Кровавое небо Шерлока Холмса

Ещё в детстве, в этом теперь практически до последней капли истлевшем отрезке памяти, я не воспринимал окружающий мир, как застывшую данность, хаотичный набор предметов, голосов и лиц, строгие рамки условий, которые ставил кто-то другой. Другой, наглотавшийся пылью жизни и оберегавший меня от опасных поворотов и ударов, чьё эхо могло дотянуться до взрослой жизни и изрядно её исказить. Как заверяют многие, детство сродни кузнице, где всё, заложенное в человеке природой и генетикой (если, конечно, есть смысл разделять эти понятия) подвергается основательной обработке. Изгибается, чеканится, закручивается, обретает неповторимую форму и постепенно застывает, превращаясь в непробиваемый сплав характера, привычек, обид и амбиций. И лишь потом этот сплав истончается, обрушается, обтёсанный временем, как бугристая скала под тяжестью набегающих волн, но саму сердцевину, составляющую стержень человеческой сущности, не выбить ни одной сокрушительной силе. Никогда не знаешь наверняка, чем годы спустя отзовётся порванный журнал, пощёчина в порыве нахлынувшего гнева, чрезмерное усердие в выдумывании наказаний, а факторы влияния за пределами семьи – целый ворох непредсказуемых последствий. Детство рассекается на тысячи нитей, из которых сплетается человек, полотно с набросками будущего, куда уже выстлана дорога каждым принятым решением, невысказанным словом, упущенным шансом, отнятой возможностью. Вероятно, никто не рождается с желанием перерезать чужие глотки и превращать людей в шахматные фигуры, но, впитывая мир, проталкивая в податливое сознание искажённые объяснения или вполне самостоятельно раскладывая вещи и понятия в произвольном порядке, человек начинает мыслить иначе. Мыслить почти неуловимо, способом, недоступным тем, кто становился собой под ударами иных обстоятельств. И нет причин винить моих родителей в стремлении овладеть в совершенстве этим мастерством ковать и подбирать безопасное окружение. Во многом отнюдь не их стараниями из меня получился именно такой человек, находящий спасение в одиночестве и смысл жизни в бесконечной погоне за ответом, бегстве по следам чужой крови, лабиринтам тайн. Привычке убегать прочь от самого себя, от единственной бесполезной, болезненной разгадки, которую невозможно стереть. В том, из какого я состоял материала и что за метаморфозы были мне подвластны, я разобрался слишком рано и прежде срока раскусил суть вещей, всюду натыкаясь на человеческую глупость, хоть Майкрофт и старался убедить меня в обратном. Там, где гасли чужие сомнения, и таяло любопытство, я не спешил следовать примеру и отворачиваться, напротив, продолжал смотреть и думать, прощупывать контуры того, что ещё предстояло выяснить, что непременно существовало, но было скрыто за множеством замков, какие с лёгкостью вскрывались фактами. Однако не каждый знал и собирался узнать, как нужно повернуть факт-ключ, чтобы добраться до ответа. А я, ещё будучи ребёнком, научился вертеть явлениями и выводами, точно рваными кусочками картины, предвкушая, когда все разрозненные обрывки срастутся в единую картину. Родители часто приглашали в дом гостей, порой, особенно в праздники, целые потоки людей, связанных с ними интересами и профессией, сотрясали стены своим смехом в такт музыке и разговорами за большим столом. Неизменный стол казался мне громадиной, способной разрастись и распороть дом изнутри, настолько он выбивался из стройности прочего интерьера, словно его поставили сюда по ошибке, а назад вытащить уже не смогли. Я боялся этого стола, воображая, что чем больше народа станет возле него толпиться, тем меньше пространства останется мне, чтобы свободно передвигаться и дышать. И я испытывал небывалое облегчение, когда это деревянное недоразумение, наконец, выбросили. Я прятался за перилами лестницы, уходящей на второй этаж, и разглядывал то вращавшуюся, то замершую за ужином шумную, разноцветную массу людей, целиком заполнившую гостиную. Так кипело море, забившись в трюм. Вода, что сначала просачивалась мелкими ручейками, а затем продавила корпус и хлынула всепоглощающей волной. «Они потопят мой корабль», – думал я, глядя на огни гостиной сквозь узкие стойки, словно на бурлящую воду