Кровавое небо Шерлока Холмса

Когда-то мне казалось, что лучший способ заглушить пульсирующую боль от содранных цепей, туго затянуть рваные раны – это заковать себя цепями снова, плотно накрыть ими кровоточащие следы, вернуть прежние ощущения, к каким тело уже привыкло, с какими прочно срослось. Ничто не поддерживает уют и гармонию так крепко, как въевшаяся в сердце привычка. Быть может, звонок Бенджамина, этот отголосок прожитых в добровольном заточении лет, всколыхнул во мне старую привычку, зазвенел теми жёсткими колючими цепями, что уже не вызывали ни боли, ни отчаяния, а превратились в обыкновенный атрибут бесконечных будней. Шерлок остался в такси, хоть и всем своим предательски встревоженным видом ясно намекал, что нам стоило бы одуматься, немедленно уехать прочь, не подстраиваться опрометчиво под правила игры Бенджамина с наивной надеждой выпутаться целыми и невредимыми из наброшенных сетей. Я была готова ухватиться за любой шанс наконец открыть правду, подобраться к разгадке проклятия и прекратить разросшийся ужас, и поэтому мысль о возможной ловушке не могла меня остановить. – Я с тобой, Адриана, – чуть задев узел бинта на моей дрожащей ладони, прошептал Шерлок, и за эти его тихие, исполненные искренней заботы слова должна была цепляться вся моя человечность. На них, как на железных стержнях, должен был держаться расшатанный, уязвлённый хищником разум. Из этого чистого, рождённого в борьбе, страхе и отчаянии хрупкого чувства я черпала силы, чтобы не сломаться, выстоять. И Шерлок, презирая и отвергая бессмысленность сантиментов, догадывался, что теперь в таком опасном сочетании эмоций и ощущений заключалось противоядие. Спасение. Вечное противоречие. Злость и горький смех. – С тобой, чёрт возьми… Шерлок знал, что я больше не слышала презрения и ненависти. Я слышала только его сердце. Нельзя сказать, что я внезапно стала хладнокровной и бесстрашной, способной преодолеть всякое препятствие, лбом проломить стены. Вовсе нет. Меня терзали неутомимые страхи: поднимаясь по скрипучим обшарпанным ступенькам с грязными отметинами подошв, я боялась непредсказуемых последствий столь скорого решения откликнуться на звонок Бенджамина. Я боялась, что разрушительная сила, ещё пронизывающая вены, могла ослепить меня, захлестнуть волной жаркого, удушливого гнева и прорубить хищнику путь по останкам сломленной воли и разума. Страх жёг изнутри, разливался раскалённым металлом, и чем больней изнывало сердце от сомнений и тревоги, тем быстрее становился шаг, стремительней движения, глубже дыхание. Страх не тянул назад, не пробуждал разум и дремлющий инстинкт самосохранения, а толкал в спину, подгонял к самому краю обрыва. Наверно, так двигаются навстречу смерти оглушённые рокотом жизни самоубийцы, не внимая голосу предчувствий, отрекаясь от доводов рассудка, сливаясь с пустотой. Я захлопнула за собой дверь, прошла по тёмному узкому коридору, недоверчиво всматриваясь в заваленные переломанным хламом углы. В этом гниющем доме уже не пахло жизнью: сырость разъедала выцветшие лоскуты бордовых обоев с выцарапанными надписями, резкие порывы ветра звучали на чердаке диким стоном заморенного зверя, повсюду были разбросаны комья сухой земли, куски резной мебели, скрученная ткань, осколки бутылок торчали в трещинах дощатого пола. Бившее по грудной клетке сердце едва не разорвалось, когда я подошла к залитому водой порогу затхлой пустой комнаты, похожей на единственное уцелевшее помещение после взрыва, закованное снаружи обломками развалившихся стен. Бенджамин сидел в старом кресле с разодранной спинкой и исцарапанными подлокотниками, смотрел