Кровавое небо Шерлока Холмса

Отрезок жизни, проведённый с Адрианой, насыщенный до краёв, трещавший по швам от переизбытка боли, свободы и отчаяния, закручивался по спирали. Вращался на бешеной скорости и бросал нас в пределы замкнутого круга, где мы то сходились друг с другом, то разбегались, то гнались по исчезающему следу, одержимые и одинокие. Бесконечное движение, как у безумно хлещущей берег горбатой тяжёлой волны, движение навстречу, движение прочь, в разные стороны. Я знал наверняка: надежды зачастую оказываются чересчур хрупкой, неустойчивой опорой, источником самых жутких разочарований, разрушающих изнутри. Но отчего-то продолжал упрямо надеяться – в этот раз мы вернёмся в Лондон, как могли семь лет назад, растопчем всё, что превращалось в препятствия, растравляло раны и вынуждало ломать себя, бояться истинного отражения и лгать, задыхаться во лжи. Вернёмся, навсегда забыв извилистую дорогу в проклятый Девон, больше не ступим на землю глухой пустоши, заросшей вереском, и чёрт знает, как будем жить дальше, с какой мыслью просыпаться среди ночи, разбуженные рокотом собственного сердца, бесконечными отголосками прошлого времени, отзвуками пережитых кошмаров. Мне просто нужно было вновь слышать дыхание Адрианы. Будущее виделось бесформенным и бесцветным сгустком без смысла и содержания, в моих венах кипела кровь, разрывала виски невыносимым перебоем. Пальцы, вцепившиеся в руль, казались намертво примёрзшими, сердце пыталось пробить грудь, как застрявший в рёбрах снаряд, что вот-вот взорвётся. Я хотел лишь спасти Адриану – тогда это стремление обернулось единственным значением всего моего существования, первопричиной и подобием кислорода. Остальное сделалось второстепенным, лишённым содержания, стало куском неподвижной декорации, которую я оставлял позади: асфальт с яркой белой разметкой, косые фары встречных автомобилей, дома, похожие на пустые картонные фигуры, люди, точно вырезанные из бумаги. Разбросанная хаотично бесполезная масса. – Получается, сегодня у Адрианы день рождения? – заговорил Джон, слегка рассеянно поглядывая на рассечённые петли улиц Эксетера, бередящего нервы места, что по-прежнему напоминало мне искрошенные камни и начерченные между ними зигзаги троп. Когда дорога уходила в гору и потом резко срывалась вниз, на несколько мгновений город в размазанных красках холодного утра представал, как на ладони – серый свет скользил по сбитым в кучу крышам, словно слепленным из сырого песка, башенный кран торчал знаком непрекращающихся застроек, ряды фонарных столбов, воткнутых в тёмный асфальт, теснились на линиях тротуаров. Дома в неделимой цепи вырастали отовсюду, в прямоугольниках окон прыгали куски неба, затянутого густыми тучами. Я ненавидел этот безликий город – искорёженная материальная форма вбитых в кости воспоминаний. – Да, – кивнул я, поворачивая к мосту через реку Экс на Альфингтон-роуд и усиленно концентрируясь на двух десятках чёртовых миль, что тянулись до Баклэнда сводящим с ума путём, расстоянием, казавшимся длинней целой ленты времени. Терпение сгорало вместе с бензином, растворялось в клубах выхлопного газа, а разговоры, заводящие в тупик, содержащие слишком много вопросов без явного ответа отнюдь не настраивали сердце на умеренный ритм, не сбивали с мысли, засевшей внутри, и разрыв молчания немного раздражал. – Ей исполнилось двадцать пять. – И мы едем на вечеринку без приглашения, где нам вряд ли будут особенно рады, – я заметил, что Джон улыбнулся слишком вымученно, в этом незамысловатом сокращении мышц читалась отчаянная попытка быть спокойным, прогонять дурные предчувствия и глубже запрятать любопытство, которое я не был готов удовлетворить. – Слушай, Шерлок… – Не надо, – резко отмахнулся я, распознав контуры непрозвучавшего вопроса, а потом едва нашёл силы вытолкнуть из себя уверенное, жёсткое слово без всякой интонации и чувства. Просто всплеск расшатанных нервов, треснутого самообладания. Звук-выстрел, обычно бьющий в цель. – Пожалуйста. – Когда вы вернулись из Маргейта, Адриана часто звонила вечерами, – вопреки моей достаточно настойчивой просьбе продолжал Джон, в его ровном тихом голосе слышалось болезненное