сквозь разломы днища обречённого судна. Майкрофт посмеивался, считая своим долгом всякий раз пройти мимо моего убежища и напомнить о неистовой силе, что способна оторвать любого от земли, обхитрить гравитацию и вышвырнуть в небытие: – Восточный ветер уже близко, братец, а ты ещё не приготовил паруса. – Тебя он тоже прихватит. – О, нет, Шерлок, это не моё путешествие. Я подцепил болезнь под названием «мечта стать пиратом» в возрасте пяти лет, когда однажды отец неожиданно взял отпуск в середине июля и решил показать нам Маргейт, город на северном побережье острова Танет, где отец ещё совсем мальчишкой строил замки из песка и собирал разбросанные временем камни с узорами-отпечатками сгинувших эпох. Поездка к морю – ещё один удар по наковальне, попытка взбудоражить воображение, пробить стену, за которой я себя укрыл, пробудить «нормальность» в тихом и нелюдимом ребёнке. Очередное действие в борьбе с моей привычкой прятаться на лестнице и убегать на задний двор, оставляя гостей в недоумении и вынуждая родителей с нервной улыбкой оправдывать поведение сына, выдумывать всё новые ответы на град вопросов с извечным словом «почему». Вместе со взрослыми, полными желания выжать до последнего искреннее гостеприимство, в нашем доме мелькали и дети, которых заботливые родители пророчили нам с Майкрофтом в друзья. Хотя бы на один вечер. Родители хотели, чтобы мы оба пусть и в крохотном, ограниченном отрезке времени вели себя «обычно», не вызывая дурных подозрений, неудобств и острого негодования у тех несчастных, кому выпадала незавидная честь быть объектом дедукции. Я осторожно и чуть испуганно шёл вдоль моря, что с глухим шорохом подкрадывалось к моим босым ногам по мягкому сырому песку, взбивало белую пену и разливалось по вмятинам свежих следов. Неустанно шевелилось, не умолкая. Его шёпот растекался всюду. Мне стало интересно, молчало ли когда-нибудь море. Отчего это раскинувшееся от скал до горизонта бесформенное существо так разговорчиво и неугомонно. Уже потом я узнал о воздействии воздушных масс, изменении давления в атмосфере, колебаниях земной поверхности, что раскачивали море, пытались выплеснуть его через край. Но в день знакомства с ним я лишь накапливал вопросы, что роились в голове и норовили хлынуть наружу так же, как непрерывно накатывающиеся волны. Я мог спросить у отца, почему вода без остановки наползает на берег, тут же отступает и никуда больше не перемещается, словно не решаясь на последний шаг; почему целиком не поднимется из этой громадной чаши и не исторгнется на землю. Отец, должно быть, ждал всплеска любопытства, был готов отвечать, и такой расклад бы убедил его в том, что он на верном пути. А я молчал, спокойно слушал, будто и вовсе равнодушно, если отец вдруг начинал рассказывать о своём детстве. – Город заметно обновился, похорошел, избавился от прежней пыли и разбитых кирпичей, словно его вычистили гигантской метлой. Что-то сбросил, как высохшую корку, что-то нарастил. Вон, видишь? – он ткнул пальцем в противоположную шипению волн сторону, где над лёгкими крышами уличных кафе повисло невидимое облако музыки и слитых в один ком голосов. Отчего-то отец решил указать на эту яркую точку, лишь когда мы забрались от неё как можно дальше, словно в другое время. На безлюдный берег из прошлого, откуда непостижимое будущее с чистыми улицами и крашеным деревом мерещилось едва проступавшей тенью на горизонте. – На той равнине раньше только трава росла да камни возвышались, а теперь кафешки усеяли здесь всё вокруг, точно муравейники. «Муравейники», – эхом пронеслось в моём сознании, и я, глядя под ноги, впервые задумался о свойствах и устройстве памяти. Подхватив мысль отца, я представил огромное гнездо, растущее из самого центра земли, с бесчисленными ходами и уровнями, по которым, не зная усталости и голода, снуют крохотные муравьи, хватая воспоминание за воспоминанием, унося по неведомым коридорам в бездонное хранилище. Склеив наспех такую смешную теорию, я объяснял себе без труда, почему не все мгновения прошлого, унесённые в неизмеримое хранилище, возможно было вернуть и пережить заново: муравьи по команде утаскивали воспоминания вглубь и по команде возвращали их обратно, но, выползая на