в окно на переплетения чёрных голых ветвей. Ноги были укрыты тяжёлым мутно-зелёным пледом, поверх которого он положил согнутую загипсованную руку. Бледный солнечный свет, пробивавшийся сквозь пыль и копоть на треснутом стекле, освещал его разбитое лицо: красно-жёлтые пятна гематом, как пролитая небрежно краска, лопнувшая кожа, что понемногу затягивалась, зарастала, слегка припухшие веки. Растрёпанные отросшие волосы спутались на затылке, закрывали лоб неровными слипшимися прядями. В стеклянных потускневших глазах ничего невозможно прочесть, кроме гнетущей усталости и нетерпения. Теперь он всего лишь поверженная тень, искривлённое отражение былого величия и власти. – Чей это дом? – я не решалась сделать шаг, опасаясь, что внутри непременно сработает некий механизм, и я потеряю контроль. Вырву ему язык, раздеру горло. Я была уверена, что стану вгрызаться в Бенджамина зубами, рвать плоть… Но я даже не шевелилась. – Я не сомневался, что тебя сначала заинтересует место, какое я выбрал для очередного преступления, падения, греха. Ведь ты же уверена, дорогая Джерри – я подготовил безупречный капкан, бессовестно заманил в ловушку, – Бенджамин отвернулся от окна, лёгкая тень накрыла обезображенные черты. Рассечённые губы не кривила прежняя довольная, издевательская ухмылка. – Можешь положить мобильный на стол, я не возражаю, если мистер Холмс станет подслушивать разговор. Этот назойливый детектив уже давно вляпался в нашу жизнь, правда? – он осторожно кивнул в сторону массивного белого письменного стола с вывернутыми ящиками, засыпанного пеплом сожжённых книг, от которых остались опалённые корешки, обрывки обложек. – Мы здесь одни, я велел Джейсону и Стивену убраться к чёрту. Смелее, Джерри, подойди. Я не прячу оружие и не брошусь с ножом, было бы глупо надеяться угрожать со сломанными костями и одержать верх … Подойди же! – лицо Бенджамина исказило безумное, ненавистное отчаяние. Гематомы казались глубокими вмятинами. – В худшем случае ты просто поддашься твари, какую бездумно впустила, и убьёшь меня, как всегда хотела, а в лучшем позволишь кое-что рассказать. – Если у тебя нет страниц бабушкиной книги, то я ухожу. Я слышала достаточно страшных сказок. – Джерри… – Мне слишком больно и противно находиться рядом с тобой, Бен! – в груди скреблась острая злость. – Неужели ты считаешь, что и теперь способен с прежним успехом играться моим разумом, что я поведусь на старые трюки грязного убийцы?! – Я виновен в смерти Йена, но сам никого не убивал! Мучительный вопль Бенджамина будто пробил мне череп, как металлический прут, повис в комнате невыносимым эхом. Я едва удержала мобильник. – Ты… Невозможно… – слова путались, вставали комом в горле. – Этот дом принадлежал моим родителям, – не глядя мне в глаза, заговорил Бенджамин в мрачном томлении. – Здесь, на самом дне, на развалинах морали и воспеваемых ценностей я увидел истинный облик жизни без фальшивого налёта добродетели и напускного сострадания – коварного обмана, жуткой выдумки. Что несчастному ребёнку могли дать в наследство шлюха и алкоголик? Только ярость, жажду, презрение… Жизнь в приюте лишь подтвердила вколоченный в сердце урок: мне нравилось, когда меня ненавидели, отзывались единственно искренним чувством на моё существование, поступки, такие естественные среди ублюдков. Ненависть заложена в нас природой в качестве орудия, это истинный оттенок человеческой души – враждебность, зависть к чужому превосходству, чужому счастью. И я не различал в ненависти ничего, кроме движущей силы, надёжной опоры. Поэтому меня тошнило, когда в равномерное, упорядоченное течение жизни