Сколько любопытных, разрывающих пополам эмоций, тусклых очертаний невысказанных слов, какие не хватает духа произнести, можно высмотреть в пустоте простого сочетания «вот и всё». Сколько невероятных историй затихают и рождаются в этом жалком обрывке мысли, конечном элементе формулы, дающей универсальный ответ на любой вопрос. Я мог бы завершить пересказ запутанной цепочки самых страшных и удивительных событий моей жизни, вставив сюда этот бессмысленный ребус под названием «вот и всё», не раскладывать память по кусочкам, не вынуждать себя сшивать их заново в произвольном порядке, но Адриана оказалась права в своей первой записи. И, стоит отметить, ничего хорошего никогда не следовало за правотой Адрианы, за её чудовищной, беспощадной правдой. «Совсем скоро меня не станет, и сохранится только этот текст». Только текст, только золотые буквы на тёмном надгробии, прибитые к земле крики, гниющие цветы с рассыпанными лепестками. Быть может, мне всего лишь хочется дать ей прожить чуть дольше здесь, в сплетении строк, в этом наспех выстроенном неутихающем мирке наших воспоминаний.
Я догадывался, что сдержать данное Арису обещание будет невозможно. Спасти Адриану, когда она сама отчаянно рвётся к смерти и упрямо отвергает всех, кто ею дорожит и отговаривает от безумных затей – невыполнимая миссия, но в то время я ещё находил где-то в недосягаемой глубине души шевеление чахлой надежды на некое аморфное, обманчивое лучшее, в которое обычные люди стремятся верить, бездумно и безнадёжно верить. Недосягаемая глубина души… Забавно полагать, будто у спорной невидимой субстанции, этих сомнительных внутренностей, слепленных из переживаний и воспоминаний, можно было измерить глубину. В очередной раз громкое браво тебе, Адриана, ты не учила мыслить в этом нелепом русле, такие слова рождаются незаметно, мгновенно вопреки моей воле, как мрачный отклик на гробовую тишину.
Что могло представлять собой то неопределённое, неустойчивое, трещавшее по швам «лучшее» для меня и Адрианы? Вымученная попытка стать семьёй в привычном для общества понимании, сын по имени Ричард, которому бы достались не самые обычные несносные родители – детектив-консультант и ясновидящая из рода, богатого на зверства и загадки? Жизнь по отдельности в разных уголках изменчивого мира с утешающей мыслью о том, что мы сумели выжить и срастись с непрерывной болью и сожалениями? Адриана не оставила мне права выбирать. В «лучшее» я шагнул один, но так и не узнал его, не ощутил вкуса.
Завершив разговор с Арисом, я вышел на крыльцо, глубоко вдохнул отрезвляющую свежесть дождя, будто пытаясь его чистотой вытравить из себя затхлый запах старого дома, запах невозможного обещания, жгучей ненависти. Это промозглое утро, исполненное отголосков разбуженной жизни, грохота возобновлённой стройки, ничем не подсказывало горечь близкого финала, а наоборот всеми хмурыми оттенками рассеянного солнечного света навевало странную мысль о том, что время застыло, зацепилось за один из башенных кранов, небрежно брошенное ветром, напоролось на разбитые бутылки и не двигалось с места. Застряло здесь в сыром неказистом Уолворте, где серую пыль прибило дождём, а грязь устремило вниз по одинаковым улицам мутными ручейками прямо под ноги нервным, недовольным людям, чьи зонты выворачивало наизнанку. Казалось, время раскачивалось и продолжало свой неуловимый сумасшедший бег, только когда я сам начинал шевелиться, двигаться, отматывать секунды и года назад, и перемещаться в пространстве моего растасканного на части настоящего. Даже Адриана молча застыла и едва заметно дышала, прижимая правую руку к животу, словно смыкая края глубокой рваной раны. Лишь тёмные завитые пряди перебирал ветер, врывавшийся в туманный кокон приглушённого шума, что медленно растекался волнами над крышами и гас вдалеке, сливаясь с дрожью кипящего центра города. Волосы скользили по её бледному лицу, которое ровно ничего не выражало: ни тоски, ни заглотившей её задумчивости, ни торжества. Она смотрела, не отрываясь, на смятую прошлогоднюю траву, сквозь копны которой проглядывали хрупкие бледные ростки, вытянутые наружу щипцами неприветливой холодной весны.
Быть может, её внимание было сосредоточено отнюдь не на возрождении природы из увядших корней и сырой земли, я не знаю, о чём она думала в ту минуту, что звучало в её дурной голове, что стремительно раскраивало сердце.
И вдруг Адриана взглянула на меня, и прежние мучительные эмоции обретали новую силу, придавали особый цвет пронзительным усталым глазам, вырисовывали грусть в выражении её еще секунды назад пустого лица, сотворили какую-то скорбную тусклую улыбку, будто Адриана видела вовсе не живого человека, который мог действовать, мог попытаться всё исправить и найти выход. Обычно с таким удушливым отчаянием смотрят на старую фотографию спустя напрасно прожитые годы, болезненный отпечаток растоптанного прошлого, вызывающий острый приступ сожаления, бьющий прямо в сердце упущенными возможностями.
