Кровавое небо Шерлока Холмса

По дороге в Эксетер первые сорок семь минут мы провели в полном молчании. Сидели друг напротив друга, позволяли наблюдать за собой без всякого раздражения и недовольства. Адриана, почти не двигаясь, лишь незаметно дыша, смотрела сквозь забрызганное мелким дождём стекло за мелькающими ликами выцветших пустых долин, смотрела на серый сгусток низкого неба. Изредка поднимала на меня измученные глаза. Что-то непременно вертелось в её голове, лишало покоя, вот-вот готовое сорваться с языка, избавить от пожиравшего её страдания. Но Адриана не спешила быть чересчур откровенной и доверчивой, оставляя только тени подсказок и нарочно продлевая безрассудное мучение. И я сам был охвачен неясным, отравляющим беспокойством, о причинах которого и вовсе не хотелось гадать, чтобы не мараться в противной грязи неуместных предположений. – Сколько вам лет, мисс Фицуильям? – задал я вопрос, когда Адриана отвернулась от унылой картины за окном, достала тетрадь из рюкзака и принялась с усердием и сдерживаемой злостью выводить на листе какие-то символы. Буря противоречивых эмоций настойчиво била по шаткому самообладанию. Читалась в дрожи длинных изогнутых ресниц и вздрагивании напряжённой руки. – Восемнадцать, – еле слышно ответила она, нахмурила брови и сосредотачилась на письме. Казалось, будто моё неумелое старание завязать разговор отвлекало её и не представляло ни пользы, ни интереса. – И вы где-нибудь учитесь? – вновь спросил я, ни теперь, ни прежде не имевший привычки разжигать обыкновенные беседы. Но что-то неумолимо вторгалось в цепь мыслей, разрывало её и соединяло заново с новым непозволительным элементом. Молчание Адрианы, смущённой моим пристальным вниманием и раздираемой тревогой, было идеальным дополнением привлёкшей меня гармонии. Но молчание в поезде заставляло считать минуты, подавляло меня и слегка трепало нервы. Я хотел, чёрт возьми, немедленно узнать всё, о чём она непрерывно размышляла, что скрывала, и что за тайну предательски обличали её встревоженные глаза! Эти глаза с невыносимым оттенком сокрушительной мысли... Но я не мог бездумно поддаться страсти непростительного любопытства и отпугнуть её своим напором. Поэтому решил в ответах на не вызывающие подозрения вопросы высмотреть легко разгадываемые намёки. Это была не форма жалости к девушке, в глубине души ужасно потрясённой видом изуродованного трупа близкого человека. Лишь ловкий способ получить ответ на то, о чём я напрямую не спрашивал. – Гроблю себя, забивая мозг бесполезной экономикой в Эксетерском университете, – Адриана что-то яростно нацарапала. Вдавила стержень синей шариковой ручки в нарисованную жирную точку, успев исписать несколько косых строчек. – Наука считать чужие деньги и разбираться в их мерзкой гнили ужасно скучное, утомительное занятие, от какого я потихоньку теряю рассудок. – И к чему это добровольное истязание? – я был искренне удивлён беспощадной пытке, какой она подвергала подвижный, ясный и, очевидно, плодовитый ум, что был предрасположен к развитию в иной области знаний. – Разве добровольное? – Адриана досадно усмехнулась и взглянула на меня с недоумением, как если бы я всерьёз заблуждался и этим её чрезвычайно расстроил. – Я с детства влюблена в физику, бесподобную загадочность Вселенной. Больна идеей создания такой фундаментальной теории, что выводила бы из любого тупика, объясняла сущность любого явления с неоспоримых позиций… Альберт Эйнштейн в преддверии переворота в ньютоновском механистическом мироощущении попросил прощения у великого Исаака, бросил вызов господству его авторитета, уже терявшего прежнюю устойчивость. Ньютон отыскал предел возможного для человека величайшего и творческого ума. Но течение времени отбросило этот предел так далеко, что механика Ньютона до него не могла дотянуться. Я мечтала когда-нибудь обратиться к трудам Эйнштейна с той же просьбой о прощении, чтобы потом сокрушить существующие концепции. Сокрушить всё, что