Кровавое небо Шерлока Холмса

– Насколько хорошо ты разбираешься в бытовой технике? – совершенно неожиданно спросила Адриана, чуть сощурившись и внимательно вчитываясь в полотно очередного унылого и бесполезного смс, набора символов чужого смехотворного отчаяния, такого ничтожного, несущественного в сравнении с тем, что дробило меня изнутри, настойчиво напоминало о неминуемой развязке, отнимало покой и вынуждало ежесекундно быть настороже. Все тяготы мира, переживания незнакомцев по ту сторону экрана казались нелепой чушью, хрупкой выдумкой. На стихшей улице рано стемнело, вечерний мрак размыл угловатые очертания Маргейта, точно набросившаяся и застывшая чёрная волна, сквозь которую прорывались пятна света желтоватых фонарей и бледные прямоугольники занавешенных окон. Слитые в единый плотный сгусток тучи расползлись густыми чернилами по низкому небу, плотно запечатав всполох красного солнца, временами накатывал дождь, ревущий ветер резкими порывами вбивал брызги в дребезжащее стекло – и больше, казалось, никаких звуков не доносилось, жизнь снаружи представляла собой только барабанный бой тяжёлых капель, что порой отчётливо походил на громкий треск. Безумный ливень будто хотел заколотить все входы и выходы, навеки замуровать нас в этих апартаментах, лишить возможности выбраться и совершить то, что с горечью предчувствовал. Адриана, запрокинув ноги на спинку дивана, осторожно устроила голову на моих коленях и уже полчаса не выпускала телефон из рук, изучая бесконечно мелькающие сообщения. Хваталась за их непрерывную цепь, чтобы отогнать глодающие сердце тяжёлые мысли о грядущем, хоть на миг выбиться из своей оболочки, душащего кокона, и прочувствовать другую жизнь. Именно этим она и занимала себя на берегу моря. Проживала целую эпоху неслучившейся жизни в ускользающих мгновениях свободного падения в бездну. – Некий Джордж Кеттл очень недоволен тем, что его тостер постоянно сжигает хлеб, микроволновка внезапно перестаёт работать, а из стиральной машины сочится вода, как бы он ни старался привести её в порядок, – продолжала Адриана, слегка сдержанно улыбаясь, а я изучал её заплетённые в косу пряди, гладкий лоб, однажды обжёгший меня неестественным, устрашающим холодом, считал петли синей вязаной кофты, купленной по дороге от разбушевавшегося моря. В каждой черте, во взмахе ресниц, движении губ узнавал отражения ушедшего времени и боялся различить намёки на несостоявшееся, утерянное будущее. – И сколько бы раз он ни менял технику, проблемы никуда не исчезали, с проводкой тоже неполадок нет. Забавно, что за помощью с этим вселенским заговором электроники Джордж обратился к тебе и, судя по всему, не первый раз хочет достучаться и надеется получить совет. Или он отказывается понимать, что Шерлок Холмс является частным детективом, или ты тщательно скрываешь свой талант безупречного механика. – Я думал, ты скажешь, что бедолага Джордж проклят, и потому ему приходится мириться с необъяснимыми капризами приборов, присутствием сущности, которая поджигает тосты. – Тогда и представить трудно, насколько сущности может быть скучно, если она постоянно и с усердием устраивает такой почти безобидный и забавный беспредел, – с насмешкой сказала Адриана и вдруг заглянула мне в глаза, пристально, твёрдо, будто вновь что-то сосредоточенно выискивая в бесконечных лабиринтах моей памяти, рассекая мысли незримым ножом, составляя из выхваченных обрывков ответы на вопросы, которые никогда не произносила вслух. Просьба не лезть в мою голову без разрешения теперь утратила прежний смысл и силу, я не собирался возражать, до сих пор надеясь, что череда подобных позволений отведёт удар, предотвратит катастрофу. – А что бы ты стал делать, если бы застрял здесь, бесплотный и потерянный среди живых? – Вряд ли бы возился с электроникой. А чем бы занималась ты? Адриана, глядя всё так же настойчиво и настороженно, наблюдая то, что печалью