Смотрят на выцветшие очертания, презирают, ненавидят себя и давятся тошнотворной тоской, как затолканным глубоко в горло огромным куском, какой нельзя проглотить и переварить или выплюнуть, остаётся только зажимать рот и с трудом вдыхать воздух. Ветер запутывал её длинные волосы, моросящий дождь крапинками усеивал гладкую ткань куртки, а Адриана уже начала обратный отчёт, уже превратила меня в бесполезную фотографию, разрывающую шрамы. Уже толкнула меня к «лучшему», что так и не удосужилось наступить, ворваться в вереницу немых и потускневших дней с гигантским транспарантом «Вот оно, твоё будущее, какого ж чёрта ты не радуешься?».
Это было утро, когда её исхлёстанная муками и сомнениями жизнь сорвалась с последней опоры. У меня возникло горькое ощущение, что я замер в смятении и растерянности не на ступенях гнилого дома, ставшего притоном, а на каком-то нелепом распутье, где наши с Адрианой дороги тесно переплелись и внезапно оказались брошены в противоположные стороны. Нечто подобное обескуражило меня семь лет назад: Адриана появилась на пороге, чтобы невольно дать надежду, разжечь самое опасное и беспощадное чувство и в следующий же миг всё уничтожить, оборвать нить, за которую я был готов схватиться любой ценой.
Моя ошибка состояла в том унизительном факте, что я продолжал наивно верить вопреки безумно очевидным подсказкам – я больше не потеряю ее, не позволю уйти. И тем не менее я заговорил так спокойно, словно не был глубоко уязвлён всем, что таилось в невыносимой улыбке Адрианы:
– Где страницы?
– Свой дар бабушка осознала слишком поздно. Её книги действительно не представляли ценности, не содержали в себе единой идеи, выглядели неотшлифованным наброском, рябью на поверхности мутного озера, где на самом дне происходило нечто бурное, неуправляемое, невидимое в толще воды. И тому была причина – бабушка никак не могла добраться до этого непостижимого «нечто», выразить то, что разъедало её рассудок, от рассказа к рассказу подбирала слова, но на деле получалась мрачная чушь с невысказанным смыслом, – отвечала Адриана вовсе не на заданный вопрос, достраивала картину финальной разгадки, решила подвести итог всего, что туго закрутилось в один клубок. – «Тайна болот» была напечатана в единственном экземпляре с помощью последней из немногочисленных подруг бабушки, журналистки Лорен Финли… Бабушка неспроста вздумала замаскировать секретные знания в оболочку бессвязных историй. Это произошло за два месяца до убийства в лаборатории. Когда бабушка поняла, что проклятие её настигло, она стала искать способ остановить эту заведённую адскую машину, а у кого ж ещё интересоваться вопросами смерти, как не у тех, кто уже умер? Вот уж непревзойдённые специалисты с богатым опытом! Так бабушка выяснила, что все женщины рода Фицуильям застряли в Мире теней и не могут обрести долгожданный покой, пересечь заветную черту. И, насколько известно теперь даже тебе, проникнуть туда практически невозможно без непредсказуемых последствий, и бабушка не прекращала поиски способа рассечь границу между мирами и обратиться за помощью к Фицуильямам, увязшим в пределах Сумеречного мира. Она предположила, что сознание моего дедушки достаточно крепко и выдержит подобное испытание, ведь перебрасывать туда себя было очень рискованно, бабушка принимала всю ответственность и жуткие неизбежные жертвы… Видишь, за такой короткий отрезок времени я похоронила мать, бабушку и дедушку, пока Бенджамин смешивал страсть к побоям с желанием вытравить из меня назойливых тварей.
Произошла страшная ошибка – дедушка умер от кровоизлияния в мозг, едва только его сознание поддалось натиску, и тогда бабушка, раздавленная чувством вины, вынесла из столь ужасного эксперимента основополагающий вывод: едва ли можно было выбрать такого человека, случайного прохожего, не связанного ничем с семьей Фицуильям, какой бы выжил после этого чудовищного фокуса, и поэтому отважилась поставить на кон собственный разум, чтобы установить необходимую связь. В лаборатории бабушка создавала наркотические вещества, доводившие её до неустойчивого состояния на опасной грани помешательства и ясного сознания, и в ходе таких бесконтрольных сеансов она черпала давно утерянные знания, труды неупокоенных Фицуильям, которым не хватило времени и сил остановить проклятье сотни лет назад… – Адриана тихонько усмехнулась, переводя дыхание, однако ей не было ни смешно, ни досадно. И нельзя опрометчиво утверждать, будто в наспех изложенном пересказе сплетённых в один ряд действий просматривалось безразличие. Нет, Адриана реагировала на каждое произнесённое слово, откликалась на каждый звук, вколачивающий невидимый нож меж рёбер, выворачивающий внутренности, но во внешнем облике её разрывы и переживания почти не отражались. Чем тяжелей было дышать, тем более обманчивой становилась наружность, сбивавшая с толку то пустотой, то намёками на совершенно неуместное равнодушие или язвительность. – Ответ всегда хранился у нас в голове, но подобраться к нему – непосильная задача, требующая невообразимых жертв, и бабушку не сломило только леденящее смирение и вера.
