Кровавое небо Шерлока Холмса

Всего несколько минут эти воскресшие события разрезали мрак напряжённого, но спокойного, усыплённого годами сознания. Окунали меня в бесполезный прах похороненных, отвергнутых воспоминаний. Чем ярче разгоралось пламя забытого прошлого, тем, будь я проклят, больнее становилось дышать. Каково это, быть убеждённым в напрасности, опасном воздействии чувств, и вдруг узнать, что когда-то ты подпустил отравленное острие сострадания и симпатии слишком близко к умолкнувшему разуму и к тому, что принято называть сердцем, олицетворением чувственной составляющей человека? Каково же, по-вашему, едва ли не позволяя чувствам обезглавить себя, подарить женщине свободу мыслей и действий? Каково это, по ужасной нелепости, велению глупых предсказаний заново заковать женщину цепями, какие только удалось разорвать? Что за ощущение должно последовать за мучительным осознанием существования Джеральдин, её запутанного возрождения в облике Адрианы, окутанной мистической загадкой и намеренным обманом? Я был безумно зол на неё за то, что вредная привычка хранить тайны и молчание не искоренилась за годы, а лишь крепче вросла в душу Адрианы. Но вместе с тем я злился и на своё упрямство, ослепившее меня, затмившее невольные подсказки, тень которых теперь кажется так невероятно легко уловить. «Я смот­рел на жен­щи­ну и опа­сал­ся то­го, что моя наб­лю­датель­ность, стол­кнув­ша­яся с та­ким бо­гатым на от­кры­тия эк­зем­пля­ром, вы­явит неч­то лиш­нее, не­умес­тное. Что-то обе­зору­жива­ющее, опас­ное. И я су­мел в тот раз пре­сечь ве­рени­цу сме­хот­ворных умо­зак­лю­чений, ко­торые це­лились то ли в мозг, то ли в сер­дце. Я ста­ратель­но де­лал вид, что её нас­то­рожен­ные ка­рие гла­за го­вори­ли мне ров­но столь­ко, сколь­ко я мыс­ленно тре­бовал, и ни­какая не­сура­зица не име­ла воз­можнос­ти про­бить­ся сквозь ус­той­чи­вую за­щиту». Вот же, я сам, едва Адриана ступила на порог, перешагнула семь лет разлуки, боюсь высмотреть что-то лишнее, то, что нацарапает на дне памяти её имя… А, может, я узнал её сразу и попросту не поверил, тут же заколотил прыгнувшую со дна мысль о том, что прежде уже видел это лицо, забрызганное дождём осенней пустоши. Видел эти глаза. Я уничтожил фатальную догадку ещё до того, как она успела окрепнуть и столкнуть меня со всем, что когда-то творилось. За что, Адриана? Ответь мне сейчас, выскреби голос из недр холодной, сырой земли. Подбери унесённый ветром пепел и ответь же, за какое неверное слово, неловкое прикосновение или яростный взгляд ты вырезала эти семь лет из моей жизни, и без подобных потерь разодранной на какие-то разнородные куски? За что ты отвела мне так мало, ужасно мало времени, чтобы заново разгадывать тебя чёрточка за чёрточкой, тень за тенью? Как-то охраняя твой спокойный сон по нелепой, смешной просьбе, я обнаружил некую пустоту, что поселилась возле или вместо сердца. Тогда волна гнева и презрения перестала хлестать меня изнутри, орудовать беспорядочно в полости моего тела, как ножницы в руках обезумевшего хирурга. Теперь эта пустота всё чаще режет мой покой, которого я, казалось, больше никогда не узнаю. И не услышу твоё растерянное молчание. Я же научился слышать его, и порой это зверское, раздражающее молчание оглушало меня, разрывало барабанные перепонки. Ты заставила постепенно, урывками, против взбешённой воли разума улавливать безмолвие мыслей, застывших в твоей дурной, чудной, удивительной голове. Но теперь мне будто страшно, Адриана. В этих стенах на Бейкер-стрит застыло что-то отличное от твоего молчания. Что-то более невыносимое, острое, разрубающее пополам: это крик, Адриана, но непонятно, из чьего горла он вырывался. Кричала ли ты решительно, в приступе слепой смелости. Кричала ли надрывно скрипка, струн которой я не бережно касался смычком, а резал, распиливал, как будто это дробящее сердце чувство было туго натянуто над поверхностью грифа, намотано на колки. И если бы я разорвал струны, приложил бы чуть больше силы, они бы лопнули. И чувство бы это лопнуло, зазвенело на миг и стихло, как замирают холодные угли, раздавленные водой, что размыла, погасила огонь. Я не умел раньше говорить так, Адриана, я не мог сравнить твой след во мне с той безумной стихией, что обглодала твои кости, выжгла белковый материал, сделав невозможным анализ ДНК, впрочем, бесполезный анализ: никого, кроме меня, Джона, Марриэта и тебя в горящем поместье не было. Никаких медицинских данных, способствующих опознанию, обнаружить не удалось, словно Джеральдин Фицуильям никогда не прибегала к врачебной помощи. Я сравнил жизнь со смертью, приравнял жизнь к смерти… Именно жизнь ты во мне оставила, сохранила, как тайком берегла с той самой секунды, когда сбежала прочь по ступенькам лестницы дома на Монтегю-стрит. Ты не покидала меня, Адриана, ты превратилась в невидимое, беззвучное воспоминание. Я же хотел спасти тебя в тот миг, когда ты впервые поцеловала меня, окунула в ненужную, разлагающую разум нежность. Нежность без воздуха и шанса на защиту. Я хотел дать тебе