было переоценено или ещё упрямо держалось. Но теперь мне вряд ли удастся встать в один ряд с Хокингом, Пенроузом…. – Адриана вздохнула и, поджав обиженно губы, развернула тетрадь, чтобы мне стало удобней разглядывать записи, представлявшие хаотичное повторение одной и той же формулы. – Когда я нервничаю или начинаю сердиться, и приходится искать источники терпения, я вспоминаю ядро теории, которое намеревалась раздробить. Это общая теория относительности Эйнштейна. Раньше такие записи спасали меня и от отчаяния, и от ударов безысходности: я просто повторяла формулу, как исцеляющую мантру, и всякий раз утирала слёзы, придя к выводу, что у меня есть цель, к которой я обязана стремиться вопреки горю и бессилию… – Адриана резко повернула тетрадь обратно и захлопнула её. – Простите, мистер Холмс, для вас это утомительная чушь. – Раз уж вы начали сознаваться в своей поразительной податливости, скажите, кто заставил вас растрачивать себя попусту на экономику? – поинтересовался я, увлечённый загубленными стремлениями Адрианы. Спустя семь лет я был поражён: немыслимая любовь к физике мутировала в абсурдную веру, признающую действительность явлений, отрицаемых здравой наукой. Джеральдин безжалостно распорола свою прежнюю сущность, растоптала чтимые идеалы и вырастила из себя нелепую Адриану… – Мой отец, – стыдливо опустив взгляд, промолвила Адриана так тихо, будто и вовсе не хотела ничего произносить вслух. – Он всегда был против моей страсти к физике: запрещал смотреть документальные фильмы, с дьявольской яростью проверял всё, что я читала, и, случалось, на территории нашего имения он демонстративно сжигал книги, посвящённые вопросам физики, устраивал своеобразные костры инквизиции, пытаясь выбить из меня ненавистный интерес… Я бы даже не удивилась, если бы он и меня бросил в огонь, как Джордано Бруно, которого безумная церковь нарекла недостойным жизни еретиком, – слыша теперь приглушённый голос Адрианы, запертый в перепутанных нитях воспоминаний, я испытываю глубокое сожаление: семь лет назад она не признавала религию как опору своей души. Осуждала мировоззрение церкви, спорящее с научным отражением действительности. Адриана жестоко убила в себе Джеральдин, заколола её крестами и прокляла, решил я, вновь переживая те минуты. Наши лучшие минуты… – Отец желал видеть меня преуспевающим экономистом, успешно строящим карьеру, а не физиком, одержимым загадками Вселенной. Мама, хоть и уважала приоритеты моих жизненных целей, но полностью разделяла мнение отца, подкрепляя его материнской заботой, нежностью. Старалась мягко убедить в напрасности жизни, отданной раскопкам в капризах гравитации. Только бабушка не лишала меня естественного права выбора… – Адриана, снова приблизилась к пику нервного напряжения, стала заламывать пальцы, унимая жалящий гнев физическим мучением. Моё сердце вопреки усилиям воли вырвалось из крепкой власти разума и горько сжалось. – Знаете, я же поступила в Кембридж… Но отец редко отпускал меня за пределы Девона и жёстко настоял, чтобы я получила образование в Эксетере. А побег оказался возможен только сейчас, мистер Холмс, прежде каждый мой шаг отслеживали продажные псы отца, – вмиг её глаза засияли от подступивших слёз, словно чистые льдинки. – Вы уверены, что это целиком добровольное истязание? – Мисс Фицуильям, – я был не в силах больше смотреть, как она остервенело выворачивала суставы и потому, подавшись вперёд, решительно схватил её худые запястья. Сцепил, как наручниками, не позволяя ей освободиться, направлять затаённую злость на причинение вреда самой себе, – очень жаль, что пробудить в вас жажду мятежа смогла только трагическая смерть бабушки. Вы производили впечатление умной и смелой девушки, готовой отважно, порой безрассудно бороться, доказывать и грызть глотки в яром споре. Но, видимо, в первые мгновения нашего знакомства я уловил лишь красивую тень, обрывки настоящей Джеральдин Фицуильям, – я окинул её взглядом, полным жестокого