Однако находились и те, кто отчаянно желал прервать любые попытки разломать чёртову мельницу, что перемалывала поколение за поколением. Просочившиеся тени, жаждущие крови и мести за то, что их жизнь когда-то отняли: многие повешенные Эдвардом Фицуильямом также оказались замурованы в Сумеречном мире, каждую минуту переживая заново ужас и боль от верёвки, сковывающей горло. Джейн Мэттьюс повезло быть не в их числе, судя по наблюдениям бабушки, она перешагнула границу, её покой заключался в том, что всех женщин рода мучителей будет ждать страшная непредсказуемая смерть… Всем свойственно умирать, удивляться нечему – такова привычка, объединяющая население планеты в гигантское обреченное существо, но не всякий проходит через то, во что нас бросает проклятие. Бабушка начала догадываться, что с моей мамой явно что-то происходит не так, и потому, опасаясь за сохранность полуистлевших рукописей, бросила их на дно пруда, оставила подсказку, которую я обязательно разгадаю и продолжу её дело, подстроила добытую информацию под древний шифр…
– Значит, Джессалин удалось разгадать, как избавиться от проклятия? – я полагал, на сей раз Адриана ясно услышит вопрос и не ускользнёт от требуемого ответа.
Но она замолчала, не продолжив рассказ и не удовлетворив моё нестерпимое любопытство, испепеляющую жажду, наконец, узнать правду, с головой утонуть в этом болоте, где я уже давно безвольно барахтался, стремясь расколоть скорлупу осточертевших тайн.
Адриана бесцветно улыбнулась через силу (и эта улыбка отнюдь не украшала измождённое душевными муками лицо), медленно поднялась, распахнула тонкую куртку, словно отдавая себя на растерзание, и мелкие куски рваной пожелтевшей бумаги высыпались наружу, подхваченные резким холодным ветром, усеяли сырую траву, упали на разбитую дорожку, убегающую к ленте забрызганного грязью тротуара. Адриана превратила чудом найденные страницы в мусор, разбросанные буквы, которые не хватит терпения собрать обратно.
– Зачем ты это сделала? – изумлённо воскликнул я, хоть и прекрасно осознавая маячившую на поверхности причину столь глупого поступка. Адриана не собиралась делиться со мной знаниями Джессалин целиком, всё, что мне было дозволено услышать, она уже рассказала. И ни слова больше.
– Нет необходимости забивать тебе голову сутью мистических обрядов.
Вот как. В одно мгновение Адриана окончательно приняла решение вычеркнуть меня из этого сумасбродного дела вопреки всему ранее сказанному, вопреки согласию действовать сообща, что в действительности же являлось гнусной проделкой моего взбунтовавшегося воображения. Я сам незаметно выдумал, будто Адриана сдалась и позволила защитить себя от последствий рискованных идей.
– Неужели? Прежде ты весьма охотно сводила с ума всяким потусторонним бредом и даже заставляла играть роль своего ассистента, когда я согласился участвовать в изгнании хищника. И что же теперь? – я нацелился задеть за живое, потому как только удары по уязвимым точкам развязывали этой невыносимой женщине язык. – Что ты решила скрыть от меня, Адриана?
– Спрашиваешь, что теперь?
Ну, надо же, оказывается, она не оглохла, а с поразительным упрямством отсеивала вопросы, какие было проще избегать, а не разрываться в объяснениях.
– Да, чёрт возьми, я спрашиваю – что теперь?! К чему бесполезные секреты, недосказанность, ложь? Ведь ты же сейчас, несомненно, в ужасе обдумываешь, какую бы безобидную версию запечатать в упаковку безупречного обмана, чтобы успокоить меня, погасить интерес! Но я не нуждаюсь в бессмысленных утешениях и ловких выдумках, Адриана, я не хочу быть спокоен, потому что рядом с тобой спокойствие – лишь раздражающая иллюзия, пыль в глазах! Я заслужил правду, не её блёклую тень, не загадочные отговорки, а настоящую правду, какой бы она ни была!
– Ты хочешь знать, останусь ли я в живых?
От этой манеры задавать вопросы в неподходящий момент мои нервы едва не трещали, как электричество, прорвавшееся сквозь оборванный провод.
– Что значит останешься ли ты в живых? – я обхватил ладонями её лицо, а затем вцепился в плечи, встряхнул, будто этим резким грубым движением можно было привести её в чувства, достучаться до разума и выбить всю дурь прочь, пустить по ветру следом за клочками бесшумно разлетевшейся бумаги. Я говорил громко, отрывисто, ощущая связками боль каждого слова, и меня нисколько не смущала мысль, что этот нервный разговор могли подслушать прохожие или Арис, всё ещё находившийся в доме. Он если и слышал всё, что я выплёскивал без какой-либо сдержанности, то ничем не выдал себя, и, вероятно, наслаждался степенью захлестнувшего отчаяния, но отказывался признавать меня безнадёжным. Иначе бы не обратился с просьбой, что только во многом и подтолкнула биться с упрямством и безумием Адрианы. И то не был бой на равных. Я проиграл, едва только задумав изменить положение вещей. Проиграл, потащив Джеральдин в Кенсингтон. – У тебя попросту нет иного выхода! Не существует даже на краю Вселенной, ясно? Ты не посмеешь рисковать жизнью, оправдываясь пафосными речами о долге перед семьёй, стремлением спрятаться от прошлого в уютном гробу, искупить вину… Я готов помочь тебе с любой необъяснимой белибердой, если все эти неожиданные затеи не предполагают жертвоприношений! Если в условии не сказано, что обязательной жертвой станешь ты.