сожаление, – я тебе не сообщал об этом, поскольку ничего важного для общего дела она не говорила. Обыкновенная дружеская беседа, какие никогда не считаешь и не каждый раз припоминаешь до последнего слова. Живой диалог, построенный на взаимном интересе. Адриана спрашивала обо всем без исключения: о моей работе, настроении Мэри, об отношениях с соседями, высоте травы на газоне – казалось, она могла задавать новые и новые вопросы бесконечно, с неиссякаемой энергией, но о себе что-либо выдавала крайне неохотно, урывками фраз, практически ничего конкретного и исчерпывающего. Наверняка Адриана могла и без посторонней помощи добраться до любого интересующего ответа, узнать ещё прежде, чем я открою рот, всё, о чём оживлённо спрашивала, но отчего-то решила действовать подобно обычным людям. Всё-таки было в её поведении нечто настораживающее и неестественное. Удивительно, но именно нелюдимость, замкнутость и привычка поступать наперекор здравому смыслу и были её естественными чертами, а старание подстроится под обыкновенные, не вызывающие недоумения манеры уже походило на неумелую игру, очевидное притворство, старание, которое легко разоблачить и что-нибудь заподозрить. И теперь, когда она снова исчезла, мне начинает казаться, будто этими наполовину откровенными разговорами Адриана хотела выразить благодарность, проститься, не говоря напрямую и отчётливо слова «прощай». Я, пусть и большую часть ушедших дней проводил бок о бок с Адрианой, наблюдал за тем, как жизнь медленно растворялась в ней, даже и не догадывался о череде звонков Джону и попытке непринуждённо обсуждать все грани его будней. Прячась за градом нескончаемых вопросов, не осмелившись излить душу, открыться и отыскать утешение, вырвать тайну из тугого кокона сердца. Несомненно, она очень доверяла Джону, ценила его бескорыстную поддержку, напоминавшую доведённое до автоматизма непревзойдённое умение, но и ему тоже не могла рассказать правду о предстоящем ритуале. Её прощание, как и вся истина, о которой она боялась говорить вслух, сквозило между слов, склеивалось из обрывков. Я ничего не отвечал, не собирался подхватывать рваную нить этого неудобного разговора, что отзывался ноющей болью, тревожил комки воспоминаний, но Джон упрямо добивался от меня хоть самого неразборчивого звука, какой-нибудь уловимой реакции: – Ты знал, что она сбежит? Поэтому увёз её в Маргейт? Непробиваемое любопытство зрело и накапливалось, судя по всему, слишком долго и теперь хлынуло наружу, загоняя меня в угол. – К чему эти настойчивые расспросы, Джон? Именно сейчас, когда лучше бы мне не отвлекаться на всякую эмоциональную чепуху и следить за дорогой, чтобы случайно никого не переехать? Что я должен тебе сказать? – Ты так и не смог объяснить, чего ждать от незапланированной поездки за город отнюдь не на весенний пикник, потому я опасаюсь, что возможности поговорить по душам больше не представится. Вполне справедливое предчувствие, учитывая тот любопытный факт, что преследование Адрианы, когда она сама доходчиво запретила, может оказаться практически равносильно самоубийству, – Джон усмехнулся с горечью и прикоснулся к затылку, где зажила рана, полученная при первом столкновении с хищником. Я на мгновение зажмурился, выдавливая из памяти просочившийся образ задохнувшейся Адрианы с угасающим пульсом, отёкшими лёгкими, красноватой пеной, льющейся изо рта, беспечной, благодарной улыбкой на мёртвых губах… Тогда её из переходного состояния вытащил Джон, цепляясь за призрачное биение, не замечая собственной травмы, а я будто онемел, был парализован и поражён. Я отчаялся подобрать верное, точное название чувству, распоровшему меня изнутри, потому что ещё не принял себя, не подобрал недостающие фрагменты, был раздроблен и жив только отчасти в вечной борьбе со своим отражением, с неистребимым врагом, различимым в ударах сердца. Я сжимал дрожащими пальцами руль, словно единственную осязаемую вещь, закреплявшую меня в потоке реальности, щурился от напряжения, а в сознании вверх дном переворачивалась вся прожитая и непрожитая жизнь. – Знаешь, Мэри была всерьёз напугана твоим неожиданным звонком, такой загадочной и, скорее, жуткой неопределённостью, не