вмешивалась любовь, что была ещё страшнее ненависти: она угнетала, мучила, разрушала, меняла направление, обязывала хранить верность и изнывать от пыток… Я любил твою мать, Джерри, любил так, как она понять не смогла, не смогла насытиться, если убегала в постель к другому. – Хватит, Бен… – Загляни в мою память, Джерри… Ты всё увидишь. Я глубоко вдохнула пыль отвратительного прошлого, застрявшего в трещинах стен, медленно, словно по шаткому мосту над пропастью, двигалась к столу, не чувствуя собственного шага, глухого хруста стекла под жёсткой подошвой. Я положила мобильный на самый край, потрясённая неожиданной переменой в манере его речи: я не узнавала в мрачном, неживом, вымученном звучании твёрдого и устрашающего голоса, мотива перемоловших душу страданий. Я застыла напротив Бенджамина, опустошённого и с трудом вдыхавшего воздух, сжала кулаки, не боясь проткнуть кожу ногтями. Настало время попробовать снова. Стоило лишь всмотреться в сплетения его воспоминаний, попытаться схватиться за случайный эпизод, как мне словно некая чудовищная сила вывернула рёбра, вонзилась в колотящееся сердце. Я невольно шагнула вперёд, неловко, неуклюже, как на простреленных ногах, и упала на колени Бенджамина. – Смотри, Джерри… – он вцепился в мой подбородок, резко приподнял голову и в порыве жалящей горечи ударил лбом мой лоб, дрожал и прижимался, как если бы хотел отчего-то избавиться, спрятаться. – Смотри… Я задыхалась, его рваные воспоминания били по мне тяжёлыми волнами, затягивали, как зыбучие пески. Сквозь звон битых бутылок, рёв безумного отца Бенджамина прорывались мгновения, какие я никогда не смогу забыть, бесследно стереть из памяти. Я видела маму, сжимавшую рукоять ножа, исступление и страх на побледневшем пепельно-сером лице, ощущала сковывающий мышцы нестерпимый ужас. Мама угрожала Бенджамину, приказывала стоять на месте… Она воткнула нож себе в шею и с немыслимой решимостью разрезала горло, вспорола артерии. Брызги крови испачкали её любимое синее платье. По напряжённым губам скользнула счастливая улыбка. Я хотела закричать, но сумела лишь судорожно вдохнуть, будто клинок застрял в глотке. – Почему? – сдавленно прошептала я. – Аннабелль отказывалась жить под влиянием проклятья, не могла позволить потусторонней дряни управлять ею снова, разрубать чужую жизнь… – Бенджамин уткнулся в мои волосы. – Она убила Джессалин и Присси. – Нет! Это ложь! – вырвался из груди раздирающий крик, но Бенджамин крепче сжимал меня уцелевшей рукой, не давал пошевелиться. – Не доверяешь собственному дару? Я лгал мистеру Холмсу, наслаждался его замешательством, но теперь я честен и безоружен. Твоя мать страдала от той же нечисти, что губила и твой рассудок, заставила раскроить череп Фрэнка! Джессалин, чей разум тоже был ослаблен этой многовековой заразой и бесполезными препаратами, пыталась ей помочь, достучаться до своей дочери… Но Аннабелль, одержимая чем-то безобразным и полным ярости, увидела угрозу в Джессалин, даже спустилась из спальни в лабораторию в моих ботинках, чтобы навести на ложный след, и я был бы единственным, кого справедливо винить в убийстве… Я опоздал, Джерри, я выволок твою мать на улицу, – Бенджамин с содроганием выдохнул: – Выбил из неё всю эту неведомую дурь прочь, отнёс в гостевую спальню, избавился от ключа, не старался смыть с себя подозрения… Оставил обезглавленный труп твоей бабушки нетронутым до утра, пока вы с Марриэтом не разбудили меня после пережитого кошмара. Когда мы нашли Присси повешенной и Аннабелль вспомнила, что сама затянула петлю и закрепила верёвку, я окончательно решил забрать Джессалин из