– Шерлок, я должна…
– Ты также была уверена, что придётся накачать тебя кокаином, чтобы выяснить способ избавления от проклятия, но, как видишь, получилось и без передозировки, обходной путь только кажется недостижимым, Адриана. Я действительно мог разбиться об асфальт, спрыгнув с крыши Бартса, и неизвестно, застрелили бы меня в день твоего прихода на Бейкер-стрит, но я сумел избежать смерти, и вряд ли благодаря твоим махинациям с призрачными нитями, формирующими канву будущего! Нам лишь нужно всё тщательно обдумать, перебрать возможное и невозможное, отсечь максимальные риски и докопаться до безопасного варианта, что не потребует всаживать осиновый кол в грудь или практиковать распятия на кресте.
– А ты считаешь, я не искала тот самый «безопасный вариант»?
– Ты искала одна, – я провёл пальцем по зубцам золотистой «молнии» её расстёгнутой куртки. – Иногда ты бываешь такой несносной идиоткой и ни черта не соображаешь, хотя способна в уме вращать целые галактики с теориями и цепью бесконечных формул, – я стиснул в ладони загнутый ворот, а другой рукой прижал Адриану к себе, словно она могла раствориться, упорхнуть невесомой пылью на ветру, если не держать её крепко, до боли, до удушья крепко. – Ты совершила непоправимую ошибку, вернувшись в мою жизнь, швырнув в эти непроходимые дебри семейных тайн. Знаешь, почему? Я не отпущу тебя. Я с радостью последую полезному совету Джона, свяжу и увезу тебя из Англии, как можно дальше от всего неумолкающего безумия, и никакой хищник не станет непреодолимой преградой.
– Ты жуткий эгоист, Шерлок Холмс, и не меньший обманщик, чем я. Нет нужды геройствовать и противоречить себе, стараясь произвести впечатление, заставить сомневаться в принятом решении, – Адриана не вырывалась из тесной железной хватки, терпела неудобства, но мои слова всколыхнули в её душе волны злости и отчаяния, каким можно было захлебнуться. – Я не верю твоим угрозам, не сейчас, не в эту минуту, Шерлок, когда ничего изменить нельзя. Ты не сможешь чувствовать себя целым вдали от Лондона, его сердцебиения, воздуха, пропитанного туманом и запахом вечных загадок. Тебе будет неимоверно трудно прижиться на новом месте, втиснуться в уже кем-то строго очерченные рамки, а здесь ты выстроил свой собственный удобный мир именно такого размера, какой необходим для работы-существования, и наполнил его именно таким отборным содержимым, чтобы дышалось легче. Здесь – материя из равномерно распределённого разреженного газа, установленный и контролируемый тобой порядок, а в неизвестном и непредсказуемом «там» царит хаос, бушует неподвластная тебе буря клокочущей жизни. Нам ли не знать, какими нежелательными последствиями чревато внезапное нарушение порядка, забавы гравитации, ткущей Вселенную из несовершенства. Я однажды предупреждала – всё, управляемое и оберегающее от нелепостей и переживаний, повернётся вспять, расставленные ограничения не будут служить до скончания дней, и разве я ошиблась? То, в чём ты, прежде всего, пытаешься уверить самого себя, значительно отличается от беготни за приспешниками Мориарти по раскинутой повсюду паутине. Перед тобой была поставлена вполне ясная, выполнимая задача, и ты был движим осознанной целью уничтожить сеть преступного лорда и не стыдился невольной, согревающей мысли о возвращении в Лондон. Возвращении домой. Сейчас же ты понятия не имеешь, что за поразительную чушь, не стесняясь, несёшь! На что станет похожа наша жизнь, если ты сломишь меня и замуруешь в чужой стране, поступая ничем не лучше Бена?!
– Ты хотела сбежать со мной семь лет назад, и идея отрезать семью, как конечность, поражённую гангреной, не казалась тебе чушью.