сулящей ничего хорошего, даже порывалась увязаться за мной, но я, хоть и едва ясно соображая, не позволил ей принимать особенно активное участие во всей этой запутанной чертовщине, к которой уже почти успел привыкнуть. Ведь по сути, Шерлок, это только ваша с Адрианой история. Не про хищников, привидения и ужасы проклятия, страдания целого рода… А про вас. От начала до конца. Красный огонёк светофора сверкнул, и ряд гудящих машин застыл, выстроившись ровно, как звенья длинного позвоночника, а я взглянул на Джона, не представляя, что за набор слов способен выразить моё замешательство и благодарность, какая не умещалась в границы одного короткого «спасибо», застрявшего комом в горле. Джон Ватсон был верным, бессменным спутником всех моих несчастий, блужданий по краю пропасти, самых опасных приключений, что не раз могли швырнуть нас на дно гроба. И тогда он, отныне существующий в двух параллельных измерениях – мир Шерлока Холмса и мир будущей семьи – без тщательных раздумий, на чистом рефлексе откликнулся, отправился вместе со мной прямиком в жерло неизвестности, чтобы заново испытать себя на прочность, вернуть жизнь той, чьё сердце с беспощадной верой вынуждал биться вопреки подступающей смерти. Для Джона и Мэри мы оставались детьми, что без присмотра ввязывались в невообразимые неприятности. В его уставших глазах читалась крепкая уверенность, отвага и невысказанное изумление. Он явно хотел добавить что-то ещё, но перенял вдруг манеру Адрианы запечатывать важное и близкое сердцу в болезненную недосказанность. Всё чаще накатывало омерзительное бессилие, когда следует искать оправдания и возражать, распалять спор, но я не был настроен на отрицание и битву аргументов: – Я не считаю, что эта история когда-нибудь закончится. – Будете вечно бегать друг от друга? – он улыбнулся с особенной теплотой, и я ощутил внезапную готовность дать ответ на вопрос, что бился в мыслях Джона, но переломил себя. Повернулся обратно к линии дороги, уставился на кривую выхлопную трубу, следы отработанного бензина, тающие в воздухе. И только произнёс: – Не будем, если я пристегну её к батарее. Я бы предпочёл вовсе не выворачивать это ядовитое, тягостное воспоминание, не перекладывать на сплетение строк то, что почти убило меня, безжалостно пропустило через мясорубку невыносимой скорби. Оглушило и ослепило. Наверно, поэтому, возвращаясь назад, заново чувствуя каждым нервом мрачное, дымное утро, его горький вкус и въедающийся запах сырости, я отворачиваюсь от деталей, зарываю их в землю, забрасываю камнями, что были раскиданы по пустоши какими-то ошмётками забытой жизни, крупицами эпох, что раскололись и рассеялись по голым, потемневшим холмам. Когда Адриану увозили в больницу с Бейкер-стрит, я также потерялся в мельтешении образов, самого себя с трудом определял в тошнотворном хаосе, а постоянно движущиеся события в памяти искажались и перемешивались, соединялись в мутный сгусток. Вышло так, что эта трагедия была прочно, основательно в меня вколочена, пульсировала внутри, как жизненно необходимый орган, без которого я не мог существовать полноценно, однако воспроизведение в чётком порядке и обилии красок оказалось сводящей с ума пыткой. Я нарочно доводил себя до состояния передозировки, чтобы активизировать сознание до предела. Утонуть, застрять в том мучительном дне, перематывать минуты снова и снова, кричать и тянуться к Адриане, видеть её изувеченной, но живой. Миссис Хадсон находила меня на полу в гостиной на грани пьянящего забытья, между сном и вакуумом реальности, звонила в скорую и Джону. Он уничтожил запасы «разрушительной дряни», как будто я не смогу раздобыть ещё при необходимости. И потом память оградила от переживания каждого мига, слепила из всего ужаса комок грязи, оставив только размытую картину, которую я в итоге сумел изложить, и мне стало немного легче. Но преодолеть путь, который я проходил уже дважды, было не совсем просто. Проносящееся насквозь время. Ощущение упущенной возможности, тщетности этого отчаянного преследования вгрызались всё глубже, вынуждали давить на газ, пока узкая дорожка, где с трудом могли разъехаться два автомобиля, огибала тихую, будто