Кровавое небо Шерлока Холмса

Уже далеко не в первый раз за многие годы я опрометчиво переоценил твёрдость и безграничность собственного терпения, высидев в компании молчаливого таксиста и непрерывно трещавшего радио всего две минуты. Я не мог доверять Арису слишком долго и надеяться со смехотворной наивностью на всемогущую силу раскаяния заблудшего злодея. Арис не различал своей вины в том, что уничтожил Джеральдин, забил её душу страхами и разлагающим гневом, заталкивал в гроб. Но последний удар в спину, удар по изогнутому гвоздю на крышке этого незримого гроба нанёс вовсе не он, потерянный тиран с пустошей, а детектив, глотавший горький дым, забивавший лёгкие запахом её смерти. Я выскочил на тротуар, прижимая к уху мобильный, будто пытаясь мысленно проникнуть в дом Ариса, увидеть то, что перечеркнуло решимость Адрианы, схватило за сердце и оглушило даже хищника, что должен был вырваться наружу и разорвать Ариса на куски. Я слышал его откровения, обнажавшие с детства испорченный нрав, происхождение извращённой морали, рисовавшие реальную картину убийств в чёртовом поместье Фицуильям. Я на секунду невольно улыбнулся со странным облегчением и приливом удовольствия, наконец соединив все разорванные нити своих мыслей и предположений, возможных и невозможных, в один туго закрученный клубок. Раздражающая, неподвластная ослеплённому разуму загадка семилетней давности развеялась, представив Ариса виновным лишь в несовершенстве собственного характера и разломанной душе Адрианы. И в глупой смерти того парня, Йена, что словил пулю в голову, без всяких сомнений бездумно заплатил собой за то, чтобы Адриана стала свободной, перешагнув его смерть. Просочиться на волю сквозь простреленный череп… Но Адриане было слишком страшно рискнуть, решиться подставить под прицел ещё одну жизнь. Мою жизнь, лишённую цвета её молчания, упрямства и верности. Цвета лиловой рубашки. Я полагал, что это забавное безрассудство, порыв оглушающего безумства так и останется для меня лишь тающими очертаниями в темноте, как и лицо Йена во мраке гостиничного номера. Останется грязным налётом той непредсказуемой жизни, которой я давно не принадлежал. Мне до последнего мгновения, разъедающего огнём мысли и тонущую в жёлтых всполохах лестницу, казалось, что я не опущусь до книжного геройства, не унижусь в мольбах и криках, не захочу занять место Йена – лежать на асфальте с продырявленным черепом, с безобразным чувством справедливости и мести в остывающей плоти. С непробиваемой верой в то, что Адриана успела спастись. Мучительный мотив признаний и изумления, что раздавался в старом доме в Уолворте, играл со мной ужасную шутку, и какая-то часть разворошенного сознания рождала невообразимо странные вещи… Но когда эти двое – загнанные в ловушку воспоминаний и невысказанных сожалений – заговорили после того, как Адриана, очевидно, заглянула в его память, я в спешке швырнул деньги таксисту и бросился бежать по лужам на треснутом асфальте. Бежать… Потеряв столько лет, я сердился из-за каждого упущенного мига, и стремительным движением вперёд будто пытался отмотать время назад, ощутить то, чего никогда не было. Я хотел увести Адриану прочь, уберечь от опасной вспышки гнева, но и мои намерения угасли столь же быстро, как безумная смелость Адрианы, желание перегрызать глотку: оказавшись в сумраке пропахшего сыростью коридора, я положил телефон в карман пальто, застыл в замешательстве и удивлении, сбитый с толку словами Адрианы, по всей видимости, отговаривавшей Ариса совершать самоубийство. Он собирался легко отделаться, скрыться от шевелений издыхающей совести и когтей закона в самом надёжном убежище – в морге среди холодного металла, белых стен и искусственного света, напоминавшего прозрачную плёнку, что окутывал помещение коконом мёртвой тишины. Но Адриана, накрепко привязанная к Арису ненавистью и вывернутой наизнанку любовью, не нашла сил отпустить его, одного из немногочисленного множества тех, кому было позволено звать её Джеральдин, произносить это омытое кровью и унижением имя. Мне же она никогда не разрешала тревожить память и незаживающие раны звуками настоящего имени, будто я не имел никакого права прикасаться к несмываемой, липкой грязи и кошмарам прошлого. – Хочешь наказать меня бесконечным побегом от полиции? – спросил Арис с деланной, угрюмой усмешкой. Он, тщетно маскируя глубокую растерянность, явно не рассчитывал на подобный исход, не допускал и на долю секунды