– Мне было всего восемнадцать, Шерлок, я задыхалась от скорби и страха, и желала свободы, и ещё даже помыслить не могла, представить в самом мучительном кошмаре, что вскоре произойдёт настоящий взрыв, и от меня прежней ровно ничего не останется. Теперь мне почти двадцать пять, я спала с отчимом, соблазняла его конкурентов, прокладывала путь шантажу, нащупывала почву для угроз и все эти годы держала пистолет заряженным, но вот он, Бенджамин Арис, ещё там, за этими гнилыми стенами, а я так и не выстрелила! Я жила с занесённым над венами лезвием, не различала в своём жалком существовании ничего достойного и не пропитанного кровью, но оказалась трусливой слабачкой, у которой кишка тонка взять и опустить лезвие, разрезать вдоль! Ты говорил, я не теряла надежды, что само провидение тебя всё-таки непременно занесёт в Девон, ты успеешь под занавес разыгрываемой трагедии и спасешь мою жизнь. Однако такой смелый вывод вовсе не означает, что я хотела этого… То вопиющее недоразумение, что я до сих пор дышу, подсказало мне верное направление мысли, подтвердило догадку – я неспроста, скрученная от боли, как выжатая тряпка, выбиралась из любого ужаса. Я не имею права зарывать себя в могилу, сдавшись, отступив от завещанного бабушкой, предав семью, – Адриана прикусила губу, зажмурилась, будто вдавливая глубже в сознание единственную мысль, что сшивала её самообладание, поддерживала веру и истощённый дух. Через секунд пять она открыла глаза и посмотрела так сурово, как если бы я был последним препятствием, помехой, какую следовало устранить для достижения цели. – Я должна сделать хоть что-нибудь стоящее, ценное, разумно распорядиться отведённым временем, чтобы труд бабушки и других Фицуильямов не пропал зря, и дорога к избавлению не оказалась выстлана ещё несколькими трупами обречённых женщин. И не столь важно, умру я за это или нет. Жизнь отныне не принадлежит мне, Шерлок. И никому принадлежать больше не может. Ты не так давно сам заявил, что я родилась мёртвой, – кажется, нечто подобное я произносил в больничной палате, когда злость и беспомощность жгли изнутри. Адриана вдруг изменилась в лице, точно вспомнив что-то болезненное, цепенящее, или услышав парализующую мышцы новость. В глазах сверкнула холодная искра. Беззвучная молния. – В таком случае, я просто окажусь там, где мне следует быть.
– Где тебе следует быть… – повторил я тихо, монотонно и не сразу понял, что за слова сорвались с языка, в чём их смысл и был ли он вообще. Время зашевелилось, отцепилось от башенного крана и стрелой устремилось вон, стекало дождевыми каплями, скреблось в груди. Губы немели, в висках бешено колотилась кровь, во мне всё сжималось и кричало, что негласное обещание не сдержать, Адриана исчезнет, а я безоружен и растерян.
Редберда усыпили, чтобы погасить сжигавшие его мучения – лёгкая смерть, милосердие, спасение от боли, бившей по лёгким при каждом вдохе. В какой-то миг мне померещилось, что я сидел на коленях в белом коридоре ветеринарной клиники, не смотрел вслед Редберду, которого утаскивали в кабинет, а разглядывал его рыжую шерсть, оставшуюся тонкими травинками на прямоугольной плитке. Начинал привыкать к тому, что после него осталось, когда сердце Редберда ещё билось, когти царапали пол. И сердце Адрианы ещё разгоняло кровь по жилам, стучало о рёбра… Но я уже смотрел на голубоватую смятую простынь, развёрнутый стул в гостиной, стопки книг на каминной полке, закрывавшие пустое место без зеркала, аккуратно сложенную лиловую рубашку поверх чистого белья, синюю флэшку на краю стола.
Я и хотел бы сопротивляться, но медленно пронизывал себя необходимостью в перестановке вещей, переменах, что вымели бы незримое присутствие Адрианы, выветрили её запах из спальни, вышвырнули флэшку, затолкали рубашку в дальний угол или смешали с мусором в урне. Как шерсть Редберда после череды уборок и стирок, сдиравших кожу с пальцев, перестала показываться в складках одежды, так и тень Адрианы должна была слиться с другими тенями и стать неразличимой, невидимой, неощутимой. Я запустил механизм спасительного забвения, абстрагирования, отделявшего несущественное… Но взгляните на меня, разве я похож на человека, который забыл?
– Адриана…
– Сейчас бы ты не отказался от преимуществ амнезии, верно?
– Отказался бы.
Мы обменивались короткими прерывистыми фразами, опустошённые и измождённые, внезапный взрыв потрошащих душу монологов отгремел, остались только вспышки, тревожившие память, растравлявшие нанесённые раны.
Разговор как в последний раз – безжалостная игра расшатанных нервов, месиво из попыток угадать, что за слово, изгиб интонации пересилят её безумство, подчинят ритму разума, отведут удар в сторону. Я не мог ответить честно и убедительно, хотел ли бездумно сорваться с места, сгрести в охапку без разбора вещи и ворох воспоминаний, уехать вместе с Адрианой туда, где бы мы стали отчаянными беглецами, чужими для всех, кроме друг друга, очертаниями упущенного, покинутого, непрожитого.
Я бы засыпал с разъедавшей сердце тревогой, вскакивал бы через каждый час, проверяя, рядом ли Адриана, пленница желания продлить ей жизнь, удержать от осуществления задуманного. Сломленная и собранная из обломков прежних привычек и мыслей Джеральдин Фицуильям – это та Адриана, что бежала под дождём на Бейкер-стрит, полная сомнений и страхов, неповторимая в безумии и роковой решимости. А кем бы она стала, если бы я осмелился непреклонно противостоять её воле? В кого бы я превратил Адриану? Быть может, при таком скверном раскладе она бы горячо возненавидела меня, но я не боялся её разрушительной ярости, силы дремлющего хищника, не боялся уцелевшей любви, этого неподвластного логике и истощению безрассудства. Я боялся подобрать хлыст, которым Арис изуродовал её спину, навсегда перечеркнул шаткую волю к жизни.
– Думаешь, ты не такой? С поразительной наивностью твердишь самому себе, будто отличаешься от Ариса? Осуждаешь его методы, раскалываешь ненависть надвое: одна достаётся ему, а вторую ты скармливаешь той, кого зовёшь Адрианой.
