Кровавое небо Шерлока Холмса

Должно быть, кто-то другой, менее упрямый, не сломленный и не скованный жалящими обстоятельствами, послал бы меня к чёрту. Показал бы своё недоумение и возмущение живее и ярче, но только не Адриана. Сомнениям лишь на несколько секунд удалось удержать врождённую тягу к безумству и необдуманным поступкам. А я сделал вывод, что подлинным свидетельством участия разума в её поведении были именно сомнения. Но здесь они скоро исчезли. И уже спустя мгновения я слышал за спиной шаги Адрианы. Особенные шаги, как звонкий отголосок беспокойного сердцебиения, выделявшиеся на фоне прочих звуков, раздражающей суеты. Вокруг звенели десятки голосов, слитых в единый противный скрежет бесполезных, безнадёжно испорченных мозгов. Люди сновали в разные стороны, создавая эффект плодотворной деятельности, обсуждали, рассуждали, опрашивали немногочисленных свидетелей, и я верил в эту достойную попытку побороть давление неясностей и прозреть. Но, судя по звонку Лестрейда, попытка с треском проваливалась. Задача была не по зубам затупившейся челюсти Скотланд-Ярда. Поднимаясь на второй этаж, не обращая внимания на пустые разъяснения Телфорда, я точно знал, кто с осторожностью и пугающим любопытством следовал за мной, ведомый ли страстью что-то доказать, поступить вопреки ожиданиям или произвести очаровывающее впечатление. Адриана молча шла позади, ничего не подозревала об истинном замысле внезапного предложения взглянуть на записку убитого. Рядом со мной её удерживала жёсткая хватка непонимания, тот редкий оттенок особенно опасного любопытства, как будто Адриану издавна влекло всё, с трудом объяснимое и странное. Ошибся ли я в определении качества её нервов, но, очевидно, не страдая от страха крови, она решительно отказывалась переступать порог широкой, с изысканным вкусом обставленной спальни. В общий интерьер, выполненный в багровых и мрачных серых тонах, заколотый мужчина средних лет отменно вписывался. Адриана, наспех нацепив перчатки, под пристальным наблюдением инспектора Телфорда читала записку. Содержание не менялось от трупа к трупу, каких уже накопилось ровно пять. Внесу ясность – той промозглой осенью Лондон мог похвастаться проделками очередного изобретательного маньяка, что вырезал жертвам глаза, после того как заставлял написать: «Теперь лишь я буду смотреть тебе в душу». И на этот раз маньяк ни на шаг не отступил от продуманной схемы, только дразня полицию своим постоянством и отсутствием следов, какие можно было с лёгкостью выстроить в дорожку, что привела бы прямо к парадной двери убийцы. Это дело вполне могло заменить порцию стимулирующего кокаина. Я ждал, когда Скотланд-Ярду надоест разбивать лоб о непроходимый тупик. Лестрейд, худощавый, скромный сержант, чьи мыслительные способности ещё пребывали в стадии хрупкого зародыша, послушно предоставил вниманию Адрианы стопку бумаг, опустошив верхний ящик задвинутого в угол стола. Я со сдерживаемым нетерпением осматривал труп. Убитого звали Генри Льюис. Он был заурядным банковским служащим, получал завидный доход. Был помешан на живописи, и его пропитанная деньгами и акварелью жизнь не наводила хоть на сколько-нибудь разумную причину, связь с предыдущими убийствами, что определённо была, но требовала доказательства. Глазные яблоки были извлечены искусно, с достаточной осторожностью, чтобы сохранить их целостность, и только потом следы профессиональной работы были стёрты хаотичными порезами, исполосовавшими лицо. Смертельный удар нанесён ножом в грудь, как бы ни было до тошноты предсказуемо, точно в сердце, по самую рукоять оглушённой и ослеплённой жертве. Глаза маньяк прихватил с собой, явно питая к ним извращённую, отвратительную страсть… Едва лишь мне в голову с поразительной скоростью врезалась догадка, я услышал тихий, но уверенный голос Адрианы – смущённое, робкое эхо моих собственных мыслей: – Записку оставил не Генри Льюис. – Чушь, – тут же возразил Телфорд. Он явно не проникся доверием к сомнительному эксперту, которого не пустил бы на место преступления без моего сопровождения. – Все предыдущие жертвы… – Но сейчас мы имеем дело именно с Генри Льюисом, – не дал я инспектору самонадеянно искать доказательства в