клиники, надеялся, она развеет невыносимое безумие, спасёт вас обеих. Если бы только это оказалось очередным обманом, обыкновенной фантазией... Но сознание мамы захватили души из Мира теней, сеющие лишь ярость и смерть, и она не вынесла страшного удара вины и покончила с собой прежде, чем свершился приговор проклятия. – Ты хотел помочь? Тогда зачем бросил в огонь найденную в пруду книгу?! Зачем ты сломал меня, Бен?! – Я был сыт этими мистическими проделками, увёз тебя подальше от рассадника древнего ужаса, оборвал связь с Фицуильямами… Любовь была раздражающим неудобством, жалким недоразумением, я, вероятно, не умел любить правильно и мягко, не научился беречь то, чем дорожил. Думаешь, я сейчас раскаиваюсь? Жду прощения и признаю непоправимые ошибки, сожалею о прошлом, о твоей пролитой крови, изувеченной жизни? О том, что заставлял тебя делать, в каких грязных делах велел мараться, на что вынуждал смотреть? – Бенджамин резко схватил меня за волосы, заставил взглянуть на него, запрокинув голову, но в ту же секунду жестокая, болезненная страсть стихла, в измученных глазах погасло пламя бессильной, бессмысленной ярости. Его ладонь замерла на моей щеке, я чувствовала запах обезболивающего и сырого дерева. На губах запечатлелся горьковатый привкус жёсткой влажной кожи. – Я лишь собирался рассказать тебе правду и отдать эти чёртовы страницы, которые твоя мать чуть не уничтожила, что-то в расписанной там нелепице разозлило сущность внутри… Забавно, что я не тронул их, и спустя семь лет оказалось легко найти рваные листы там же, где я их и оставил, покидая поместье, – Бенджамин опустил руку, откинулся на спинку кресла и указал на один задвинутый ящик. – Забирай страницы и уходи, если нет желания вскрыть мне череп. Я поднялась механически, как заведённая, выпотрошенная кукла. Во мне будто ничего живого не осталось, только разрывающая боль и немая пустота. Смерть мамы и бабушки, пережитая заново, тяжесть воспоминаний Бенджамина растащили душу на куски. Я должна была уже привыкнуть к этому мерзкому, тошнотворному ощущению... Я сгребла в охапку заляпанные грязью листы, подобрала телефон, направилась по битому стеклу назад к теням захламлённого коридора. Под ногами будто трескалось вырванное сердце. Я почти ступила на порог, как вдруг швырнула всё на скрещённые доски, ощутила прилив обжигающей, но совершенно иной злости, и кинулась к растерянному Бенджамину. – Нет, ты не посмеешь! – я вдавила лицо в пахнущий гнилью плед и затем в исступлении схватила его за ворот колючего вязаного свитера. Я разгадала скрытый замысел. – Ты не посмеешь… – Разве ты не хотела этого, вытаскивая пистолет из тайников, пытаясь отравить меня и ломая рёбра? – Бенджамин устало ухмыльнулся с ядовитым презрением над удивительной двойственностью моих желаний, со смирением и скорбью. И такой незнакомой, непривычной, обескураживающей тоской. Я обессилила, зарыдала, рухнув ему на грудь, он протяжно простонал от вспышки боли: – Хотела, потому что не могла простить и никогда не прощу, но убить тебя слишком сложно, необъяснимо сложно. Где-нибудь в недосягаемом, недостижимом уголке бесконечной Вселенной, в самой далёкой вращающейся галактике, Бен… – я сквозь мучение произнесла: – Ты сможешь просто жить? Бенджамин вынул из кармана крохотный детонатор и аккуратно положил у потёртого колёсика кресла. Взрыв сегодня не прогремел, не превратил дом из грязного детства в искорёженные руины. Беззвучный взрыв разорвал меня. – Для чего? – выдохнул Бенджамин. – Ради Джерри… Я знала, что Шерлок всё слышал. Но не по телефону. Он прятался во тьме коридора, готовый в любой момент вмешаться.