отражалось в её усталой улыбке, протянула ладонь и нежно провела пальцами по моей щеке: – Не знаю, но точно бы до безумия жалела, что больше не прикоснусь к тебе. Мне неизвестно, почему эта сцена из неистового вихря воспоминаний врезалась мне в сознание, заполнила его целиком, вытеснила всё остальное, немое и неважное, когда я смотрел на обезображенные, треснутые кости, едва складывающиеся в ровный скелет, из которого я никак не мог собрать Адриану, воссоздать её поникший облик, растаявший в облаках дыма. Не мог прикрепить мышцы, натянуть её бледную мягкую кожу с узором шрамов, приклеить исхудавшее лицо с редкой счастливой, искренней улыбкой, сцепить разрушенные суставы, присоединить отделившуюся голову, сшить заново всё, что разрушил и высушил неуёмный огонь. Не мог поместить в расколотый череп с осевшей копотью, напоминавший раздавленную чашу, её странный мозг, набитый связкой витиеватых формул, коллапсирующими звёздами, сверканием галактик, холодных и недосягаемых, единственных, чьи загадки поддерживали монотонный ритм её существования, настраивали на прежний лад после самых жутких потрясений, восстанавливали равновесие… Молитвы не выхолащивали из неё страхи и въевшийся в вены ужас, она повторяла их механически, без чувства и надежды: Адриана, только открыв для себя безграничное пространство науки, разгребающей золу Вселенной, научилась цепляться за общую теорию относительности Эйнштейна, как за спасательный круг, что не давал ей окончательно увязнуть, сгинуть в угнетающем кошмаре. Её вера – это летящий сквозь темноту и безмолвие свет обречённых на гибель созвездий, вращение неизведанных планет, перетекание уравнений, что ничтожно малыми шагами приближают к истине происхождения Вселенной. Таково ядро её сломанной жизни, окружённое сгущающимися тенями и мрачными тайнами прошлого, ворохом чужих страданий и мук, шелестом разорванных страниц. Когда пламя ослепляло, искажало реальность, а жар плавил кожу, я увидел мир глазами Адрианы, тот его цвет, что пятнами сиял после разлуки и последней встречи: тлеющее унылое пепелище и распадающаяся на куски надежда, неизбежный тупик и отчаянные попытки пробить преграду, отыскать смысл. И теперь она обратилась хрупким осколком человека, больше напоминающим горсть раскиданной земли с измазанными в грязи корнями иссохших деревьев. Глазницы, как выеденные дыры, бездонные кратеры мёртвой планеты. Обломок свороченной челюсти. Я смотрел на Адриану, и сознание вычерчивало мгновения её страшной гибели. Очаги пламени разрастаются по телу. Разрыв глазных яблок. Распад тканей, продукты разложения. Так она умерла. Её выжгло из жизни. Я одновременно верил увиденному и разбивался вдребезги о мимолётное, ядовитое, болезненное ощущение того, что это неправда, всего лишь чей-то вздорный вымысел, обыкновенная иллюзия. Я казался себе разрезанным пополам стрелой воспоминаний, что как сорвавшиеся с цепи голодные звери стремились изувечить и распотрошить. Вы одиноки, мистер Холмс… Вы когда-нибудь любили? Я действительно хотела жить, когда познакомилась с невыносимым, удивительным детективом… Как вы, мистер Холмс, вчера носились по квартире, ища увеличительное стекло, словно растягивая время до моего появления возле ваших дверей, так и я ложилась под хлыст, чтобы однажды сбежать. С вами… Совсем скоро меня не станет, и сохранится только этот текст. Знаешь, что произошло в первую секунду после Большого взрыва? Спасибо, Шерлок. Грудь нестерпимо горела от нехватки воздуха, словно по рёбрам медленно текло раскалённое железо, проникая слишком глубоко, разъедая, образуя зияющую пустоту, что разверзлась во мне, норовя проглотить целиком, лишить разума. Я, чуть приоткрыв рот, попытался затолкать внутрь судорожный вдох, но не удавалось даже пошевелиться: дрожь не колола пальцы, не прошивала насквозь тело, веки застыли, внутренности скрутило в узел, как тугую веревку. Я словно превратился в