сходстве прошлых убийств. Разумеется, к ним стоило обратиться, но с иных, правильных позиций, – на его руках заметны пятна от чернил, однако мисс Фицуильям, выполнив часть вашей работы, которой вы предпочли пренебречь, наивно полагаясь на чёткий порядок действий убийцы. Она сравнила почерк записки с почерком личных бумаг Льюиса и потому пришла к вполне логичному выводу: он не стал ничего писать. Адриана обескураженно посмотрела на меня, не понимая, хвалил ли я её цепкую сообразительность или наоборот считал сделанное заключение обыкновенным везением, а не плодом умственной деятельности. – Существенное отличие в стиле очевидно: для того, кто подложил записку, характерен левый наклон, сильный нажим, значительный отступ между словами, треугольные петли, – Адриана наглядно представила аргументы. Подтверждала важное заключение, что определило путь к разгадке сквозь ядовитый туман самоуверенности и заблуждений, – поэтому можно судить о его большом самомнении, неискоренимом чувстве превосходства, скрытой хитрости и отсутствия крепких отношений. У Льюиса же совершенно отсутствуют соединения между буквами, они следуют друг за другом раздельно, на крохотном расстоянии. Петли гораздо уже, наклон правый, слова хоть и выстроены в чёткие линии, но нетрудно заметить неровность строчек. А это говорит о его расчётливости, формальности до мозга костей… Телфорд выхватил из её рук раскрытую папку с бумагами. Притворился, будто нисколько не удивлён внезапно обнаруженному факту, что находился на поверхности, доступной ограниченному зрению полиции. И строго оборвал исчерпывающее пояснение: – Не примешивайте этой бездоказательной белиберды. Я вижу, что почерки абсолютно разные, но всё остальное вами сказанное, мисс Фицуильям, не более чем бесполезные выдумки, – Телфорд, с трудом привыкший к унизительным (то, что я называл правдой, другие порой называли оскорблением) словам с моей стороны, не собирался терпеть любезные разъяснения подобно несмышлёному ребёнку. – Значит, убийца решил написать сам? Но зачем? – Для полноты композиции, – ответил я, поднявшись с колен, – и это стремление к совершенству и порядку погубило его. Пятое убийство – и уже роковой промах! Спасибо тебе, упрямый Генри Льюис! – И что же, теперь нам искать маньяка по особенности почерка? – задал Лестрейд крайне неуместный, глупый вопрос, но Адриана, только он успел закрыть рот, сунула ему в руки записку и заговорила монотонным напряжённым голосом. Обводила беспокойным взглядом каждый угол спальни и старалась не обращать внимания окровавленный труп. Глазные мышцы не успевали за скоростью мысли. – Вы правы, инспектор, замок никто не взламывал. Генри, как и прочие жертвы, не подозревая о грозящей опасности, добровольно впустил убийцу, который мог рассчитывать на гостеприимство. Он не нуждался в скрывающих лицо масках или угрозах. Все эти люди, чужие друг другу, одинаково были знакомы со своим будущим убийцей. Им может оказаться кто угодно: курьер, любой работник сферы услуг, наладивший с каждым дружеские отношения… – Адриана резко замолчала и вцепилась в меня одновременно растерянным и жадным взглядом, в котором застыла тень удивительной мысли. Призрачный, неясный прообраз того, что я собирался сказать. – Как ни странно, вся загадка именно в вырезанных глазах. То, что маньяки прихватывают с собой, обычно и задаёт верное направление расследования и дополняет необходимыми деталями картину убийства, какую пора бы уже научиться читать. Преступники, очевидно даже не подозревая о роковой промашке, зачастую неизменно оставляют после себя отражение собственного повреждённого рассудка. Всё, что мы наблюдаем сейчас – это следствие прихоти убийцы, своеобразное зеркало, в котором запечатлелось размытое указание на каждое его действие, каждое опасение, – чувствуя, как моих губ против воли касалась вызывающая улыбка, говорил я. Произносимые слова волновали Адриану, отвечавшую мне прежним немым любопытством. Удивительно, невозможно и нелепо до абсурда, однако я и теперь помню выражение её тоскливого, тревожного лица до последнего, самого невыразительного оттенка… И, вероятно, уже в те неуловимые мгновения, вносящие разлад в цепь мыслей, посвящённых убийству, я