мёртвую деревушку, зарытую среди холмов и деревьев с неизменным стражем, что возвышался на северо-западе в облаке тумана – церковь святого Петра с весьма необычными часами. Если бы Адриана не обратила моё внимание на циферблат, я бы вряд ли различил, что вместо цифр в ровный круг были заключены причудливой формы золотые буквы, сложенные во фразу: «Моей дорогой матери». Один из владельцев поместья в Баклэнде в прошлом столетии (его имя я даже не старался запомнить) таким впечатляющим способом выразил любовь к умершей матери, впечатал в металл. Мы проезжали вдоль разбухшего от воды шумного ручья и низких домов с крышами, крытыми позеленевшей соломой, когда автомобиль неожиданно заглох. Стоило уже в ту секунду принять необъяснимую неисправность за ясный символ со зловещим значением – мы упрямо приближались к проклятой, жадной земле, что исторгала смерть и разлагала жизнь, устанавливала свои правила, которые нельзя обойти. Нельзя обмануть. Ключ зажигания с лёгкостью проворачивался, но двигатель не запускался, сколько бы раз мы ни проклинали чёртовы механизмы и ни пытались его завести. Я, разозлившись и не желая разбираться во внутренностях автомобиля, сдался первым. Захлопнул дверцу и поспешил к тропе, что петляла в лесу и выводила к пустоши, казавшейся придавленной рухнувшим небом. Бело-серый ползущий туман, поначалу не представлявший серьёзного препятствия и не растворявший блёклые цвета окружающего мира, с каждым шагом в сторону поместья становился гуще, облеплял нас, как едва осязаемая вата. Проглатывал линию горизонта, постепенно отрезал нас от реального мира, вырисовывал вязкими слоями иную действительность. Запутывал и множил сомнения, вдыхал зловоние отчаяния. Развороченная могила с перебитыми надгробиями в виде массивных древних глыб, земля вне времени, безмолвная, грубая и холодная – иначе я уже не воспринимал Дартмур, рассадник иллюзий и источник главного проигрыша. Противный моросящий дождь прилипал к лицу прозрачной плёнкой, я растирал глаза, избавляясь от назойливых капель. Я шёл только прямо, мысленно накладывая на беспросветные волокна тумана унылый, мрачный лик пустоши, сохранившийся в памяти. Джон шагал следом, запинаясь о торчащие острые сколотые камни. Наверняка он сравнивал эту сеть обстоятельств с прошлой поездкой в Девон, историю про чуть не сошедшего с ума Генри Найта, химическое минное поле, отравляющее разум. Однако этот туман, налитый зыбким серым светом, не имел никакого отношения к экспериментам и ядовитым аэрозолям: он сочился из недр земли, заглотившей чужие тайны и готовой похоронить каждого, кто ненароком заплутает здесь. – Шерлок, если ты скажешь, что не идёшь наугад, я тебе не поверю, – раздавались позади меня возмущённые возгласы, разрубавшие густое безмолвие. – Тут совершенно не разглядеть ни лес позади, ни поместье, даже очертания холма пропали! Кажется, словно мы никуда не двигаемся, блуждаем кругами. Возможно, со стороны именно так и выглядело. Прошёл примерно час, мы всё упорней пробирались сквозь плывущие над жухлой травой стены тумана, за которыми изредка показывались высеченные природой каменные изваяния, точно обломки погибших кораблей, но я ничего не узнавал. Ни одного известного знака, ни одного места, какое мы уже должны были достичь. Выйдя из леса, продвигаясь всё дальше, мы с неумолимо пропадающей уверенностью могли сообщить, где находимся, что простиралось за непроницаемой пеленой. – Останавливаться нельзя, даже если мы случайно сбились с пути, – отозвался я, цепляясь за зыбкую надежду. – Туман рассеется, и тогда…. – я замолчал, ухватив взглядом мелькнувший всполох, на мгновение разорвавший густую дымку, и тут же кинулся вперёд, растерянно озираясь. – Ты видел, Джон? – Что? – он бросился за мной, но интонация искреннего удивления давала исчерпывающий ответ. – Что случилось? Джон ничего не видел. Я наткнулся на поросший мхом бугристый валун, ударившись коленом, и смотрел вокруг, не упуская ни дюйма, ощупывая в напряжении, что гудело во мне, заляпанную туманом померкшую местность. Здесь правили ощущения, господствовали обострённые чувства, подсказывавшие верное направление, а разум лишь подчинялся неизъяснимой