презрения и разочарования. Уже тогда меня волновали деформации гармонии её мысли. Этой зыбкой, неуловимой красоты, гибнущей по вине слабости, укоренившейся в душе после долгих лет подчинения отцу. – Вы мне совсем не нравитесь теперь. Мне противна ваша врождённая склонность пресмыкаться, безропотная покорность, которой вы позволили взять верх вместо торжества других способностей. – А я вам понравилась? – перехватив мои ладони, спросила она с хитрой улыбкой, рассеявшей хмурость и печаль в выражении её угловатого мрачного лица. Адриану заинтересовало неожиданное признание и оттолкнуло тягостные воспоминания. – В некоторой степени… – ответил я, испытывая болезненные уколы смущения, что редко делало меня своим заложником со стихшим голосом и комом в горле. И в этот раз не одержало сокрушительной победы: я совладал с внезапным приступом слабости, стоило только отпустить руки Адрианы. – А что угнетает вас, мистер Холмс? – спросила Адриана с загадочной, издевательской ухмылкой. Её нежной язвительности хотелось подчиняться с ответной добродушной хитростью. Слёзы отступили. – Я похож на угнетённого человека? – Вы похожи на странного человека, которого с давних пор что-то мучает, – Адриана задумчиво подпёрла подбородок рукой, поставила локти на маленький столик, явно довольная тем, что сейчас настал черёд обсуждения граней моей личности. – Незнакомая девушка приходит к вам в дом, едва успевает раскрыть рот, а вы, показывая беспечное доверие и, вместе с тем, равнодушие, тут же требуете чай и сэндвич. А потом приглашаете на место преступления с той же поразительной лёгкостью, как если бы позвали на свидание в кино. И даже имя незнакомки, обратившейся за помощью, вас нисколько не интересовало! – Адриана подозрительно сощурилась, не переставая улыбаться: – И вы в точности соответствуете описанию, что характеризует вас как высокого, мерзкого мужчину, наделённого талантом по части расследования, но не различающего понятий о грубости и правде. – Кажется, с вами я ещё не был по-настоящему груб. А если вы посчитали, что я был невежлив с полицейскими, то здесь вы серьёзно ошибаетесь: другой язык не приведёт их мозги в необходимое движение, – я скрестил руки на груди, откинулся на спинку сиденья и ухмыльнулся. – Я не понимаю, о каком угнетении вы говорите, но, безусловно, есть вещи, такие как эмоции и чувства с их преувеличенной значимостью, что я решительно перечёркиваю. Однажды я понял, что разум – единственно верное средство гармоничного существования. Чувства рождают слабость, они разрушительны, но я научился контролировать их и стал свободен. – Знаете, можно провести занимательную аналогию с процессами, какие могли происходить на стадии молодой Вселенной. Тогда она состояла из материи, представленной в виде равномерно распределённого разреженного газа, – начала Адриана, глядя на меня с нетерпением и страстью, увлечённая темой беседы. – Допустим, все ваши чувства расположены в изначально нерушимом строгом порядке на равных расстояниях друг от друга, а вместо гравитации на них воздействует ваша упрямая воля. Сила уравновешена, чувства абсолютно неподвижны, и ничего в таких условиях, к вашему невыразимому счастью, не может произойти. Царит удивительное, даже мертвенное спокойствие, поддерживается порядок, и вы необычайно этим довольны. Вы уверены, что это состояние совершенно. Однако вы же не разочаруетесь, если я скажу вам давно доказанную истину: совершенства не существует. И поэтому молодая Вселенная стала претерпевать ничтожные, но нарушения прежней гармонии. Её равномерная материя под действием гравитации перестала быть образцом призрачного совершенства. Она уплотнялась, стягивалась, подготавливая плодородный материал для роста звёзд и галактик. Так Вселенная приступила к постепенному строительству всего, что мы видим теперь, всему, что мы есть. Но… Вернёмся к вашим чувствам. Нетрудно заметить, что неизбежные нарушения порядка приведут к формированию чего-либо нового, неизведанного, едва