Я не был зверем.
Я был консультирующим детективом, который по нелепой случайности впутался. В последний раз.
Но остановить Адриану, не переломав её угнетённую свободу и не перекроив душу – однозначно невыполнимо. И каким я мог довольствоваться выбором без удобных альтернатив? Смириться со стремлением относиться к собственной жизни, как к искомому средству, инструменту, что восстановит нарушенный порядок, пробьётся сквозь прутья времени, замуровавшие неиспользованные шансы, отрезавшие путь к отступлению? Насильно смириться и искать в золотых буквах надгробия проблеск надежды?
Из чего же срасталось «лучшее» для нас?
– Ложь, – жёстко утвердила она, с дикой жаждой всматриваясь мне в глаза, выискивая намёки на упрямо заявленную правоту.
– Ты хочешь, чтобы я солгал, но я говорю правду. Этим мы теперь отличаемся.
– Уверена, нам обоим стало бы гораздо легче, если бы не прозвучало ни слова правды, если бы обстоятельства не вынуждали её обнажать, вырывать изнутри. Я же поступила ужасно, верно? – её способ задавать вопросы, проверяя утверждения на истинность, до изнеможения раздражал. – Я отнюдь не самоотверженная мученица, готовая без раздумий жертвовать всем, эгоизм присущ и мне. Я не смогла противостоять соблазну увидеть тебя, заговорить, прикоснуться, но настолько втягивать в путаницу вовсе не собиралась. Видимо, по неосторожности перестаралась с антуражем ясновидящей, напоролась на чересчур живое, неугомонное любопытство, которое затмило твой разум и направило в Девон…
– Ты никогда не умела строить безупречные планы, – я, хоть и не намереваясь отпускать её именно сейчас, разомкнул крепкое объятие, напоминавшее туго натянутую цепь, прочертил пальцем линию подбородка Адрианы. Нежная, гладкая, но холодная кожа. Остывающая жизнь. – Так что же, ты уходишь колдовать?
– Кто сказал, что я ухожу?
Неубедительное подобие прежней многозначительной усмешки.
– А разве обычные люди не в момент прощания давят друг друга откровениями?
– Мы не прощаемся, Шерлок. То, что я должна сделать, определённо очень опасно, но есть крохотная вероятность увернуться от смерти.
Крохотная вероятность… Адриана спрятала за этой крупицей обмана твёрдую решимость отвергнуть любые возможности увернуться.
– И ты, естественно, не расскажешь, что взбрело тебе в голову?
– Скажу, что у нас есть две недели.
Я терялся в догадках, как верно истолковать столь неожиданное утверждение, схожее с неудачным утешением.
– Завет бабушки нужно исполнить, когда мне будет двадцать пять лет, – Адриана не расщедрилась на пояснения, находя достаточным и то, что с очевидной осторожностью произносила. – Столько девушек Эдвард повесил на ветвях старого дуба, и в этом скрыт особый смысл. В день моего рождения я сделаю последний шаг.
– В бездну? – я ощутил, как неловкая, неуместная улыбка скривила губы, но не выражала ни облегчения, ни радости. Какой-то мышечный спазм, вздрагивание нерва.
– Туда, где мне следует быть…
We should stay here.
***
Дождь, рухнув на город прозрачной массой, вскоре отступил вместе с тяжёлыми тучами, растасканными потоками ветра, устремился к югу, оставляя отметины рваных луж и всюду проникавший запах сырости. Низкое небо с истлевающими серыми облаками обретало бледно-голубой оттенок, по громадинам зданий и переплетениям людных улиц расплескалось высоко забравшееся солнце. Какое возмутительное несоответствие напряженного и угнетённого состояния с постепенным расцветом окружающего мира, трещавшего от звуков, что рождались в разных точках, ударялись о стены вышедшего из тени города и распадались эхом, натянутым между домами надорванной струной.
Что бы ни выворачивало нас наизнанку, ни теснилось в груди, щемя сердце, мы вернулись на Бейкер-стрит, поглощённые своими мыслями, скованные горьким послевкусием разговора, что прежде звенел только внутри нас, ненароком угадывался в молчании, тихом шаге по опустевшей гостиной. Всё это мы уже давно поведали друг другу пронизывающими взглядами, поворотом головы в сторону зашторенного окна, а теперь и облекли в словесную форму, что не являлось обязательной мерой, но речь исторглась наружу. И мы сидели в такси, как оглушённые раскатом грома, и я сам не знаю, зачем вдруг, разглядывая безо всякого интереса проносящуюся за стеклом пёструю улицу, ощупывал пальцами жёсткое сидение, подбираясь к ладони Адрианы. На вычищенных дверях магазинов мерцали перевёрнутые таблички, завлекая покупателей сигналом «открыто», стаканчики в спешке залитого в горло кофе падали на дно мусорных баков, а я держал Адриану за руку, словно в этом прикосновении проживая и отмеренные две недели, и целый отрезок непредсказуемой жизни, в котором её никогда не будет рядом. Кипящий вихрь утекающих
завтра, обесцвечивающих Адриану.