силе, леденящей кровь. Если тебе померещилось нечто в клубах дартмурского тумана, когда совсем рядом зреет мощь древнего проклятья, то не стоит торопиться и списывать всё увиденное на игру воображения, отзвук глубокого истощения, чудовищной усталости. Это мир Адрианы, перетекающий из света во тьму. Из привычной формы реальности в небытие, где действовали иные законы, резко противопоставленные тем, какие не рвут сознание в клочья. И вдруг я различил неподалёку расплывчатые очертания женской фигуры: она распадалась, как сбитая колода карт, пропадала из виду и заново собиралась чуть поодаль, проступая сквозь слоистую завесу, словно капля краски. Я ощущал немыслимое притяжение, не мог сопротивляться горячему порыву, вспышке импульса, что толкал к этим размытым очертаниям. – Адриана! – закричал я, будто это именно она запуталась в сгустке тумана, бродила по пустоши, не произнося ни слова. Я, не слыша шагов опешившего Джона и его надрывного голоса, бежал навстречу призрачной оболочке, что лишь стремительно удалялась, разваливаясь и соединяясь заново. – Адриана, подожди! – продолжал взывать я, глотая холодный воздух, раздиравший горло. Сердце бешено стучало, билось о рёбра – прутья хрупкой клетки. – Подожди меня! Немую пустошь рассекло гулкое эхо отчаянной мольбы, вырванной едва ли не со всеми моими внутренностями, охваченными жутким спазмом. Женщина, чей разваливающийся на части силуэт я со жгучим нетерпением преследовал, наконец, замерла. Встала, точно вбитая в землю, а туман, парившая серая пыль, медленно расступался, растягивался, и я сумел разглядеть её. Смотрел неотрывно, затаив дыхание. Белое, как и зернистая кожа, платье, испачканное мазками грязи и крови, длинные пряди серебристых волос, подхваченных ветром, разлетались, точно оторванные нити паутины. Ни глаз, ни рта, ни носа – лицо разбито, разломано, внутри черепа угадывались лишь какие-то гниющие сгустки растёкшегося мозга. Вдруг её мертвенно-белую шею прорезала тонкая царапина, как сомкнувшаяся красная верёвка, потом быстро разрасталась, словно кто-то невидимый раскраивал ей горло, умело разрезал позвонки. Я сделал было неуверенный шаг, и голова женщины без лица отделилась от обездвиженного тела и покатилась по камням вниз: я, справившись с оцепенением, разглядел за её спиной раскинувшийся, до изнеможения знакомый мне овраг, на дне которого темнели воды пруда, обрамлённые мутной дымкой. – Джессалин? – тихо пробормотал я в накатившем исступлении. Было слишком мало разумных оснований принимать её за несчастную писательницу-химика, которую убила в лаборатории одержимая дочь. Но я озвучил мысль, непонятно каким образом впившуюся в самую кору озадаченного мозга. Безголовая женщина с рваными кусками шеи чуть отступила назад, к самому краю, заросшему жёсткой травой и рассыпалась, став горстью сырой чёрной земли, смешалась с глухой пустошью, впитавшей целые столетия. – Шерлок! – различил я громкий крик Джона, протолкнувшийся в сознание сквозь стук головы о разбросанные камни, сокрушительный удар безумной мысли, что вонзилась в меня разрядом чудовищной молнии. – Куда ты исчез?! Вот и отсвет замаячившей поблизости развязки истории, что нельзя переписать и перечеркнуть. – Если я не ошибаюсь, мы почти на месте, – оставив друга в раздражающем недоумении, я спустился по склону оврага, наступив на бугорок свежей земли – то, во что превратилась отсечённая незримым орудием изуродованная голова. – Что ты имеешь в виду? – Джон, едва не поскользнувшись, сбежал по мшистым камням и остановился рядом, с удивлением рассматривая журчащие мутные ручьи, напоминавшие по форме изломанную проволоку, пруд, сгорбившиеся деревья и не находил никакого очевидного соответствия моих слов с тем, что теперь ясно видел, когда туман поредел, стал гораздо прозрачней и легче. – Я себе иначе представлял древнее родовое поместье. – Теперь я знаю, куда нужно идти… Здесь семь лет назад Джессалин спрятала ценный семейный артефакт, который стало небезопасно хранить в доме. Мы с Адрианой нашли его – странную зашифрованную книгу, наполовину истлевшую, но Арис уничтожил её прежде, чем стало известно хоть что-нибудь вразумительное. Невероятный, сомнительный