ли управляемого. – Хотите приравнять меня к безжизненному облаку газа? – приподняв изумлённо брови, спросил я, на самую незначительную долю заворожённый рассказом о том, что никогда не берегла моя память, а поспешно удаляла. Обращала в ненужный мусор. – Нет, вы пока для меня слишком таинственный человек, чтобы я называла вас чем-то мне прекрасно известным, – в тот момент я понял, насколько поворот разговора переменил её подавленное настроение. Преобразил омрачённые скорбью и тоской черты, словно ничто не грызло ей сердце несколько минут назад и не вынуждало ломать пальцы. Оставалось догадываться, видел ли я настоящую спасительную перемену или плод умелого притворства, обмана, свойственного Адриане, как я выяснил позднее. – Я лишь образно намекаю, что узда, в какой вы уверенно держите эмоции, однажды порвётся под влиянием силы, ранее всецело подвластной вам. Подобно гравитации, шалившей после возникновения нарушений, сила воли получит простор для действий. Станет придавать значение отдельным чувствам, как бы уплотнять их для расцвета более сложного, устойчивого чувства. Вы, сами того не ведая, направите её по новому руслу. Изменятся обстоятельства – и сила, защищавшая вас, превратится в совсем другое оружие. – Оружие самоуничтожения? – усмехнулся я, принимая гипотезу Адрианы за безумную игру воображения. – Только если вы так пессимистично настроены, мистер Холмс. Но согласитесь, что всё, чем вы старательно ограничиваете себя, не безвредно и не долговечно. – Это не ограничение, мисс Фицуильям, – я смело заглянул Адриане в глаза, – а существование без лишней траты времени на бесполезные вещи. Разлагающие и развращающие. – Что же, и любовь обладает этим свойством? – с каким-то особым недоверием спросила Адриана. – Быть может, любовь исцеляет сердце, но мозг обращает в пустое, застывшее вещество. – Но мозг, будучи сетью нейронов, играет роль в образовании определённых ощущений, что формируются нервными связями. Мозг, так отчаянно вами превозносимый, и есть источник испытываемых чувств, или, скорее, посредник между внешним миром и вами. И потому его невозможно перестроить настолько невероятным образом, чтобы отдельные его участки утратили свои функции по одному вашему капризному желанию. Неспособность мозга отвечать на воздействие определённых раздражителей будет говорить об аномалии, а не о совершенстве. Не о почитаемом вами идеале. Вы можете притворяться, что чувства не властвуют над вами, и благополучно поверить собственной красивой лжи. Самовнушение вообще-то шутка очень опасная. Поднимая бунт против природы, ковавшей человека с появления самого первого живого организма, вы выглядите смешно и даже жалко, мистер Холмс. – О, неужели? А ваши амбиции и мечтания разгадать то, что создано миллиарды лет назад, разве не вызывают смех? Ваш удел – плен гипотез, подтверждаемых сочетанием формул и спустя время опровергаемых другой комбинацией символов, что выставляет вас дремучим посмешищем. Предположим, ваша дерзкая ухмылочка под названием «Теория всего Джеральдин Фицуильям» поднимет революцию, оскорбит авторитет Эйнштейна и других выдающихся учёных. Но на смену ей придёт новая, и уже у вас станут просить прощения. Или не станут. – По крайней мере, я отрицаю то, что действительно стоит отрицать без непоправимых для себя последствий, – не унимала Адриана свои издевательские намёки на неизбежный крах убеждения в первостепенной роли разума и отвержения значимости чувств. – А что толку, мисс Фицуильям? Сейчас вы пытаетесь показать себя в выгодном свете рациональных рассуждений, но, тем не менее, вы без всякого сопротивления позволили швырнуть себя в выгребную яму. При всём уважении к престижу университета Эксетера, это неприкрытое безумие – отвергнуть Кембридж, святилище науки, осознанно хоронить таланты и мечты по прихоти отца, занимаясь тем, что вас раздражает, – я замолчал на несколько секунд, а потом будто отмахнулся от всего сказанного. – Впрочем, пока мы