Когда воспрянувшее солнце засияло ярче, призывая спрятать зонт поглубже в сумку и наглухо застегнуть, Адриана попросила таксиста остановиться за два квартала до Бейкер-стрит. Захотела пройтись пешком, и я не возразил и словом. Предложи она купить билет на первый попавшийся поезд в любом направлении или ограбить банк – я бы уступил её прихоти. Оказавшись на тротуаре, выложенном квадратной плиткой разных размеров, Адриана крепко схватилась за мою руку, как если бы боялась упасть, потеряться в потоке сменяющих друг друга лиц, но взгляд настойчиво отводила в сторону. И я уже не стискивал её дрожащие пальцы в приступе неизъяснимой паники и сожаления, а ответил тем, что вполне справедливо можно было обозначить словом
нежность.
– Ты голоден?
Обезоруживающий вопрос из внезапно проскользнувшей мимо незнакомой параллельной Вселенной, и спустя несколько мгновений я убедился, что расслышал верно.
– Нет, кажется, вчера я уже обедал.
– А я бы съела что-нибудь. Заглянем сюда?
И я не возразил и словом.
Мы скрылись от солнца и шума за круглым столиком какого-то ресторана, чей облик совершенно выветрился из памяти: ни звуков, ни света, ни запаха блюд, ни завитков пара и блеска столовых приборов не запечатлелось и едва уловимым оттенком. Только деревянный столик с тонкой алой скатертью, смятая салфетка с серебристым рисунком, два бокала белого вина, отвратительного, стоит сказать, но удивительно сочетавшегося с ритмом и вкусом наступившей эпохи.
Я впервые пил вино с женщиной.
– Хочешь о чём-то спросить? – Адриана поднесла бокал к носу, вдохнула, что-то с досадой уяснила конкретно для себя и осторожно сделала глоток.
– Ты снова роешься в моих мыслях?
– Я всего лишь смотрю на тебя, Шерлок.
– Тогда смотри внимательней и придёшь к правильному выводу: мне спрашивать не о чем.
– Боишься, что ответ не будет стоить усилий, затраченных на шаг через себя?
– Это последнее, чего есть смысл бояться.
– И что же, в таком случае, первое?
Я опустил взгляд, притворившись, будто глубоко задумался и в нерешительности искал нужные слова, затем осушил бокал до дна и сказал:
– Еще раз доверить тебе право выбирать вино – вот, что действительно страшно.
Адриана не сдерживала смех, он звучал искренне, не слишком громко, но надрывно, точно за ним затаилось невыплеснутое рыдание, раскалывающая надвое невысказанная мысль, какую я должен был прочесть сам, собрать, как разорванные в клочья страницы, если намеревался наткнуться на остриё правды.
Но я не высматривал с жадностью и нетерпением проскальзывающие намёки и подсказки, я, переламывая себя, тоже пытался просто
смотреть на Адриану, а не наблюдать разрушительные перемены, чтобы во мне хоть что-нибудь уцелело.
Казалось, я вновь рассекал воздух, падая с крыши Бартса, беспомощно перебирая руками, полагаясь на везение и до мелочей проработанный план. Однако теперь, осознав, что в действительности я был бессилен, повержен, отброшен прочь на безопасное расстояние от очага взрыва, я прочувствовал каждым нервом, до оцепенения и разрыва, что такое рассыпаться на осколки жизни об асфальт.
Меня парализовала неведомая прежде слабость, и если бы Адриана вдруг встала из-за стола и выскочила на улицу, пропала в залитом солнцем русле бешеной реки времени, я бы не смог пошевелить и уголком рта.
***
В квартире нас терпеливо поджидал сюрприз, продолжение сумасшедшего дня.
Едва я хлопнул входной дверью, из кухни показалась миссис Хадсон, взволнованная и радостная, а за ней тянулся аромат запечённых яблок:
– Вот уж не представляла, что такое вообще возможно! К вам пришли не клиенты, не люди с оружием и даже не отчаявшийся инспектор, а самые настоящие гости из реального мира обыкновенных людей. Шерлок, вы не перестаёте приятно удивлять.
– И себя в том числе, но не сказал бы, что приятно, – обескураженно отозвался я, и в сознании никто не вырисовывался, подходящий на роль безобидного гостя.
А тем, кто боролся со скукой на втором этаже в предвкушении встречи, был нужен вовсе не Шерлок Холмс.
Адриана, нахмурив брови, проследила сосредоточенным взглядом видимую лишь ей линию, петлявшую по лестнице, и тут же бросилась бежать, будто опасаясь опоздать, обмануться или потерять след:
– Бекки!
– А малышка такая чудная, – вдохновлённая резкой переменой в атмосфере этих стен, восклицала миссис Хадсон под шум исчезающих шагов Адрианы. – Выводила забавные узоры на муке, драконов с двумя головами, жаль, что их всё равно пришлось засыпать.
– Да, жаль… – отмахнулся я от роя впечатлений домовладелицы, что явно скучала больше меня, находя нечто необыкновенное в ребёнке, перепачканном мукой.
Всё сильней под кожей кололо ощущение, что меня неустанно уносило за пределы существования Адрианы незримым течением.