камень, ледяной, приросший к земле и покрытый трещинами. Позади стояли Джон и Майкрофт, внимательно наблюдали за моей реакцией, готовые в любую минуту сорваться с места и не дать мне совершить какую-нибудь отчаянную глупость. Но реакции не было. Я смотрел на острую мозаику из костей, пазл из останков Адрианы с ломаными контурами и не ощущал абсолютно ничего или попросту не в силах был объяснить, что за жестокое чувство без окраски и формы обездвижило меня, начинило воспоминаниями, как отборной взрывчаткой, способной разорвать на частицы кровавое пыли. Не так я собирался прощаться. Только оказавшись на улице, за пределами холода морга, этой белой коробки, заполненной рядами трупов, я заново дышал, пытался избавиться от охватившего меня жуткого оцепенения, отогнать прочь немыслимое наваждение, унять бешеный стук сердца. Раздражающее мельтешение городской жизни, как безумный хаос бессмысленных фрагментов в калейдоскопе, пробуждало окаменевшие эмоции, выдирало наружу злость, удушливую ярость, словно срывая слои кожи, но я не произнёс ни слова, почти не двигался, утопил в бессильном молчании крики, что потом сотрясали стены квартиры на Бейкер-стрит, резали горло, как проглоченная бритва. – Шерлок… – несмело, предельно осторожно порывался начать разговор Джон, сомневаясь в каждом звуке, подбирая интонацию, боясь ненароком запустить взрывной механизм, задеть то, что могло уцелеть внутри меня. – Ты многое сделал для Адрианы, гораздо больше, чем кто-либо. И ты это прекрасно знаешь, равно как и то, что ни в чём не виноват. Она никогда бы не обвинила тебя в бездействии, слабости, не упрекнула бы всерьёз, даже обиженная или недовольная, в таком ужасающем исходе – это был её выбор, безжалостный, но обоснованный тем, что мы должны принять. Ты должен принять, Шерлок, иначе нельзя. Я не отвечал. – Адриана восхищалась тобой, порой совсем как ребёнок, – с чуть уловимой доброй усмешкой говорил Джон, стараясь достучаться, вывернуть мои мысли в иное русло. – Жаль, что нельзя снова взять и позвонить ей, рассказать о траве на газоне и соседе, который уверен, что он недооценённый оперный певец… Я слегка поправил ворот пальто, выдохнул, глядя на неутомимое движение безликого народа, что продолжал вращаться в Эксетере, как швыряемый ветром мусор, и осознавал – всё здесь слишком бесцветное, безжизненное, запущенное по кругу, точно исцарапанная пластинка с устаревшими мелодиями, сводящими с ума. Я хотел бежать из Девона, графства, населённого призраками упущенных шансов, перечёркнутого будущего, но было ещё одно дело, что прибивало к этому проклятому месту и запечатывало путь назад в Лондон. Родственников незамедлительно оповестили о смерти Адрианы, отовсюду сыпались скомканные, до тошноты искусственные, пустые соболезнования, в которых отчётливо читалось между строк: «Какая жалость, но вы всё же больше не смейте меня беспокоить по пустякам». Кто-то пожелал присутствовать на церемонии прощания, кто-то вываливал вполне правдоподобные или совершенно бездарные отговорки, находил причины остаться в стороне от утомившей душу скорби. Я, пусть то и доходило до споров с Вирджинией Харран, оплатил все необходимые услуги: крематорий, занявшийся измельчением сохранившихся костей, изготовление и установку надгробия, серого гранитного прямоугольника с золотыми буквами, поскольку не возникало нужды ждать месяцами, пока земля осядет после погребения тела… Никакого тела не было. Человек умирает и начинает жить в документах, его имя прилипает чернилами к множеству бумаг, его выплёвывает копировальный аппарат, захватывает в таблицу база данных. Незавидный загробный мир. Я не считал пропавшие в суматохе и нестерпимых телефонных звонках весенние дни. Не запоминал названия проводимых процедур, не всматривался в одинаково хмурые и невозмутимые лица Фицуильямов, что слушали речь священника и лишь молили время поскорее отмотать это событие к его