в пути, вы можете в своё удовольствие притворяться кем угодно. – Тогда вы позволите мне один вопрос, какой бы не задала та, по вашим словам, настоящая Джеральдин? – чуть склонив голову набок, спросила она, а на губах играла нежная усмешка. – Спрашивайте, – насторожился я, но ни единым звуком или жестом не выдав обезоруживающего замешательства. – Вы одиноки, мистер Холмс… – Правда? – … Вы когда-нибудь любили? – договорила Адриана, не обратив внимания на мою попытку изобразить подлинное удивление. – Попытайтесь сами ответить, мисс Фицуильям. У вас есть все подсказки. Но Адриана, улыбнувшись загадочно и с неким непонятным сожалением, снова замолчала. Она отвернулась к окну, и больше мы не проронили ни слова, пока поезд не остановился на вокзале Эксетера. Однажды мне уже приходилось отмечать, что события могут сменять друг друга с излишней скоростью, и данная пометка актуальна и для этой записи. Вам уже известно, чем завершилось то знакомство с Адрианой. Я же намерен показать вам отрывки, что непременно сложатся в единство причин, объясняющих моё беспамятство… Вы же, безусловно, хотите знать, исполнилось ли предсказание Адрианы, нарушился ли закостенелый порядок закованных чувств? Думаю, нет смысла описывать подробно каждый шаг, приближавший к будоражащему могильному безмолвию выжженного немилосердным солнцем тёмного холма. Его вершину венчал тот самый фамильный дом, что должен вселять трепет и ужас, опутывать сетями страха. И я, признаться, поддался играм фантазии и представил себе острые очертания средневекового замка, выплывающего из тумана. Но в действительности же это массивное здание, грубый отпечаток восемнадцатого века, являлось огромным трёхэтажным особняком с небольшими современными пристройками. Дворецкий, практически не покидавший пределы Дартмура, жил в маленьком доме к западу от главного здания, откуда отлично просматривалась местность. Этого каменного призрака окружал одичавший сад с пустыми клумбами, разбитыми жадным сорняком. Кустарник разросся, деревья перекошены, а от некоторых остались лишь выцветшие голые скелеты, трещавшие под напором ветров. На холм иногда наползала мутная дымка, скрывала из виду крышу особняка с маленькими башенками, затем опускалась до глазниц верхних тусклых окон, а порой и вовсе стирала его облик, оставляя только неясные контуры. Пустошь, раскинувшаяся по обе стороны старинного дома Фицуильямов, была зловеще тиха, проткнута стоячими камнями. Сочетала в себе оттенки зелёного и бурого и источала белёсый пар, что обволакивал её и смывал линию горизонта. Казалось, будто за той смутной чертой ничего не существовало, кроме пустоты и мёртвой тишины… Адриана сказала, её отец, мать и старшая сестра ещё не покинули особняк. Ни о каком безумном брате, что был одержим идеей освободить проклятые души умерших родственниц, она не упомянула. Мы поднимались по узкой гранитной тропинке. Автомобиль, который я взял в аренду в Эксетере, пришлось оставить близ Баклэнда, потому как продвигаться на нём дальше стало бы затруднительно и даже бесполезно. Затяжные ливни кое-где размыли дороги, а земля у подножия холма вздулась от переизбытка влаги, и едва ли было возможно ступать по ней без риска увязнуть. Тёмные воды, стекавшие со склонов к подножию будто медленно отрезали мрачный холм от внешнего мира, нарочно препятствовали движению, предупреждая о неминуемой опасности. Только мы шагнули в пределы убитого временем сада, нам навстречу откуда-то из-за мощного дуба, высотой около шестидесяти футов, разбитого пополам не иначе как ударом молнии, выскочил высокий мужчина лет сорока в забрызганной грязью одежде: – Где ты была, Джерри, чёрт возьми?! – поправив растрёпанные тёмные волосы, прилипшие к изнурённому лицу какого-то нездорового пепельно-серого цвета, он окинул меня презрительным взглядом, как если бы наблюдал за трепыханием жалкого насекомого. Очевидно, что нервы этого высокомерного человека были подвержены непосильному испытанию, что ужасно