обломка мысли о том, что Адриана вцепится в его жизнь. – Тебе не составит особого труда залечь на дно, стать безобидной невидимкой в толпе. Здесь ты преуспел гораздо заметней, чем в воспитании детей. – Я не был бесполезным отцом, согласись. Бекки довольно счастлива в браке с Чарли, которого именно я ей удачно подбросил, ты кинулась на поиски своего невыносимого детектива только потому, что я сохранил жуткую тайну Аннабелль, взбудоражил любопытство, создал повод для роковой встречи. Не так уж и омерзительны последствия этого воспитания, как ты себе воображаешь. – Ты хоть раз видел свою внучку Летти? Адриане был известен ответ, но она хотела нарочно упрекнуть, поддеть в душе Ариса отмершие механизмы человечности, обыкновенной любви и интереса, предписанного природой семейных уз, пусть и разрушенных. – Издалека, – не сразу произнёс он. Почти равнодушно. Я отчётливо уловил его осязаемое, предательское, унизительное, слишком знакомое «почти», сотканное из внешнего безразличия и сердца, что рвалось в ударах о рёбра, – когда Бекки приезжала в Германию, а ты становилась подозрительно нежной и податливой, усыпляла бдительность и надеялась ускользнуть из дома в парк за несколько кварталов. Я знал о ваших секретных прогулках и был уверен, что ничего дурного за ними не последует… И тогда я увидел Скарлетт – уверенная походка твоей сестры, наивный взгляд ребёнка, жаждущего перевернуть мир. От меня в ней нет и капли. – Ошибаешься, Бен, – казалось, я даже сквозь стены почувствовал её дрожь – отголоски боли, способной перемолоть кости. – Летти очень целеустремлённая и временами необъяснимо хмурая, и даже порой злится так же, как ты, откровенно, бьёт по живому и не всегда замечает, где была не права и когда нужно попросить прощения. И не только потому, что ей всего лишь пять лет. Я чувствую в ней крохотную частичку тебя. В какой-то момент в груди заскребло досадное, болезненное ощущение того, что я был лишним, неуместным, заброшенным в тёмный угол искорёженным обломком мебели. Вслед за выстроенной из осколков памяти искомой разгадкой Фицуильям ярко вырисовывалось, точно солнцем сквозь линзу по обнажённой коже, ненавистное, мерзкое отчаяние. И я не стремился его объяснять, просто замер, как безнадёжный идиот, вдыхал пыль и запах разложения жизни, что когда-то здесь существовала. – Уходи же, Джерри, – голос Ариса зазвучал тише, едва разборчиво, как если бы он уткнулся лицом в ворот её куртки. – Уходи… – и вдруг в нём словно заговорил кто-то совершенно другой: – Хватит прятаться, мистер Холмс, в вас я тем более не собираюсь стрелять. Не сегодня. Адриана попятилась по битому стеклу, подобрала телефон и страницы, прошла мимо, чуть задев рукав моего пальто, распахнула настежь дверь, впуская тусклый свет и холод порывистого ветра. Скомканная бумага с зашифрованными строчками шелестела, неосторожно зажатая между дрожащими пальцами. Она, тихо вытирая слёзы, села на грязную ступеньку, ясно дав мне понять, что никуда не денется. – Мистер Холмс, – упрямо настаивал Арис, и я, подавив приступ немого отчаяния, прошёл дальше по коридору, остановился в покосившемся дверном проеме, накрыл ботинками свежий след туфель Адрианы. – Вы обязаны оказать мне услугу. – С удовольствием. Вызвать полицию и бросить тебя гнить в тюрьме? Я наслаждался жалким видом его мучительного бессилия, сковавшей мышцы слабости, что сводила с ума, этим запущенным процессом истощения, которое слепило мысль о самоубийстве. Я не мог притворно сострадать, быть милосердным, не мог ничем заглушить дикую ярость, вгрызающуюся в сердце. – Джерри вам этого не позволит, – он продолжал искать превосходство, надеялся ухватиться за лёгкую тень преимущества, даже не имея возможности подняться с кресла, не напоровшись на торчащие клыками стёкла. – И ты, безусловно, рад тому, что до сих пор можешь управлять ей. Ты... – Считайте меня ублюдком, мистер Холмс, я не против, если вы спасёте Джерри. Арис подозревал, что следовало держать Адриану под строгим контролем, вслушиваться в каждое робко произнесённое слово, нервное молчание, но его внезапная забота нисколько не впечатляла меня, не деформировала закостеневшую злость. – Разве я уже не сделал этого? – Вы ещё ничего не сделали, мистер Холмс. Помогите моей Джерри, – Арис попросил об этом, глядя на дрожь голых ветвей за окном, что напоминали расходящиеся трещины на прозрачных стенах мира с той стороны, за пределами разрухи, боли несостоявшегося раскаяния, затхлой