завершению, чтобы освободиться от привкуса приторной вежливости, необходимости изображать охватившую их тоску и снова исчезнуть по разным углам, влиться обратно в течение жизни, существующей отдельно от ударов по сердцу семьи, от боли, звеневшей в пульсе. Их больше интересовал не вопрос, почему произошла эта трагедия, огнём вычистившая поместье, а что среди людей в траурных одеждах забыл Шерлок Холмс. Также на скамье в одиночестве, забившись подальше от отрывистого шелестящего шёпота, склонив голову и почти не открывая глаз, сидела журналистка Лорен Финли, подруга Джессалин, до которой я не успел добраться, сражённый внезапным осознанием мгновений, вспыхнувших семь лет назад. Должно быть, у неё, как у профессионала, мастера делать из клочков обстоятельств сенсацию, приносящую прибыль, давно вошло в привычку освещать цепочки загадочных смертей, и она уже формировала скелет будущей статьи, дожидаясь возможности взяться за работу. Питер Марриэт, преданный до смерти дворецкий, был госпитализирован, и едва приходил в сознание. Пожалуй, старику осталось совсем немного... Мэри, ни минуты не сомневаясь и не раздумывая, приехала на церемонию, возложила букет ослепительно белых роз, почтив память странной женщины с не менее пугающим прошлым, и сопровождала нас до обнажённых, немых пустошей, где я, забравшись на вершину тёмного холма вдали от вымирающих деревень, пустил по ветру прах Адрианы, точно песок с побережья Маргейта, пропущенный через шаровую мельницу. Соединил с жадной землёй, перемоловшей эпохи, впитавшей ненависть и кровь, мечты и стремления. Я долго стоял неподвижно и без всякой цели разглядывал плотную дымку тумана, стирающего горбатый горизонт, и отчего-то вспоминал довольно необычный разговор с тёткой Адрианы, вызывающий растерянность и горькую насмешку. Вирджиния Харран, женщина, на вид излишне строгая, прожигающая глубоким взглядом исподлобья, самоуверенная и готовая при случае шагать по чужим головам, неуклонно настаивала на продолжении разговора, когда мы уже пришли к согласию по всем пунктам, касающихся того, как следует поступить с останками Адрианы, и не намерена была мириться с отрицательным ответом. Вирджиния заметно отличалась от встреченных мной Фицуильямов, что неизменно наследовали и передавали по разветвлённой линии неисправимую мрачность, нелюдимость и улыбались редко, будто при рождении им отводился определённый невосполнимый запас улыбок, и они берегли их для особых моментов и не растрачивали зря. Её тонкие, поджатые губы, словно от какого-то мышечного спазма, всегда были растянуты в презрительную ухмылку, в голубых глазах сверкали недоверие и скука, что придавало жёсткому, широкому лицу выражение непробиваемого равнодушия. – Мне нужно кое-что ещё обсудить с вами, мистер Холмс. Надеюсь, вы настроены на откровенную беседу? – не унималась Вирджиния, исследуя меня напряжённым, сверлящим взглядом, как если бы хотела выяснить по каким-то внешним признакам, стоит ли делиться со мной важным секретом, что опасно разбалтывать всем подряд, крайне деликатной и нестандартной проблемой, заведшей в тупик. А безысходность приводила её в тщательно скрываемое бешенство. – Начните, миссис Харран, а дальше я сам решу, стоит ли слушать. Вирджиния скрестила руки на груди и заговорила размеренным, плавным тоном, лишённым яркости ощутимого чувства, и не упускала ни одного моего движения, вцепившись вызывающим, колким взглядом, отслеживая видимые перемены, вызванные неожиданными словами: – Вы один из немногих, кто провёл с Джерри последние дни её жизни. Вам должно быть известно то, о чём едва ли догадывается хотя бы в общих чертах кто-нибудь из близких родственников. Она уехала вместе с отцом семь лет назад в Германию, выпала из безрадостного существования Фицуильямов, словно её никогда и не было в Девоне. Осталась лишь горстка истёртых воспоминаний о грустной девочке, что играла на фортепьяно точно