истощило силы. – И кого ты привела на этот раз? – Папа, это детектив Шерлок Холмс. Он согласился помочь разобраться в загадке убийства бабушки, – я заметил, что Адриана замерла чуть позади меня, словно опасаясь приближаться к Бенджамину Арису, своему отцу, губителю смелых и запретных мечтаний. – Мистер Холмс, это Бенджамин Арис… – Что за несносная болтливая девчонка! – побагровев от нахлынувшего гнева, пророкотал он с такой неистовой силой, что могла бы сотрясти безмолвие пустоши, как раскат грома. Однако я поспешил с таким ярким сравнением, потому что следующий звук заглушил бы самую грохочущую бурю: Арис грозно зашагал вперёд, оттолкнул меня, размахнулся и ударил Адриану по лицу. Пощёчина едва не опрокинула её на сырую грязную землю. – Я велел тебе молчать! – Что вы делаете, мистер Арис?! – я был поражён его нескрываемой жестокости и извращённому бесстрашию, позволявшему спокойно бить дочь при постороннем человеке. Если вы решили, что насмешка над переоценённой важностью чувств уничтожила во мне всякое подобие сострадания и превратила сердце в ледяной камень, то вынужден вас огорчить. Безразличие к изломанным судьбам бездарных и обречённых индивидов рассыпалось, когда я становился свидетелем безжалостной несправедливости, причинявшей боль дорогим мне людям. За несколько часов хмурая, отчаянная незнакомка обрела в моих глазах хрупкую ценность. Стала некой неизведанной формой интереса, привела к занимательному делу, какое было досадно упустить… Кроме того, я осуждал применение телесных наказаний, что накапливали в душе злость от унижения и зачастую формировали из обломков психики очередное социально-опасное существо, ищущее отмщения за нанесённые раны. Но нельзя сказать, что меня бы обрадовал измельчавший преступный элемент после окончательной отмены роли родителей как палачей зарождающихся пороков их ненаглядных детей. Роли скульпторов, создающих маньяков. Но Адриана ничем не заслужила этот удар. – Но папа, я хочу знать, кто убил мою бабушку! Мистер Холмс поможет… – взмолилась Адриана, схватившись за горящую от хлёсткого удара щёку. Отсутствие возмущения ясно указывало на привычку к побоям. – Хотя бы сейчас не серди меня, Джерри, твоё своенравное поведение никуда не годится. А вы проваливайте, – угрожающим тоном проговорил Арис, а затем добавил с пренебрежением: – мистер Холмс. Это моя дочь, и я имею неоспоримое право выбирать способы воспитания, когда она отказывается быть примерной девочкой. Вам здесь не место. Уходите и забудьте всё, что наплело это глупое создание, иначе я заявлю в полицию, и вам обязательно найдут подходящее дело, скажем, изнасилование. И, обещаю, не всякий адвокат докажет, что вы с моей дочерью играли в шахматы, а не сдирали с неё нижнее бельё, – он развернулся и направился вверх по дорожке к крыльцу. – Я не слышу твоих шагов, Джерри, – строго произнёс Арис, обернувшись. – Я иду, – нехотя отозвалась она и подошла ко мне, что-то наспех вытащив из кармана джинсов, – я хочу попрощаться с мистером Холмсом, чтобы не показаться невежливой, – Адриана уверенно протянула ладонь, я обескураженно скрепил вялое рукопожатие, чувствуя, как моей кожи касался кусочек свёрнутой бумаги. Я был растерян и смотрел на Адриану в полнейшем замешательстве. Она улыбалась так невыносимо и неуместно нежно, что я совершенно не мог разгадать её странную улыбку. – Прощайте, – Адриана разжала пальцы и покорно поплелась следом за отцом, – господин Вселенная. Когда они вскоре скрылись за тяжёлыми дверями особняка, и вокруг вновь воцарилась тревожная тишина, я развернул крохотную записку, какую Адриана незаметно вложила мне в руку: «Езжайте в Эксетер на Ричмонд-роуд 15. В отеле «Бенден» я забронировала двухместный номер. Мы перехитрим отца: когда он бросится искать нас в городе, мы вернёмся в Дартмур». Я улыбнулся, подняв глаза к застывшей дымке серого неба. Нет, мистер Арис, ваша дочь отнюдь не так глупа, как бы вам того хотелось. Адриана появилась в отеле лишь к