого взгляда на дом достаточно, чтобы убедиться — Соно-сан все также неподвижно стоит у окна на втором этаже…