под дулом пистолета и мечтала тягаться с Эйнштейном… Мы с Джерри виделись единственный раз после её исчезновения лишь в больнице месяц назад и особо не секретничали тогда, а прежде она ещё из Шверина перечислила мне на счёт гигантскую сумму, будто зная заранее, что мне понадобятся немалые средства для реставрации поместья. Джерри кратко пояснила столь внезапный дар тем, что просто переводила деньги, доставшиеся от бабушки, и никак не хотела быть с ними связана. Весьма щедрый поступок для восемнадцатилетней девушки, что могла растратить деньги на удовольствия и прочую молодёжную чушь. Скажите, какой она была, мистер Холмс? Я с трудом проглотил ком возмущения, раздиравшей злости, что отзывалась ноющей болью, как если бы в каждую кость попеременно вбивали гвозди: – Чем вызвано такое жуткое, нескрываемое и едва ли подлинное любопытство? Вам было абсолютно наплевать на Джеральдин всё то время, пока она жила, и теперь вдруг захотелось послушать её историю, которую никогда не напечатают в некрологе, убедиться в том, что вы ничем не могли ей помочь? – Я лишь нуждаюсь в ответах, мистер Холмс, поскольку мне самой довелось столкнуться с явлениями, выходящими за рамки всякого понимания, далеко за пределы здравого рассудка, – чуть мягче, но с прежним пренебрежением объяснилась Вирджиния. – «Смерть» можно смело принимать за нашу вторую фамилию. Фицуильямов хоронят слишком часто. Раньше всё не выглядело так ужасающе... Чуть ли не десяток за два минувших года, да и теперь картина не менее удручающая. Преимущественно умирают в такой прогрессии женщины вне зависимости от возраста, и чем меньше ты знаком с усопшим, тем сильнее твоё желание выстроить прочную стену, отгородиться от нового наплыва скорбящих и несущих разлад в и без того неустойчивое положение дел. Поэтому нет смысла устраивать пышные похороны и ждать рыдающую толпу. Стабильное вымирание если и не научило стоическому безразличию, то, по крайней мере, практически перестало удивлять и разрубать сердца. И случаи повторяются один за другим: перерезанные горло и вены, рассечённый череп, гибель в огне и отсутствие виновных. Либо женщины больны подражанием друг другу и тягой к смерти, либо здесь кроется нечто, не поддающееся строгому закону обыкновенной логики. Никто не признается, что посещал экстрасенсов-шарлатанов, горстями заталкивал в себя таблетки, чтобы уснуть и не мучиться то ли от происков разыгравшегося воображения, то ли чего-то, вырывающегося за грань объективной реальности. Вы, наверно, знаете, что моя мать была найдена с отрубленной головой, сестра Анна вскрыла себе горло, Лавиния сгорела в дешёвом захудалом мотеле, Линнет с мозгами наружу нашли в собственной квартире, запертой изнутри, но предмета, которым размозжили голову, обнаружено не было, как и при расследовании смерти моей дочери, которая скончалась от черепно-мозговой травмы, полученной дома при невыясненных обстоятельствах, – ничто в лице Вирджинии не изменилось, не выдавало и тени сожаления. Она раскраивала передо мной душу, но не показывала, насколько была искалечена и измотана. – Две недели назад моя внучка Лидия отравилась угарным газом, едва не погибла в пожаре, разгоревшемся по совершенно непонятной причине в загородном доме её отца, и до некоторого времени находилась в коме. – До какого именно времени? – чуть насторожившись, спросил я, когда Вирджиния резко замолчала, переводя дыхание. Всё-таки разговор бередил ей нервы, чувства клокотали под ухмыляющейся каменной маской. – Лидия пришла в сознание в день смерти Джерри. Сработало? Она сумела оборвать цепь? Я, прокручивая в мыслях всё, сказанное этой самонадеянной женщиной с притворным безразличием, намеревался избежать дальнейших намёков на очевидные следы проклятия и рассудил, что напрасно выслушал и угодил под прицел её неумолимого интереса. Рассказать, что Адриана, всю жизнь прячась в страхе и одиночестве, отважилась пойти на