поверхность, они встречали множество опасностей. Муравья, что крепко держал миг твоего первого самостоятельного шага и спешил им поделиться, вполне мог кто-то случайно раздавить. Вот так прошлое понемногу и утрачивалось, по крупице исчезало, заключил я. Отец продолжал говорить, в одной руке держа мои сандалии, а другой крепко сжимая мою ладонь, стараясь утянуть в свой мир, замерший среди белых скал под бой часовой башни и переливы беспокойного моря. А я всерьёз увлёкся вопросом мышления и памяти, этих удивительных явлений, что давали колоссальное преимущество упорядочивать знания, хранить самое важное, цепляться за реальность. Но память в то же время доводила сознание до коллапса разной степени ощутимости, потому как каждый новый день закономерно отличался от предыдущего, и мы это осязаем. Сколько бы люди ни утверждали, что их жизнь вдруг обратилась чередой безликих, неотличимых друг от друга дней, это лишь обёртка ядовитой депрессии, отказа человека замечать разницу вокруг, замыкаясь только на разрушениях, выгрызавших его изнутри. На равнину из воспоминаний отца взгромоздились пёстрые деревянные постройки, а камней, торчащих из травы, и вовсе не осталось – и теперь в его голове теснились две картины с несколькими отличиями, одна стремилась изгнать другую, и потом это противостояние завершится их слиянием с горьким привкусом «того, как было раньше». Две полупрозрачных фотографии, на которые тяжело смотреть одновременно. На вид одинаковые, но если сфокусироваться на более блёклой, можно увидеть склонённую под натиском ветра траву и неподвижные камни, и поверх будто пунктиром вырисовываются треугольные крыши кафе, круглые столики и пластмассовые стулья. И наоборот – сосредоточься на ярком, чётком снимке, увидишь, как трава и камни бледными узорами расползаются по ножкам столов и стульев. Прошлое и настоящее встречаются в нашем сознании, как притоки полноводной реки. Подобный парадокс происходит постоянно, но не всегда заметен столь явно, как это, к примеру, случилось с моим отцом в момент возвращения в Маргейт спустя двадцать шесть лет. Главная задача – не сойти с ума от наслоения одного воспоминания на другое, и многие с этим успешно справляются. В возрасте пяти лет я едва ли догадывался, что память превращается в палача. И я рассматривал береговую линию, изрезанную следами, и думал, обладали ли хоть самой примитивной памятью песок, истоптанный поколениями, и море в бесконечном движении? Разумеется, нет, разве что в поэтическом смысле, какой хочется приписать с целью романтизации образов, чем при пересказе событий будто бы и не стыдно грешить. С этим выводом я уже успел смириться за время работы над записями… Ночью побережье пустело, народ стекался в рестораны и клубы, забирался под одеяла в родных домах или гостиницах, а волны с неиссякаемой силой смывали их следы, их присутствие, и всё, что происходило на берегу, пропадало в завихрениях и однообразном шуме волн. Стоит обернуться – отпечатки твоих ног уже наполнялись водой и пеной, и через несколько мгновений песчинки вновь соберутся на прежние места, разглаженные лезвием воды. И никакой памяти. Казалось, волны обязательно настигнут меня, дотянутся, куда бы я ни шагнул. И я двигался всё дальше, исследуя берег под чутким присмотром отца. Он хоть и был погружён в пропахшие солью воспоминания, всё же не спускал с меня глаз. Внимательно смотрел в спину и, наверно, пытался угадать себя в моей неторопливой походке, прикосновениях к ускользающей воде, взглядах куда-то за голубоватую дымку горизонта, но его прошлое явно не срасталось с моим настоящим. Не накладывалось идеально, чётко по всем изгибам контура без выступающих краёв. Отец боялся потерять связь со мной, перестать понимать, что творилось внутри его младшего сына. Быть может, он надеялся разглядеть, найти настоящего меня под солнцем Маргейта, что когда-то освещало его детство и первые тайны. Майкрофт отказался идти с нами к морю, взялся за первую попавшуюся книгу и остался с матерью в гостевом доме на Элберт Террас, который мы арендовали на неделю. А отец повёл меня за руку по тихим улочкам, что плавились от беспощадной, внезапно настигшей жары. Асфальт нагревался, дополняя различимый в воздухе зной