факт, которому я при иных условиях отказался бы слепо доверять, но женщина, похожая на бабушку Адрианы, привела меня сюда, к исходной точке, – я мрачно усмехнулся над тем, с какой решительной твёрдостью опирался на смесь пугающих зрительных образов и щемящих чувств. – Две целых и семь десятых мили на восток, Джон. – Видение женщины произвело точные расчёты? – Нет. Однажды это сделала Адриана, – я осмотрел дрожащую от мелких капель дождя гнилую воду, что когда-то забивалась в уши и рот, сжимала и душила, разрывала грудь, пока я пытался отыскать в безмолвной темноте сумасшедшую девушку, которая согласилась ехать с незнакомцем в Кенсигтон и пробуравила его зацикленную жизнь. Мы выбрались из оврага и быстрым шагом направились к поместью, что вскоре показалось на вершине холма, окутанное чёрным дымом и светящееся от всплесков красно-жёлтого пламени, бившегося из разбитых окон. Ослепительные блики разраставшегося внутри стен ядра яркого, испепеляющего солнца. Трёхэтажное строение шевелилось, трепетало, разбухало и напоминало разъярённое чудовище, вышедшую из строя гигантскую разожжённую печь, что вот-вот рухнет, взорвётся и зальёт огнём пустошь. Расколотый молнией дуб тлел и блестел от угасающих искр. В висках не прекращался назойливый, резкий стук, дробящий сознание. Я, превозмогая усталость и саднящую боль, бежал по ведущей наверх взрытой тропинке. В памяти вихрем проносились мгновения прошлого: звенела пощёчина, громыхал гнев Ариса, гудели исчезающие поезда, обрывки слов о зарождении Вселенной, раскачивалось и пенилось бескрайнее море. – Мистер Холмс! – прохрипел выскочивший нам под ноги Марриэт, который после выписки из больницы, отказа от лечения, ставшего бесполезной процедурой, по сросшейся с жизнью привычке вернулся на свой пост. Верный старый пёс, способный и на последнем издыхании добраться до родного порога. Вернулся умирать среди пустых холмов и пепельных туманов, ставших границами надломленного существования. Из его окровавленного рта пробиралось прерывистое шумное дыхание вперемешку с едва разборчивыми звуками: – Мисс… Джеральдин заперла… меня в доме… так страшно… она там, мистер Холмс… Она не хотела… чтобы я мешал… Его дом находился на безопасном расстоянии от сердцевины жуткого пожара, Марриэт сумел разворотить запертую дверь, истратив всю энергию воспрянувшего духа, выскочил наружу без трости. Полз, вырывая клочья травы, и задыхался от кашля. – Джон, останься с Марриэтом, я найду Адриану! – сердито приказал я, уже бросился к захлопнутым парадным дверям, но старик вцепился в мой ботинок, вложив в эту жёсткую хватку все увядающие силы, что по капле покидали его вены. – Нет… Забудьте обо мне… Идите. Я… должен был… лучше заботиться о мисс Джеральдин… – Ты ещё успеешь излить ей душу, Марриэт! – жёстко уверял я, но преданный дворецкий, шепча одними сухими губами сбивчивые строки молитв, всё глубже проваливался в пропасть отчаяния и сожалений, колотил лбом и целовал землю. Открыть двери, что казались склеенными намертво, не удалось, потому мы с Джоном выбили рамы окон первого этажа и, сделав глубокий вдох, проникли в кипящий ад семьи Фицуильям. Тушили брызги огня на рукавах, в минутном оцепенении оглядывали объятый жарким, удушливым золотом прежде тёмный и холодный холл. Где-то в одной из рассыпанного по коридорам множества комнат этого огромного пустующего дома, горящего заживо, пряталась Адриана, замуровывала себя. Пламя ползло по ступеням массивной деревянной лестницы, стекало по стенам, сочилось из картин, изображавших закрученные на ветру костры. Мы слышали тонущие в треске и стонах дерева раскаты истошных воплей, они вели нас к разным углам обречённого поместья, вынуждали перепрыгивать растущие щупальца беспощадного, ненасытного огня, хватавшего дюйм за дюймом. Я, зажимая нос и рот, спасаясь от смрадного дыма, что стелился повсюду, очутился на втором этаже. И тут же сработал необъяснимый рефлекс, в груди изнывало сердце, безумно не хватало свежего воздуха – я, огибая вспыхивающий из пустоты огонь, приближался к комнате с обломками раскрошенной мебели и разорванным гобеленом, куда я уложил оглушённую ударом Адриану, когда хищник готов был