огромный риск, заплатила непомерную цену за спокойствие семьи, для которой перестала иметь значение? Нет, я не мог этого сказать, подтвердить подозрения Вирджинии, сплести воедино её сомнения и догадки. – Что ж, вам лучше бы радоваться, а не искать всюду таинственные совпадения. – И я перестала завтракать с раздражающе бубнящим банкиром, который повесился в соседней квартире, – будто выстреливая точно в лоб, добавила Вирджиния. – Занимательное совпадение, не так ли? Забавная случайность? И этот банкир-самоубийца отнюдь не первый, с кем я сталкивалась на улице, постепенно привыкая к обескураживающей и безумной мысли: только я замечала в скоплении живых людей тех, кто был уже мёртв. Я не страдаю психическими расстройствами, никаким заболеванием эти видения не обусловлены. Спустя три дня после того, как Лидия попала в больницу, я увидела один из самых реалистичных и кошмарных снов, какие когда-либо выдавало подсознание. Я была закрыта в своей спальне вместе с кем-то едва отличимым от полупрозрачного силуэта и, доведённая до отчаяния, напуганная, металась из стороны в сторону, пытаясь увернуться от его ударов, но в итоге он всё равно настиг меня и разбил мне голову. Потом и завертелась эта чертовщина с призраками, пока не настал день смерти Джерри, и жизнь резко не вернулась к прежнему ритму, словно я вынырнула из сдавившей лёгкие воды и задышала свободно… Чутьё редко обманывало меня, и вы наверняка знаете, мистер Холмс, и можете пролить хоть каплю света на то, что за ужас творится с семьей Фицуильям. Или подкинуть вам ещё загадку для размышления, чтобы вы, наконец, уяснили, что я готова услышать любую правду, даже ту, которую в другой ситуации проще отнести к нелепым фантазиям? Тем более вы уже спрашивали, приедет ли Бекки на церемонию. Я, слегка сощурившись, посмотрел на Вирджинию, её застывшую ухмылку, рассекающую пустое лицо кривой царапиной, и ничего не произнёс в ответ на решительную провокацию, слишком настойчивую попытку разговорить, как на допросе, выбить недостающий фрагмент, что связал бы в узел рассыпанные факты. Она вгоняла меня в полнейшее замешательство, постепенно, мелкими порциями парализующей информации, выстрелами в упор. – Боюсь, что не приедет. Чарли перезвонил, вскользь выразил соболезнования и казался чрезвычайно напуганным и обеспокоенным несколько иным происшествием. Бекки с дочерью отправилась на выходные к подруге, но на утро бесследно исчезла, оставив лишь записку с просьбой не бросаться на поиски. По словам малютки Летти, она разбудила её и сказала, прежде чем уйти в неизвестном направлении без каких-либо зацепок: «Меня ждут ангелы». Выходит, Бекки простилась только с ней и пропала, а на следующий день разлетается новость о пожаре в поместье и смерти Джерри. Довольно странно, что обе сестры Фицуильям одновременно проваливаются в небытие, причём одна из них сгорает дотла, а другая прощается с дочерью и оставляет всех в недоумении и с бессмысленной, по моему мнению, надеждой на возвращение, – Вирджиния чуть наклонилась вперёд, чёрные зрачки, как вмёрзшие в лёд обтёсанные круглые камни, расширились, ухмылка расползлась, будто уголки губ вмиг потянули в противоположные стороны. – И вы продолжите делать вид, что не понимаете, о чём я говорю, мистер Холмс? Меня ждут ангелы. В холодных, выпытывающих глазах Вирджинии я видел своё изумлённое отражение, в разворошённой памяти вращались слова Адрианы, её прожигающий страх и неведение: «Я не смогла проникнуть в голову Бекки, как ни старалась. Её сознание словно нарочно заколочено, чтобы я чего-то не узнала, не вмешалась». Мёртвые Фицуильямы доставляли больше хлопот и плодили тайны и путаницы с поразительным талантом – такой вывод вытекал из вереницы всего произошедшего. Кровь выколачивала его стуком в висках, отголоски отдавались дрожью рук, пока Вирджиния ждала ответа, теряя терпение. Она не привыкла отмахиваться от вопросов, мириться