начинал догадываться, что за встречей с Адрианой обязательно последует некое безумное событие. Или их изматывающая череда. Я, к несчастью, сумел вспомнить всё, стоило лишь её настоящему имени прозвучать, распороть память. Адриана, сотканная из воспоминаний, делала меня ещё более жалким и беззащитным, чем Адриана из плоти и крови: я видел напряжённую линию губ, терпел прямой, смелый и выжидающий взгляд, в котором сияла надежда. И никак не мог отвернуться или приказать этому навязчивому видению исчезнуть. – Но и труп не так уж безмолвен, как кажется. Люди, подобные Льюису, выстраивают свою жизнь в определённом и чётком порядке, по строгому графику, что обязательно бывает где-нибудь отражён, – я подошёл к столу и возле лампы, имевшей вычурную изогнутую форму, заметил чёрный толстый ежедневник в твёрдом переплёте. Не более минуты я в пьянящем предвкушении листал страницы с множеством помет, пока не обнаружил занимательную запись, вмиг избавившую от лишних предположений. Интригующая тайна рассыпалась слишком быстро. – В прошлый четверг Льюис был записан на приём к офтальмологу Марку Хазелвуду. Если тот же доктор принимал всех предыдущих жертв, то можете заглянуть к нему во время его обеденного перерыва. Адриана скромно улыбнулась лишь одним уголком губ. Лестрейд усиленно обдумывал услышанное. Телфорд показался всерьёз рассерженным, хоть и старался скрыть кипящее возмущение, неизвестно кому в точности адресованное, безнадёжным подчинённым, что не обнаружили финальное решающее сходство, или же мне: – Вы хотите сказать, мистер Холмс, что мы попусту тратили время, как болваны, гадая о связи между убитыми и совершенно не замечая самой главной детали? Тогда инспектор был особенно щедр на выражение сдержанного негодования. – Нет, это хотели сказать вы, привлекая меня к расследованию. Поэтому примите к сведению информацию о Хазелвуде, если не желаете возиться с шестым трупом, и считайте дело закрытым, – проговорил я с раздражением и досадой от скоро найденной разгадки. Не стоило спешить сравнивать серию данных убийств с достойной заменой кокаина. Даже суть замысла офтальмолога, вырезавшего глаза, не захватывала меня так, как стала интересовать смерть бабушки Адрианы. – Идёмте, мисс Фицуильям. – И вы не поделитесь идеями, почему убийца забирал глаза? – с удивлением спросил Лестрейд. – «Теперь лишь я буду смотреть тебе в душу»… Неужели вас ни на какие размышления не наводит фраза, которую Хазелвуд терпеливо повторяет специально для вашего дремлющего ума? Некоторые люди полагают, что глаза – это зеркала души. И кто же знает, может именно офтальмолог, обезумевший от раскопок в человеческих глазах, разглядел её в этих обыкновенных сенсорных органах! В любом случае, сержант, я ещё не теряю веры в зачатки вашей сообразительности, – ответил я, на ходу выдумывая догадку, и потом направился к лестнице, ведущей на первый этаж. – Сейчас я должен заняться другим вопросом. Вы идёте со мной, мисс Фицуильям? – Так вы мне поможете? – Адриана нагнала меня и осторожно прикоснулась к ткани моего пальто, боясь неверно истолковать сущность «другого вопроса». – Если вы не убедились несколько минут назад, что способны видеть правду, тогда мне придётся научить вас её видеть и слышать. Придётся показать, как она выглядит в действительности, чтобы вы больше не обманывали себя, – произнёс я, ненароком скользнув взглядом по тонким, чуть вздрагивающим пальцам Адрианы, стиснувшим рукав. Она отчаянно пыталась сделать вид, будто до сих пор не понимала, что я имел в виду. – Мы немедленно едем в Девон. – Но вы же были голодны, – с лукавой улыбкой припомнила Адриана. – И по вашей же вине я и остался голодным, мисс Фицуильям! Мы покинули Кенсигтон и отправились к вокзалу Паддингтон, откуда поезд вскоре умчал нас к проклятым землям… К слову сказать, после выяснения недостающих для обвинения данных, доктор Хазелвуд был арестован. В подвале его дома полицейские при обыске обнаружили сосуды с глазами всех пяти жертв. Сам Хазелвуд оправдывал себя стремлением должным образом сберечь восстановленное зрение пациентов, что сами его лишь безрассудно портили, «разрушали тайники души». Тайники, а не зеркала – такую нелепицу породило больное сознание.