измельчить меня, Ариса и Марриэта в облако разноцветной пыли. Я ввалился в сияющую, раскалённую комнату, затянутую клубами дыма, плетущего вычурный, расползающийся кокон, внутри которого я увидел её и обомлел, чувствуя, как в груди что-то неумолимо разбивается... Адриана, в опалённом и измятом платье, стояла, слегка сгорбившись и чуть наклонившись вправо. Застывшая марионетка на невидимых нитях, готовая подчиниться чужой воле. Её окрашенная заревом тонкая кожа была покрыта чёрной слизью, похожей на пролитые чернила, по голым рукам и ногам расходились кривые царапины, будто зигзагообразные трещины, сквозь которые лилась яркая кровь, рисуя витиеватые узоры. Словно кто-то резал её невидимой бритвой. Казалось, Адриана медленно раскалывалась, трескалась, заполненная до предела, или высвобождала что-то неуправляемое, необратимое, рвущее её тело изнутри. – Адриана! – отняв ото рта руку в толстой кожаной перчатке, изо всех сил крикнул я. Дым скользил прямо в горло, щипал ноздри, я глотал подступавший кашель. – Нужно сейчас же уходить! Я вытащу тебя насильно! Я решительно кинулся в её сторону. Сознание ещё оставалось ясным и чистым, но когда Адриана распахнула исполосованные чёрными линиями веки, то я в ту же мучительную секунду обнаружил, что почти каждую мышцу парализовало, стянуло, заполнило свинцом, пригвоздило к костям – я не мог двинуться с истёртого куска ковра. Как бы ни старался выбраться из себя самого. Она не позволила сделать шаг, что спас бы её, выдернул из заглотившего целиком кошмара. – Почему? – с трудом произнёс я, лишь беспомощно глядя, как огонь оторванными дрожащими крыльями зажимал Адриану в узкое кольцо, вылизывал вывороченные ящики, заливал комнату до тошноты ярким светом, размывающим контуры тающих в дыму предметов. Из уголков её сощуренных глаз вместо слёз текла густая кровь. Горло скрутила судорога, я едва мог внятно говорить. – Ты никогда меня не слушал, – печально улыбнулась она губами, очерченными размазанной кровью. Новое платье, пропахшее пыльным магазином дизайнерской одежды, покрывалось расплывающимися пятнами. Золотая вышивка становилась багровой. – Упрямый, невозможный детектив… – Нет, – я задыхался, выскребая охрипший голос, пытаясь достучаться, предотвратить то, что уже началось, уже исписало ранами её кожу. – Только не ты, Адриана, – я, словно погребённый под тонной земли, был скован, обездвижен, раздавлен, но не прекращал тянуться к ней. Старался приподнять руку, схватиться за дым, струящийся между нами: – Пожалуйста… Во мне заскрежетал бессильный гнев, расцарапывал рёбра, когда бинт, замотавший шрамы от осколка зеркала, вспыхнул. – Я так не хотела, чтобы ты всё это видел, Шерлок, – её перепачканное кровью измождённое лицо, на котором отпечатались бесконечная боль и гложущая ярость, вдруг озарилось искренней, доброй и нежной улыбкой. В сверкающих глазах плескался яркий трепещущий свет. Мерцание хрупкой, упущенной жизни в полушаге от смерти. – Моя Вселенная… Надсадный крик забился о горящие стены, незримой волной, как безумным порывом шквального ветра, меня вытолкнуло назад в коридор, дверь, рассечённая слепящим огнём, резко закрылась. Я пытался встать на ноги, перекатился от янтарной вспышки из соседней комнаты, не мог остановить приступ кашля и будто расслаивался на части, глубоко дышал, когда совершенно нельзя было вдыхать. Перед глазами плясали пурпурные блики, я не сразу понял, что Джон подхватил меня и поволок прочь от комнаты с разорванным гобеленом. Я сопротивлялся, кричал, неистово звал Адриану, просил вернуться, но Джон, проскальзывая между свистящими обломками, не обращал внимания на бурю, что теснилась во мне, разрубала сердце. Снаружи я, повалившись спиной на землю среди заброшенных разбитых клумб, увидел пылающее кровавое небо, раскинутое над пиками башен дома-могилы, а посередине, закручиваясь в нарастающем темпе, пульсировала чёрная точка, как выгрызенная дыра на алом полотне. Я бездумно, в охватившем отрешении и полузабытьи смотрел и не мог отвести взгляда, смотрел, как облака вращались и меняли форму, внутри меня перемешивали и выворачивали жизнь. Огонь завывал, рвался к мрачному пятну неба, выжигал загубленный дух