невыносимым запахом. Мы миновали пляж, полный раздетых людей, они корчились на взрытом песке от высоко забравшегося солнца. Мы зашли так далеко, что почти не встречали ни единой живой души, только перевёрнутые треснутые лодки, ослепительно белая скала с зияющей дырой и обнажённый берег: отлив подставил под горячие лучи солнца меловые камни, завитки водорослей и ракушки с ещё теплящейся жизнью за сомкнутыми створками. И тогда-то отец разжал пальцы, отпустил меня, велев надеть сандалии, позволив без лишних препятствий и отголосков чужой памяти мастерить собственные воспоминания о Маргейте из забитых в карманы камней, впечатлений о пещерах контрабандистов и пиратов. Осматривая бугристые своды пещеры, я представлял, как пираты возвращались из скрытых за горбами волн краёв, спускали на воду шлюпки с сокровищами, чтобы переправить трещавшие по швам сундуки и оставляли их здесь на время, зная, что местные жители не приблизятся и на пушечный выстрел, если не искали нарочно неприятности. Не могу с уверенностью сказать, что именно меня так привлекло в этом диком образе жизни, но с тех пор я загорелся желанием поднять паруса и уплыть. Однако в итоге зарылся в пещеру без сокровищ. Я сделал себя таким и не торопился верить увиденному сразу, не разобрав образ до мельчайших деталей. Я наделял всё, что охватывал взглядом и пытался постичь умом, неким особым оттенком. Наслаивал на видимый и осязаемый мир свои собственные ощущения и выводы. Две почти одинаковые фотографии, на которые тяжело смотреть одновременно. И потому мне становилось скучно в окружении, не вызывавшем любопытства. Чистый и глубокий взгляд маленькой Скарлетт выворотил память наизнанку и оглушил шёпотом того несмолкающего моря, вздохами сожалеющего отца, стуком падающих камней… Я, избавившись от всего бесполезного, и не думал однажды снова пережить этот фрагмент лета в Маргейте. Видимо, раздавленный муравей сумел добраться до цели, донести воспоминание из бездонного хранилища. Пока Адриана и Бекки с предельной осторожностью разворачивали друг перед другом свои жизни, я так и остался в коридоре за закрытой дверью в гостиную. Поддался парализующей усталости, и сел на пол, почти у самого порога, прислонившись спиной к стене. Течение окончательно вытолкнуло меня прочь. Оказалось, Бекки уволилась из редакции ещё два с половиной месяца назад и теперь пополняла семейный бюджет, подготавливая разносортные статьи на заказ. Адриану очень обеспокоил тот подозрительный факт, что её сестра решила умолчать о не серьёзной, но всё же имевшей определённый вес перемене. Причины ухода Бекки обрисовала скудно и без особого энтузиазма, сказав, что перестала получать прежнее удовольствие от работы и постепенно отдалялась от семьи, выполняя поручение за поручением. Чарли добился долгожданного отпуска, кости указательного и среднего пальцев Скарлетт срослись после перелома, Бекки больше не была связана десятками обязанностей, и потому они решили улететь в Мадрид на неделю. Развеяться и почувствовать свободу. Самолёт вылетал из Лондона через четыре часа, и перед рейсом Бекки захотела повидаться с сестрой и безошибочно нагрянула на Бейкер-стрит, а не на Хай Холборн, где пустовала арендованная квартира. Чарли, только выйдя из такси, столкнулся с однокурсником, которого не видел со времён выпуска и теперь сидел с ним в кофейне за углом, обсуждая общее славное прошлое. Медленно подкрадывалась пора прощаться, спешить на самолёт. – С тобой точно не происходило ничего странного? – с физически ощутимой тревогой ещё раз спросила Адриана, не собираясь огорошивать сестру словами о проклятии и призраках без особой необходимости. Не перед вылетом в Мадрид. Достаточно было и того, что Бекки ясно помнила, сколько раз Адриану в детстве таскали по психиатрическим клиникам, пытаясь очистить её рассудок. Вряд ли бы сейчас она восприняла речь о потусторонней заразе всерьёз, даже из истинного желания помочь сестре, вновь начавшей нести сущий бред. – Таксист всю дорогу насвистывал какую-то назойливую мелодию, и вот это действительно показалось странным. Не волнуйся, Джерри, всё будет хорошо. Её голос звучал твёрдо, уверенно, успокаивал, поддерживал хрупкую надежду, хоть прежде и чуть вздрагивал, казался