с противным, разгрызающим ощущением неудовлетворённого любопытства, что постепенно остывало, меркло, но не гасло окончательно, становилось неприятным осадком, символом пусть и не фатального, но проигрыша. И Вирджиния, пытаясь раздавить меня последовательностью собственных наблюдений, отыскать точки уязвимости, не допускала такого итога этого издевательского разговора, где я бросал раздражённо что-то невнятное, грубое и оставлял её ни с чем. Оставлял барахтаться беспомощной, с недостающими знаниями и раздирающими вопросами, в бездонном гнилом болоте чёртовой семьи Фицуильям. – Вы спрашивали, какой была Джеральдин, – я поднялся с дивана, направился прочь от низкого журнального столика с буклетами крематория, изображениями надгробий и чётко очерченными графами с указанием цен. Сорвал с вешалки пальто, небрежно закрутил шарф вокруг шеи и замер у дверей вычищенного до блеска гостиничного номера, в котором я поселился на время, пока Адриана не стала частью холмов, покрытых примятой травой и рваной серой дымкой. – Она была смелой и сильной, хоть и сейчас бы с жаром принялась спорить, верной и удивительной женщиной, – оскорбительная ухмылка Вирджинии показалась мне трещиной на её самообладании, обломком первой настоящей эмоции, мелькнувшей за приросшей к лицу маской, и в ту же секунду исчезнувшей. – А вы благодарите всех, кому исступленно и наивно молитесь в поисках защиты и покоя, что Лидия выжила, а ваше безудержное воображение больше не отравляет рассудок и не внушает сущие небылицы. – Думаете, я не раскусила ваше жалкое старание убедить меня в том, что я безнадёжная старая дура с навязчивыми идеями и периодически посещающими меня галлюцинациями? Даже не беседуя по дороге в супермаркет с миловидной женщиной, сброшенной с балкона, затруднительно не заподозрить нечто потустороннее, когда в горах пепла и сыпучих остатках покосившихся рам рабочие вдруг обнаруживают целую, неповреждённую огнём картину, – Вирджиния аккуратно сложила буклеты в ровную стопку, ударила ими о поверхность стола и взглянула так, будто наступила на горло заклятому врагу и с восхищением любовалась тем, как он медленно задыхался. – Портрет. Я, не желая становиться мишенью и посчитав, что обмен любезностями подошёл к концу, молча повернул дверную ручку и выскользнул в коридор, но Вирджиния успела оглушить финальным аккордом, швырнуть, точно камень, расколовший затылок: – Портрет Джеральдин. Видимо, все Фицуильямы умели мастерски ударять в спину, вгрызаться в свежие раны: будь то Адриана с признанием в любви или её тётка, разозлённая резким сопротивлением, отказом дать исчерпывающий ответ, избавляющий от мучительных бессонниц, выстраиваний различных теорий. И вот я, держа в руках опустевшую урну, сосуд испепелённой жизни, видел неторопливое шевеление серебристого тумана и вспоминал её назойливо звучащие слова, что подводили черту, доказывали с достаточной ясностью: Адриана, рассыпавшись в прах, добилась поставленной цели, но на этом тайны не иссякали, а лишь множились, формировали новые преграды, о которые я не собирался разбиваться в кровь. С меня хватит. Адриана умерла, Бекки по непонятной причине исчезла, Вирджиния сделает из поместья музей, заполненный всякой старинной рухлядью и овеянный легендами о призраках, и где жемчужиной коллекции станет не зеркало, в котором когда-то отражался восемнадцатый век, а сохранившееся после яростного пожара изображение юной девушки, печальной и измученной. Фицуильямы продолжат хмуриться, плавиться в своих спасённых жизнях, по утрам, возможно, жарить тосты, что порой будут сгорать, как у несчастного Джорджа Кеттла. Механизмы времени с треском и скрежетом двигали дождливые, однотонные дни вперёд, тасовали, как колоду карт, размазывали солнце по разбухшему небу от края до края. Когда всё закончится, мы вместе уедем в Лондон. Арис больше не тронет тебя. И я снова покинул осточертевший Девон без неё. Лишь воспоминания, что нельзя было закопать в землю, растворить в огне, вопреки всему вспыхивали сквозь размышления о делах, проблемах клиентов, разрывали сны, выворачивали наизнанку, проскакивали перед глазами, подхватывали мотив песни с синей флэшки, голосом Адрианы доводили до состояния чудовищного бессилия:

Исчезнет путь лихой к тебе За храмом лет чужих во тьме, И руки разомкнутся, торжествуя... Падёт с небес ночных луна, Подымет шторм шальной волна, И был то возглас бури - аллилуйя! Глухие стоны облаков, Немые раны от оков, Что души запирают, не балуя. Ты был моим за сотни лет До мига, где потух рассвет И крик сменился тихим "Лишь люблю я"... И звёзд холодных белый снег Летел на тень дрожащих век, И струны детских снов мы натянули... Забуду путь к тебе лихой, Но буду мучиться с тобой, К дождю твой взор уставший не ревнуя... Тебе же вечность вспоминать Тот мир, который не узнать, И не найти дороги, отведу я Тебя за храм ушедших лет, Где трав увядших ярок свет, Где буря шепчет нежно: аллилуйя...*

Я слушал снова и снова, до изнеможения, до тошноты, пока сплетение слов и нежные звуки фортепьяно не превращались в гулкое неразборчивое месиво, застрявшее в голове невыносимым звоном, распалявшее неистовый гнев. Кокаин разливался по крови, обесцвечивая гостиную, разламывая её, как скорлупу, и погружая меня в вихрь клубящегося дыма, что опять заползал в ноздри, шипящее пламя разъедало куски деревянной мебели, струилось отовсюду, проглатывало Адриану, затапливало мир сгустками слишком яркого света, рассекающего пространство и оставляющего после себя пустоту. Я, не считая дозы, вкалывал ещё, чтобы раз за разом в искажённых наркотиком воспоминаниях бороться с парализующей силой, учиться управлять оцепеневшим телом, становиться на шаг ближе к Адриане, хватать за узел бинта, сверкнувшего искрой пламени. Нити связи с реальностью разматывались, рвались, я кричал и разваливался на две части: одна видела усыпляющее вращение лунной лампы, вдыхала пыль жёсткого красного ковра, вторая путалась в глубинах памяти, таяла в вечном пожаре, а гудящее сознание плескалось, как чай в подпрыгивающей от землетрясения чашке. Я будто утекал по капле из собственного тела, пока не прикусил язык, распахнул веки, различив в выворачивающей мозг песне строчку, что нарушала гармонию ритма, возникала из ниоткуда. Фраза повторялась, звучала всё настойчивей и громче, раздирая рассудок. – Папа, помоги мне! – бился будто где-то под полом, внутри стен, за дверцами закрытых шкафов приглушённый зов. Я резко вскочил на ноги, шатаясь от щемящей боли в висках, тяжело вдыхал, впиваясь взглядом в каждый угол, напрягая слух, пытаясь определить источник этого вибрирующего, прерывистого голоса, казавшегося знакомым, но ни одному человеку, с кем когда-то пересекался, я не сумел его приписать. Молящий, проникновенный голос невидимки. Вопль из пустоты. – Пожалуйста, папа! – Кто ты? – выплёвывал я с клокотавшей яростью, в гостиной никого не было, но голос упрямо взывал с нарастающим чувством неотступного страха. Я отрывал обложки книг, сворачивал кресла, сбивал кулаками зажжённые светильники, сбросил на пол микроскоп и пустые колбы, перевернул кухонный стол, превратил грязную и вымытую посуду в россыпь острых осколков, вытряхнул одежду Адрианы из старого чемодана, пытался распороть ткань платьев, что лишь однажды обтягивали её лёгкое, худое тело… – Я ненавижу тебя, Шерлок Холмс! Ненавижу! – Исчезни, исчезни сейчас же! Я, едва не зарычав от удушливого гнева, вцепился в холодную рукоятку выхваченного со дна ящика пистолета, мгновенно зарядил его и истратил все патроны, расстреляв стёкла занавешенных окон, дополнив узор из дыр на стене, надеясь грохотом заглушить бьющее по черепу пронзительное эхо. Миссис Хадсон стремительно поднималась по лестнице, я припал спиной к сдвинутому креслу и продолжал жать на спусковой крючок. Выстрелы раздавались внутри меня.