Кровавое небо Шерлока Холмса

Надеюсь, вы остались довольны теми оттенками опасных, губительных чувств, какими я преобразил блёклые воспоминания. Как оказалось, эти куски моей жизни не удалось вырвать ни наркотикам, ни прошедшим годам. Чувства – это дикое, мистическое, ядовитое смешение оглушающей жалости и ослепляющего желания смехотворного постоянства внешних условий. Условий, созданных спасительным присутствием «того единственного» человека. И неустанный ритм сердцебиения этого человека превосходит великолепие трогательных мелодий. Его дыхание, едва уловимый шёпот приятней всякого иного звука. А любопытный взгляд полон неугасаемой, бессмысленной, но такой забавной, детской надежды. Случайное прикосновение не сравнимо ни с чем… Это ты хотела слышать? Этим питать лопнувшее от любви сердце? Что за невообразимо мерзкая чушь, непростительное оскорбление всего живого во мне, оскорбление, сотканное из нелепых сравнений, извращений языка?! Разве ничто внутри вас не рвётся при произнесении такого невыразимого бреда, ничто не отторгает ядовитую бессмыслицу? Чувства – это гангрена. Неизбежное разложение всего естества. И на гнилой плоти произрастает всё, чем задушившие рассудок люди веками надрывно восторгаются. Сочиняют в припадке блаженного безумия хвалебные оды собственной гибели! И ты хотела заразить меня тем же унизительным безумством, вынудить разбивать колени в отчаянных мольбах и изнывать от бессонниц? Ты хотела выворачивать мой язык так, чтобы я вторил пустоголовым влюблённым идиотам, лепечущим неизъяснимый бред? Ты хотела похоронить меня заживо, заковать в дурной, отравленной оболочке? Адриана Изабелла Флавин, Джеральдин Мередит Фицуильям… Вы думаете, мне выпала скверная честь знать двух коварных существ с одним лицом? Вовсе нет. Их было трое. Но ни Джеральдин, ни Адрианы больше нет. Осталась самая невыносимая, неистребимая форма, неотвратимое истязание – единство обеих безжалостных созданий. Воскресшего прошлого, отступившего настоящего, слитого в жестокое проклятие моего неизвестного будущего. Прежде вы бы не имели удовольствия наблюдать за развитием чувств, досаждавших мне, их неподвластным кнуту разума цветением. Если бы не удар обстоятельства, принудившего воссоздавать утраченный элемент в полноте его невозвратных красок. Воссоздавать «её» из перепутанных нитей обезумевшей памяти: слово за словом, взгляд за взглядом, прикосновение за прикосновением – всё, что отказывался теперь забывать. Семь лет назад я превратил в пытку усердное старание, направленное на искоренение мерзких ощущений, немых воспоминаний, за которыми скрывалась девушка из мрака Дартмура. Теперь же, по язвительной, самодовольной усмешке судьбы (если она существовала вообще), я оберегал себя от пробелов в памяти, что причинили бы больше вреда, чем их отсутствие. Но я продолжал безмолвно умолять, прикрывая подобное унижение попыткой достучаться до горсти пепла, сбросить тяжесть нестерпимой вины… Скажи! Адриана, скажи, что ты хотела превратить меня в безнадёжного раба! Скажи, что не я первым взглянул на тебя, одурманенный скукой и остатками кокаина в крови, не я просил о том, что страшно и смешно повторять. Скажи, что это был не я! Если бы только на этом чёртовом сером камне было высечено «Ты победил, Шерлок Холмс», если бы из букв, словно выжженных на сердце, как позорное клеймо, можно было составить какое угодно сочетание, пусть без вложенного смысла, пусть без затаённого значения, не важно! Только бы не имя. Не твоё имя. К дьяволу интригу! А вы тем временем становитесь всё ближе к моему кровавому небу и чёрному солнцу. Вот здесь, пожалуй, возродится частичка интриги, которую я только что разрушил. Тёплый душ ободрил и согрел Адриану, привёл мысли в должный порядок. Едва успев очнуться от натиска усталости, она надела прежнюю одежду и принялась складывать в рюкзак чистые джинсы, свитер и кроссовки, заранее приготовленные и положенные в шкаф. Не составляло особого труда догадаться, что расследование убийства Джессалин не было спонтанной затеей, навеянной лишь капризом и неуёмным любопытством, неусыпной жаждой истины. Адриана достаточно трезво оценивала риск, продумывала шаги, хоть и весьма неумело, и готовилась к жертвам. Адриана решила наконец, что посвятить меня в её тщательно продуманный план не такая уж и плохая идея. Поэтому я выяснил из долгожданного откровения следующую последовательность действий: мы проводим ночь в Эксетере, затем утром возвращаемся в Дартмур и в какой-то ветхой хижине добродушного и безотказного старика Уилла дожидаемся, пока Арис не отправится в Баклэнд на встречу с давним другом. И вот тогда станет возможно приступить к исследованию особняка. Но, судя по тому, что она провожала унылый вечер отнюдь не в пижаме, ночевать нам придётся вовсе не в «Бендене». – И разве так можно перехитрить твоего безумного отца и его ищеек? – усомнился я, глядя на Адриану в лёгком недоумении. – В Эксетере девяносто одна гостиница, и если Арис командует целой сворой ищеек, то, вполне вероятно, в его силах быстрее, чем за ночь проверить каждую, не стесняясь врываться