восьми вечера. Когда она, тяжело и чуть хрипло дыша, ворвалась в номер, скука и мучительное ожидание прекратили пытать меня. Я не стал нарушать последовательность плана, подробности которого Адриана предпочла утаить, потому как не имел ни малейших сомнений: если бы я вернулся в поместье, то без надобности раскалил бы нервы Ариса и стал бы поводом для нового наказания. Беспокойство и неведение заперли меня в бледно-синих стенах номера, плодили множество назойливых мыслей, и единственным надёжным способом отвлечения было наблюдение за издевательски неторопливым движением стрелок круглых часов… – Мисс Фицуильям, – начал было я, но Адриана, захлопнув дверь, остановила порыв моего нетерпения. – Я нашла дневник, – сорвалось с её окровавленных губ, и едва она успела облокотиться о стену, теряя равновесие, я тут же кинулся к ней и помог осторожно сесть на пол. Видимо, я с тех пор негласно и вызвался подхватывать Адриану всякий раз, как ей будет грозить обморок или физическое истощение, – правильней сказать, думаю, что нашла… – Отец бил вас? – с менее утвердительной интонацией недовольно спросил я, оставляя ей крохотный шанс беспечно отметать очевидное. Я обратил всё внимание на застывшую кровь, небрежно размазанную по подбородку, грязь и траву, облепившую ботинки. Неясная, ядовитая смесь чувств насытила мои вены, опалила злостью. – А потом вы бежали от него по болотам? – Это никак не относится к расследованию, мистер Холмс, – пробормотала Адриана и отвернула лицо, когда я коснулся тыльной стороной ладони её горячей щеки так бережно, как если бы кожа была повреждённым фарфором, изрезанным мелкими трещинками и способным рассыпаться в прах даже от чуть уловимого дуновения. – Вы направили меня по верному пути. Убийца вовсе не уничтожил дневник, он к нему даже не притрагивался. Я обыскала спальню бабушки… – Отец бил вас, мисс Фицуильям, – настойчиво повторил я и вцепился в её напряжённые плечи. – И это относится к совершенно другому делу! То, что он подарил вам жизнь, не наделяет чудовищной вседозволенностью. Безнаказанность затянулась, безнадёжно развратила его, стёрла допустимые грани, какие переступать – настоящее преступление! – я поймал её одновременно жалостливый и сердитый взгляд. Она боялась признать мою правоту, но голос возражения застрял в горле. Губы, плотно сжатые, незаметно вздрагивали, и я ждал, что на меня вот-вот рухнет град упрямого отрицания, копья опровергающих доказательств. Однако Адриана либо тщательно искала подходящие, неоспоримые слова, либо выбрала молчание в качестве оборонительного орудия. – Насилие в семье не самая достойная традиция… Если отец за побег и неповиновение готов вывихнуть вам челюсть, то чего следует ожидать, когда убийство вашей бабушки перестанет быть тайной? Сломает вас пополам, пристегнёт к батарее, замурует в высокой башне? Но вы, я уверен, и слова против не скажете. – Пожалуйста, мистер Холмс… – Вы утверждаете, что я одинок, – я встряхнул Адриану, будто пытаясь выбить из её противоречивого естества дурную податливость, вколоченную кулаками Ариса. Вынуждал не сводить с меня глаз, – да, будьте вы прокляты, мисс Фицуильям, я действительно одинок в том смысле, какой вы вкладываете в слово «одиночество»! Я ни с кем не сплю, никого не вожу на свидания, никого не задариваю мёртвыми цветами… О, можете считать, что сегодня в Кенсигтоне состоялось моё первое свидание! Можете меня поздравить! – я замолк, шумно вздохнув, а потом заговорил тише и спокойней: – Но и вы, мисс Фицуильям, не производите впечатления души компании, общительной юной особы, имеющей настолько широкий круг друзей, что в него могут поместиться все ваши чёртовы галактики… Вы лжёте самой себе, немногочисленным друзьям, вы отказываетесь обратиться в полицию, вы притворяетесь, что всё происходит именно так, как должно быть, – я отпустил её плечи, провёл пальцами по гладкой куртке, забрызганной дождём, – вы лжёте мне. С самого начала. С самой первой секунды, – мне