Я поднялся наверх с замирающим сердцем, застыл на пороге, припав плечом к дверному косяку, и смотрел с недоумением и каким-то чуть осязаемым интересом, как Скарлетт буквально облепила Адриану, вцепившись руками и ногами, накручивая пряди её волос на свои миниатюрные ладошки, а Бекки, не жалея сил, обнимала их обеих, сияя невыразимым счастьем.
Слишком много Фицуильям в одной гостиной.
Скарлетт вдруг обернулась, крепко прижавшись щекой к плечу Адрианы, и так искоса стала в упор разглядывать меня, я почти ощущал кожей, как нечто светлое, тёплое, схожее с лучами солнца, заскользило по мне, изучая каждую нить ткани расстёгнутого пальто, очерчивая пуговицы, спрятанные в карманах руки, контуры лица, прилипшие ко лбу волосы, высвечивая давно померкшие воспоминания в новом слепящем цвете. Немые отрывки детства, переливы извечного одиночества, расплывавшиеся тени лиц без имён и историй – живой взгляд этой маленькой девочки творил что-то невообразимое, выворачивая мою память, и никак не соотносился с её возрастом.
Эти голубовато-серые глаза, глубокие и чистые, должны принадлежать человеку, пережившему не одно поколение и привыкшему всматриваться в незнакомцев долго и тщательно, видеть в хитросплетениях эмоций, масок и притворства всё скрытое и загубленное. Но так случилось, что именно пятилетняя девочка, только надкусившая брошенный ей под ноги мир, казалось, уже была сыта им по горло и знала, чем можно отравиться, а чем залечить раны. Знала, куда смотреть, чтобы заговорить с человеком, выяснить суть его природы до того, как прозвучат первые слова.
Скорее всего, неутихающее любопытство, толкающее детей к самостоятельным открытиям, заставило Скарлетт вглядываться в хмурого мужчину, чьё имя ей уже было известно заранее. А то, что она могла высмотреть во мне, выплеснется в её мысли гораздо позже, если в сети воспоминаний невзначай однажды всплывёт это странное знакомство.
– Тётя Джерри, – звонким бодрым голосом проговорила Скарлетт, продолжая смотреть прямо в глаза, – мистер Холмс, наконец, нашёл тебя. Теперь его очередь прятаться.
Я, уняв вспыхнувшие воспоминания, глянул на Адриану, наклоном головы требуя объяснений.
– Да, горошинка, ты права, – она поцеловала макушку Скарлетт и знаком дала мне понять, что расшифрует странную фразу девочки, но не сию же минуту и не в её присутствии, – однако пока мы завершим игру.
– Шерлок, надеюсь, вы не станете сердиться, – с опаской вступила Бекки, без особой надобности поправив ворот чёрного вязаного свитера явно на размер больше. Встретив её однажды в больнице Эксетера, запечатлев исследуемый образ, я с трудом узнал в тот момент в гостиной сестру Адрианы, но не мог обнаружить, что же за отложившаяся в памяти черта не совпадала с нынешним обликом, что вызывало едкое чувство острого беспокойства. – Миссис Хадсон предупредила, что, как ни старайся расставить вещи обратно по своим местам, вас не проведёшь. Летти пришла в восторг от вида кухонной химической лаборатории, и уже никакая книжка с картинками не привлекала её внимания… Не волнуйтесь, мы ничего не разбили и не взорвали, но пару безопасных опытов с имевшимися веществами я провела, припомнив несколько бабушкиных уроков, а ваш микроскоп – просто сокровище!
– Похвальное поощрение стремления ребёнка к науке, не нужно за это просить прощения, – я улыбнулся натянуто и нелепо, отступив на шаг назад, чувствуя, как внутри что-то затрещало по швам. – Я, пожалуй, составлю компанию миссис Хадсон, нарисую для неё что-нибудь на рассыпанной муке.
– Шерлок… – дрогнувший голос Адрианы оборвался за закрытой дверью. Замерев в коридоре, я глубоко вздохнул, заново ощутил вкус воздуха без примеси семьи Фицуильям, их нерушимой связи, пугающего счастья.
Замок щёлкнул ещё раз, скрип двери, снова щелчок, как звук взведения курка.
– Шерлок, сейчас ты выглядишь младше Летти, – с лёгким укором проговорила Адриана мне в спину, бережно касаясь локтя.
– Почему дочь Бекки посоветовала мне прятаться? – задал я непрозвучавший вопрос, однако мне меньше всего тогда хотелось говорить и слушать.
Течение толкало всё дальше.
– Забавная история… Во время прошлой встречи я случайно обмолвилась о тебе, когда Летти поинтересовалась, есть ли у меня сказочный принц. Она загорелась желанием с тобой познакомиться, и мне пришлось выкрутиться, сказав, что мы с тобой давно начали играть в прятки, и ты до сих пор меня ищешь.
– Говорят, устами младенца глаголет истина, потому я с радостью послушаю Скарлетт и затаюсь где-нибудь, пока вы обсуждаете другую жизнь, в которой ты и я, оказывается, не тратили порознь годы впустую, а всего-то чересчур увлеклись детской игрой.
– Ты не понимаешь…
– Не понимаю, – я прикусил кончик языка, но этот укол боли не затмевал ту, что расцарапывала грудь. – Единственное, известное наверняка и не поддающееся сомнениям – выбранное тобой вино ужасно.