в занятые номера. Он не пожалеет сил, чтобы убедиться, что его дочь не заселилась под чужим именем. Если верить твоим утверждениям о власти, купленной богатством Фицуильямов, ему непременно откроют любую тайну, пресмыкаясь в покорном страхе, – я поднялся с кровати и подошёл к окну, выходящему на окутанную мраком улицу. С высоты второго этажа нельзя было увидеть ничего, кроме соседнего здания и тонущей в темноте дороги – всё кругом казалось подозрительно притихшим и пустым. – А другого имени ты не выдумывала, отель расположен практически в самом сердце Эксетера, и мы как на ладони, осталось только захлопнуть сооружённую тобой ловушку… Неужели ты наивно полагаешь, будто лучший способ спрятаться – это оставаться на виду, практически под прицелом? – Рада, что вы строите свою мысль в том же направлении, какое свойственно отцу, совершенно ничего не знающему обо мне, – Адриана резко застегнула рюкзак, как будто этим грубым движением желала свернуть кому-нибудь горло. Она подошла к окну, устремила усталый взгляд в ночную тень, разрезанную тусклым жёлтым светом фонарей. Адриана пыталась сдерживать волнение, но оттого лишь отчётливей становилась тревога, вынуждавшая с подозрением и боязнью всматриваться в размытые очертания безлюдной улицы. – Он привык видеть родную дочь податливой куклой с десятками прочных ниточек, за которые можно смело и бессовестно дёргать и превращать меня во всё, что заблагорассудится. Будь то пышный праздник, от которого едва не лопался наш дом в Эксетере, или званый ужин с его искусственными беседами, словно пластмассовыми лицами чиновников и безобразных богачей, отец всегда выставлял меня как диковинный экспонат перед этой испорченной публикой. Единственным увлечением, поощряемым отцом, было пение… Он заставлял меня улыбаться гостям, проявлять неиссякаемую учтивость, быть центром их хищного внимания и под скорбное звучание фортепьяно развлекать пением, как если бы мы жили в позапрошлом веке, – Адриана тяжело вздохнула и около минуты стояла неподвижно, молча, вглядываясь с ненавистью сквозь отражение на стекле, изрезанном линиями стекающих дождевых капель. Я не понимал, зачем она продолжала раскрывать крохотные тайны её зажатой в кулаке отца жизни, но и не высказывал возражений, словно мне действительно было интересно слушать. – На пятнадцатилетие отец щедро подарил возможность поработать с композитором и записать несколько песен… Знаете, такие ужасно глупые песни о любви, незамысловатые, лёгкие мотивы, но мне нравилась эта простота, особый облик свободы, какой я оказалась лишена с рождения. – Ты нанимала детектива или психолога? – усмехнулся я, чем, должно быть, вынудил её испытать удушающую неловкость. Оборвал всякое желание бесцельно откровенничать с прежним рвением. Адриана сурово посмотрела на меня, поджав губы. И вновь в её сознании теснилось то ли колкое возражение, то ли немое согласие обуздало стойкое желание защищаться, какое непременно меркло перед диким нравом отца. И оттого мысль, что я мог вселять подобный страх, уничтожающий стремление отстаивать свою трепыхавшуюся волю, меня весьма огорчила. – Каждое новое слово портит образ, уже составленный мной. – Простите, мистер Холмс, – Адриана снова уставилась в окно. – А знаешь, почему? – спросил я и продолжил, не дождавшись ответа. – Ты – чистое отражение собственной памяти, соцветие очевидных, ослепительных намёков, ведущих к выводу о безрадостном детстве и сломанной юности. И ты принимаешь эту жестокую несправедливость с таким немыслимым смирением, что губит основательней, чем деспотизм отца. Ты утверждаешь, будто побег стал реален лишь теперь, но я не верю этой бездарной отговорке. Ты могла сбежать в любое время, Джеральдин, но определённо боялась, причём абсолютно напрасно, что в целом мире тебе попросту негде укрыться. – Кстати о побеге, – Адриана резко отскочила от окна, ударила по выключателю – и комнату поглотил сумрак, разбавленный бледным свечением тихой улицы. – Пора уходить, мистер Холмс! – она подхватила рюкзак и наспех завязала шнурки на грязных сырых ботинках. – У нас есть всего несколько минут, иначе люди моего отца нас поймают! Я осторожно выглянул в окно и увидел чёрный автомобиль, остановившийся напротив отеля. На часах ещё не было и полуночи, а люди Ариса уже напали на наш свежий след. Конечно, можно было бы предположить, что мужчины, вышедшие наружу, не представляли опасности и были обыкновенными безобидными туристами. Но реакция Адрианы разбивала подобные беспечные догадки. – Несколько! – передразнил я, надевая пальто. – Думаю, ты сильно недооцениваешь тех, кто кормится за счёт исполнения прихотей безумцев вроде Ариса. Здесь необходимо считать секунды! – Тогда начинайте! – Адриана мягко улыбнулась и выбежала в распахнутую дверь, а я, заперев дверь, бросился за этим странным созданием, что вовлекло меня в игру заманчивую, тайную, непонятную, с неясными правилами и расстановкой сил в чужую пользу. И я даже не мог разобрать, хотел ли я немедленно разгадать сложную головоломку сознания Адрианы или быть ведомым ею в перебирающем нервы неведении…