тоски. Он боялся, что я нечаянно угадаю проблеск истины, отвращения и изнурительного смирения в его помутневших глазах. Нас обоих всегда пугала правда – запрятанная слишком глубоко изнанка притворства, обмана, привычки жить наоборот, от смерти к рождению. Рождению разума, сердца и души в бесконечном разладе друг с другом. Въедавшийся под кожу яд правды. – Я собирался помочь семь лет назад. – В таком случае, не упустите второй шанс. Не каждому даётся. – Пожалуй, – я посмотрел на Ариса в последний раз. Красноватые отметины на иссеченном тонкими морщинами лице, бессмысленная, пустая улыбка. Быть может, он всё-таки покончил с собой или хромал теперь где-нибудь на континенте, звенел тростью о каменную кладку старых улиц, срастался с пылью, цветущей плесенью обветшалых городов. Арис исчез, и я не искал его потом, чтобы пробить насквозь новостью об Адриане, парализовать, изувечить без ножа. – Но нам повезло получить второй шанс. – Берегите её. И я отчаянно дал слово, не произнеся ни звука в ответ на его приглушённую мольбу. Безмолвное обещание. Смелая, нелепая разбитая клятва, о которой потом я стану молчать с безупречным равнодушием, сделаю вид, что прежде никогда и никому не клялся. Он усмехнулся так легко и открыто, словно в незадавшейся, унылой беседе с другом из полузабытого прошлого вдруг промелькнула известная лишь им двоим острая шутка, а за ней потянулась перепутанная вереница обрывочных воспоминаний. Но мы вовсе не были ни друзьями, чья память рассекалась несколькими встречами и затяжными разговорами, ни врагами, что страдали от скуки, искали развлечения и не спешили взводить курок, наслаждаясь жуткой игрой. Это была неистребимая жгучая ненависть – невидимая пуля, застрявшая в плоти, напоминавшая о себе при каждом шаге, неловком повороте, пропитавшая сожалением остаток жизни. Я навсегда возненавидел его за то, что он сделал Адриану именно такой: смесь крепкого ума с удивительным безрассудством, покорность и пылкая отвага, страсть и молчание. Ударами и унижениями, угрозами и редкой раздирающей нежностью сделал её такой... Незабываемой, невозможной, верной, кромсающей моё существование на осколки до, после и без. Такой нужной, чёрт возьми. Лишь на пороге дома, пропахшего ужасами невыносимого детства и ядовитого одиночества, я осознал одну абсурдную вещь, невольно признался себе, что Адриана была безумно необходима, но не ждите, что я возьмусь в порыве безысходности и восхищения сравнивать необходимость в ней с постоянной потребностью в кислороде, разрушительной дозе наркотика. Хоть я и пытался, мне совершенно не с чем сравнить Адриану Флавин, чтобы не ошибиться, попасть в точку, ясно и точно выразить, насколько остро может не хватать даже того, что вызывает раздражение, рвёт нервы. Адриана была нужна мне, и я смирился с такой унизительной неизбежностью в момент последнего разговора с её отчимом, питавшим не менее сильную ненависть, тщетно свыкаясь с нестерпимой мыслью, что в будущем Адрианы было место лишь одному из нас. И Арис готов был уступить, только трусливо распрощавшись со своей нелепой жизнью, однако эта непредсказуемая женщина вдруг вздумала защищать его от собственного безумия, будто он вовсе не хлестал в гневе её обнажённую спину, не приказывал стрелять в Йена, не вынуждал использовать дар для махинаций и шантажа. Сквозь кровавую пелену невыносимых воспоминаний, отвращение и злость Адриана видела в нём человека, изломанного внутри, с незаживающими разрывами, какие он и сам не стремился залечить, не представляя иного существования в других условиях и с чужими мыслями, что переиначили бы его личность на вздорный манер, заставили терпеть жуткие неудобства от перевёрнутой вверх дном жизни. Адриана с помощью дара или иным неизвестным мне необъяснимым способом умела в вязкой грязи изодранной грехами души высмотреть проблеск человечности, какой-то жалкий остаток так называемого «света», зацепиться за выцветшие, прогнившие отходы памяти и вдавить в себя стихшую ярость, как острый кусок металла. Ответить состраданием на необратимые метаморфозы, превратившие безнадёжного человека в чудовище, поскольку, помня об убийстве Фрэнка, смерти Густава и семилетней добровольной пытке, она и себя причисляла к ряду чудовищ, недостойных будущего. Во мне же Адриана читала одиночество... И улыбалась пустой раздражающей улыбкой, затягивая узел бинта. Что же, прощайте, мистер Бенджамин Арис. Должно быть, всё-таки вляпались мы оба.