стало дурно от того, как неистово в груди изнывало, колотилось сердце, отзываясь на беспорядок в мыслях и потрясения, доведшие разум до оглушительного треска. – Мисс Фицуильям… – Я честна с вами, мистер Холмс, – прошептала она в неубедительное оправдание. – Лишь отчасти, – я усмехнулся, как сумасшедший. – Вы были откровенны в поезде, но о многом намеренно умалчиваете. – Пожалуйста, давайте поговорим о дневнике, – Адриана схватила мои ладони и крепко сжала, – обо всём прочем после, если останется желание! Нельзя терять время! – А куда вам спешить? Вы останетесь в номере, какой бы грандиозный план ни подготовили. Взгляните на себя, мисс Фицуильям, вы измотаны, а кроме того, лишаете меня удовольствия распутывать клубок загадки, самостоятельно проделывая всю необходимую работу. Как вы нашли дневник? Где он? – На дне пруда в двух целых семи десятых мили от поместья, – Адриана устало выдохнула. – Я рассчитала направление тени, отбрасываемой расколотым дубом примерно в одиннадцать двадцать пополудни, и преодолела указанное расстояние, – она отмахнулась от вопроса, какой едва успел прийти мне в голову, – не спрашивайте о методах и расчётах, что привели вглубь пустоши, это не имеет особого значения. Я только осмотрела спальню бабушки ещё раз, припомнив ваше предположение о головоломках, ответы к которым могут стать ключом к секрету местоположения дневника, если допустить, что он не украден. На сгибе простыни я обнаружила запись, выведенную… – Кровью? – Чернилами, – раздражённо поправила Адриана, – «Лик моего рождения – это время падения солнца, лик моей смерти – это стук шагов». – Похоже, ваша бабушка и таксисту бы вместо адреса продиктовала какую-нибудь поразительную шараду, – отметил я с лёгкой полуулыбкой. – Очень похоже, что под падением солнца понимается тень, но почему из всех деревьев в саду вы выбрали именно дуб? – Молния расколола его в день, когда бабушка появилась на свет, двадцать первого ноября, и я решила связать эту дату с погибшим деревом, использовать его в качестве компаса. Я испробовала всевозможные комбинации, подбирая загаданное время, исследовала все направления, – Адриана почти задыхалась, тратя остатки сил на тихое произнесение слов, что давалось ей с трудом. – Но я, наконец, составила верное сочетание и наткнулась на пруд, где бабушка, вероятно, и спрятала дневник. – И зачем вы притащили меня в Девон, если вполне успешно справляетесь без моего непосредственного участия? – я с удивлением и несокрушимым восхищением смотрел на Адриану, перепачканную грязью и дождём, что только начинал заливать мрачные улицы вечернего Эксетера. Это несуразное, дикое незнакомое восхищение её умом, похвальным упорством снова настигло уязвлённое сердце, и я устал ему отчаянно сопротивляться. Я не стыдился ни радости, возникшей при виде Адрианы, ни странной формы восторга. – Отчего же вы не достали дневник? Ваш внешний вид нисколько бы не испортила зелёная тина. – Не волнуйтесь, мистер Холмс, у вас особенная, важная роль в этом расследовании, – её губ коснулась хитрая, мягкая улыбка, – я не умею плавать, поэтому, если не возражаете, – она негромко засмеялась, – окунётесь сами, и вся тина будет ваша. – Думаете, я стану нырять за бесполезной вещицей, какой на дне пруда может даже и не оказаться? – Будь она бесполезна, вы бы непременно так и сказали, осудили бы мои попытки докопаться до смысла оставленной на простыни записи. Я ничего не ответил на фразу, разоблачившую моё напускное возмущение, встал и протянул Адриане руку: – Поднимайтесь. Вам нужно принять душ. Надеюсь, там вы не утонете. Адриана с опаской поднималась на ноги, улыбаясь так, что непонятное чувство, вызвавшее эту невыносимую улыбку, сбивало с толку, ранило, точно выстрел в спину. – Можете называть меня просто Джеральдин, – чуть пошатнувшись, произнесла она. – Джеральдин… Нет, это вовсе не имя. Это проклятье. Моё немыслимое проклятье. Скажи, Адриана, возможно ли от него избавиться? Возможно ли забыть тебя?