слишком тихим, будто до этого вопроса Бекки говорила о том, в чём до боли сомневалась. От этого строгого утверждения исходила некая смелость, истина, оно не было схоже с бессмысленным утешением перед неминуемой катастрофой. Бекки ясно дала понять, что могла сомневаться в решении порвать с редакцией, даже в справедливости законов о всемирном притяжении и элементах таблицы Менделеева, но в свои последние слова она вложила всю силу непоколебимой веры. Потом, уже поздним вечером, когда от встречи в гостиной остались только тающая радость, ворох опасений и вязкий осадок недосказанности, Адриана произнесла после долгого молчания: «Я не смогла проникнуть в голову Бекки, как ни старалась. Её сознание словно нарочно заколочено, чтобы я чего-то не узнала, не вмешалась. И это страшно, Шерлок». Адриана вдруг осеклась, прочувствовав каждым нервом, насколько это невыносимо – догадываться о том, что близкий человек решительно задумал совершить нечто тебе неизвестное, опасное, скрывает до последнего суть безумной затеи, а ты унизительно бессилен, не можешь ни остановить, ни помочь. Стало быть, обе сестры Фицуильям по отдельности собирались что-то предпринять. Я не обратил внимания на щелчок замка и открывшуюся дверь, движение силуэта. – Мистер Холмс не знает, где спрятаться? – вдруг возникла передо мной Скарлетт, глядя в глаза всё с той же удивительной проницательностью, видя, пусть и не воспринимая по-взрослому то, чего я в себе давно уже не распознавал сам. И едва ли замечал раньше. – Не знаю, – растерянно кивнул я и зачем-то улыбнулся. Взрослые часто улыбаются детям, полагая, что это сокращение мышц – первый язык, который они прекрасно понимают с рождения. – Попробуйте залезть под стол миссис Хадсон, я не расскажу тёте Джерри. – Не самое надёжное укрытие. – Значит, вы сдаётесь? И я не нашёл подходящих слов для хоть какого-нибудь ответа на вопрос, что будто был задан вовсе не маленькой любопытной девочкой, а складывался из всего пережитого, прозвенел внутри меня, разрывая в клочья рассудок, барабанил в висках, отзывался дрожью пальцев. Я, сжав губы в недоумении и злости, смотрел в неповторимые, пронзительные глаза Скарлетт, и думал, что моё бессилие имело брешь, и я мог сквозь неё пробиться, успеть что-то сделать. Пусть невидимое течение вымывало меня из существования Адрианы, отбрасывало, как огромная тяжёлая волна, но она ещё дышала рядом. Бекки и Скарлетт покинули Бейкер-стрит вместе с подоспевшим Чарли, отправились в путь, в погоню за свободой и счастьем, что на этой земле всё чаще походило на безобразного призрака. И начался обратный отсчёт. Когда глубокая, терпкая ночь окутала Лондон, мерцающий зажжёнными огнями, Адриана погасила свет в гостиной, оставив лишь блёклую лунную лампу. Снова застелила диван и легла, исступленно вжимаясь в его спинку. Растревоженные мысли не давали ей спокойно провалиться в сон, забыться, потерять бдительность. Я заметил, что после происшествия с хищником Адриана в одиночестве практически никогда не спала. Рядом с кем-то она ощущала себя в безопасности, но одна только со стонами ворочалась или рассматривала вращавшиеся кольца лампы. В больнице я сбегал из палаты с наступлением ночи и прокрадывался к Адриане, садился на стул, придвинутый к кровати, и ждал, пока сон расправит напряжённые мышцы её лица, искажённого муками, сомкнёт веки и ненадолго успокоит. Я вышел из спальни около четырёх утра. Адриана лежала, согнув ноги в коленях, под тонким одеялом, наполовину упавшим на пол. Мы упустили целую ночь, сомневаясь и перебирая собственные страхи. – Хочешь поехать в Маргейт? – без раздумий, словно предлагая чай, спросил я, усевшись в кресло. В какой именно момент во мне зародилась эта идея, я даже и не догадывался. – Я никогда там не бывала, – в следующий же миг произнесла Адриана, вероятно, ничтожно мало представляя о местоположении города, его облике и запахе. Я иначе и не предполагал. Просидев в заточении в Девоне по воле Ариса, она почти не знала другие земли Англии. – В начале апреля город ещё не успели засорить туристы. Только не ройся в моих воспоминаниях, я всё покажу тебе сам. – И даже Грот ракушек? – Адриана повернула голову и устало улыбнулась. – Если нам повезёт.