Фицуильямов. Вычищал коридоры и плыл неукротимым потоком из зала в зал, наводил утраченный порядок, выметал засидевшееся в углах тени. Надломленный, прерывистый голос Адрианы бился о стенки черепа, заглушал рокот и пронзительный вой, что врезались в неподвижную тишину угрюмой пустоши: «Запертым душам нужен проводник, человек, способный проникнуть в пограничный мир и вывести всех осквернённых Фицуильям. Бабушка этого сделать не могла, потому что обратно за черту Мира теней женщинам нашего рода выбраться не дано… Но благодаря хищнику, существу вне пространства и времени, я способна освободить их, помочь обрести покой и обрубить цепь смертей… Так замыкается круг случайностей и предрешённого. Я слилась с этой отравленной частичкой твоей души, мы стали неделимы, и теперь я должна завершить начатое и похоронить себя вместе с проклятием – бесформенной неосязаемой субстанцией, которую проводник может поглотить и уничтожить, либо передать, чтобы кто-то другой сгнил в считанные дни вместе с этой заразой. Возможно, бабушка считала тебя идеально подходящим на роль проводника, твоё сознание удивительно крепкое и сильное, единственное из немногих, но я не смею позволить кому-либо погибнуть из-за тьмы, распоровшей мою семью! Гнев Джейн Мэттьюс всадил в каждую из нас часовую бомбу, что взрывалась всякий раз в разное время, не подчиняясь никаким правилам, что сформировали бы определённую последовательность... Искупить зло порой может только жертва. И теперь нам ни что не мешает двигаться дальше, Шерлок». Мы должны остаться здесь, ибо дух наш закован в камень, и только крылья из огня вознесут его в объятия покоя. Я не шевелился, слушал затихающий голос, хотел о чём-то спросить, но не находил слов. Непременно хотел что-то сказать, возмутиться, сожалеть, закричать, пока была возможность обратиться к ней в последний раз, но не чувствовал своих мыслей. Не распознавал роя воспоминаний, едва самого себя принимал за прежнего Шерлока Холмса, за плоть и кровь, а не за грязные куски развороченной клумбы, прогнившие скрюченные ветви. Я понятия не имел, как Адриана смогла на расстоянии пробить мне голову этим постепенно пропадающим шёпотом, возможно, тому было причиной влияние хищника, которого она перестала сдерживать, и шагнула вместе с ним в жадный, трескучий огонь. «Спасибо, Шерлок». Питер Марриэт навзрыд зачитывал молитвы, зажимая в сомкнутых ладонях горсть земли с рваной травой и нитями высохших корней. Освобождённые души покидали заточивший их мир под звуки божьего слова и рычание пронзённого пламенем дома. Я очнулся только утром в больнице Эксетера, там, где больше ни в одной из палат Адриана не мучилась от грызущих душу кошмаров. Следы её крови на плитах холодного пола давно смыты, где трупы выкладывали на каталки и накрывали белой простынёй. Рядом с моей постелью сидел Майкрофт, предельно задумчивый, растерянный до раздражения и затаённой злости. – Ты превратился в сплошной повод для крайнего беспокойства, братец. Неужели… – Где она? – не желая ничего выслушивать, оборвал я, ощущая себя выпотрошенной оболочкой. – Шерлок, мне очень жаль, правда, – опустив глаза на сцепленные в замок пальцы, проговорил Майкрофт той же самой бесцветной, пустой интонацией, какую я навсегда запомнил с детства. Этот лишённый эмоции тон пробивал череп несколько ночей подряд после того, как Редберда усыпили. – Где она?! – Всё, что осталось от тела Джеральдин Фицуильям доставили в морг. Опознание обгоревших останков проводилось, скорее, методом исключения согласно показаниям Джона Ватсона и Питера Марриэта, поскольку никакие экспертизы результатов не принесут: белковый материал уничтожен, рентгеновских снимков найдено не было… – Я хочу её увидеть. – Бога ради, Шерлок, я же сказал – опознавать абсолютно нечего, а тебе вовсе не принесёт пользы вид разбитых костей. – Мне нужно увидеть, Майкрофт, понимаешь? Брат тяжело вздохнул, скрывая возражения в залившем палату гнетущем молчании, и неохотно кивнул. Я закрыл глаза, и в памяти, затопленной пляшущими всполохами кровавого неба, вспыхивал залив Вестбрук, двигался по прежнему расписанию «шар времени», и Адриана убегала по мягкому песку безлюдного побережья.