свободу. Поэтому несколько минут, отмеченных топотом дождя, я позволял твоим губам творить всё, чего они желали, позволял твоим маленьким хрупким рукам исследовать моё тело с любопытством и испугом. Я разрешил самому себе растаять в пределах той дряхлой хижины, в твоём жестоком и ласковом плену, если это знаменовало начало новой свободной жизни, куда я собирался вывести тебя. И потом, годы спустя, оставив в памяти нестираемый, въевшийся отпечаток нашего утра, я вновь подарил тебе глоток свободы, позволив умереть? Эта глупая смерть задержала мою жизнь здесь, но на что она теперь похожа? Странная, внезапная близость вызывала невероятное ощущение: в один и тот же отрезок времени я и оживал, вдыхал и вкушал яд отчаяния и тоски Адрианы, и затем переставал чувствовать и слышать. Я не слышал тревожных ударов неуёмного ливня, готового изогнуть крышу или вбить старую хижину в разбухшую землю. Не слышал, как в унисон с сумасшедшим дождём колотилось моё сдавленное остатками желаний сердце, как Адриана тяжело дышала, переходя на тихие стоны. И опасное балансирование на грани помешательства и ясности ума меня и влекло, и отталкивало. Однако вскоре дымка чуждого, пугающего блаженства уступила спасительному дуновению очнувшегося разума. – Нет, остановись, Джеральдин, – я не мог больше выносить её отравляющую нежность, стремительно отнимавшую мой всполошённый рассудок. Казалось, ещё несколько секунд, ещё одно прикосновение, движение губ – и я потеряюсь в этом жаре и не сумею выбраться, разломаю себя и обернусь кем-то другим, отвратительным, мерзким. Адриана была смела, отчаянна и порывиста. И сравнить эту нелепую ситуацию вполне можно с тем, как если бы я безнадёжно бродил по пустыне на пределе всех мыслимых сил, и на пути вдруг возникла бы Адриана, желая утолить мою испепеляющую внутренности жажду. Но не было нужды ни в жертвах, ни в снисходительности к слепой, раздробленной юности Адрианы, что в тот момент перехитрила и её осторожность, и ненадолго заглушила гнёт страхов. Рядом со мной она забывала про всякую вероятность опасности, причинения вреда, словно доверяла, безумно, без сомнений. Возможно, я слишком грубо и резко схватил Адриану за локти и уложил на спину, твёрдо намереваясь прекратить бессмысленные, заразительные ласки. Она чуть слышно охнула и посмотрела на меня с какой-то безумной примесью стальной отваги и страха, от которого её губы онемели. На миг я будто перенёсся на место её отца, что швырнул дочь в грязь конюшни, разорвал одежду и принялся со зверским удовольствием уродовать хлыстом её неподвижную, худую спину, прибивать к холодным доскам волю маленькой Джеральдин. Запирать её в одиночестве за решёткой шрамов… Это унизительное путешествие на скверный островок её памяти, устроенное нечаянным взглядом, мгновенно остудило все рвавшиеся наружу стремления, навеянные мужской природой, которой я давно сопротивлялся, какой было противно угождать. Я отмахнулся от звона хлыста и беспомощного бешенства лошади, рождённых отравленным воображением, и сел в постели, как если бы вдруг угодил под удар ночного кошмара и проснулся. – Шерлок? – Адриана приподнялась следом за мной, и я догадался, что теперь она действительно боялась коснуться меня. Боялась разбудить раздражение, злость. – Когда Арис начал бить тебя? – спросил я, предсказывая вероятный ответ, угадывая его безрадостные очертания в её молчании, попытке разобрать значение вопроса и соединить разбитые мысли. Я знал, что она вытолкнет со своего языка, но мне было необходимо, чтобы слова, в какие Адриана обернёт воспоминания, замерли в полутьме хижины, остались здесь, сгорели в огне камина. Утонули в грязных ручьях снаружи и унесли вниз по сгорбленных холмам её боль, страх, залепивший ясный взгляд, и никогда не тревожили порядок её мыслей. Поэтому я сидел спиной к её очередному откровению. Я не мог принять на себя вес страдания, каким была насыщена кровь Адрианы. Я попросту не знал, как следовало заглянуть в глаза человеку почти уничтоженному, сохранившему горсть смелости и сил для борьбы за истину, за единственный щит против чужих ударов. Я не единожды изнемогал от нетерпения, пока клиенты вдоволь настрадаются, вырвут из своих перебитых сердец скорбь, чтобы, наконец, использовать дар речи не во вред целости моего рассудка. Я отворачивался от горьких слёз, недоумённым и сердитым взглядом отвечал на рыдания, что ломали людям язык, обрывали слова и испытывали на прочность моё искусственное снисхождение, какого зачастую оказывалось мало. Однако тогда я позволил тайне смерти Джессалин затихнуть, главной причине моего пребывания в Девоне стать незначительной деталью в сравнении с болью Адрианы, которую я захотел услышать. – Отец никогда не бил ни маму, ни Бекки. Я ему вовсе не дочь, Шерлок, а удобное средство, каким он умело оказывал давление, добивался желаемого, получал в распоряжение мамину покорность, смирение сестры, уважение коллег и тех, кого с язвительной усмешкой называл друзьями, – Адриана замолчала, и я ждал окончания её схватки с ужасами разбуженной памяти. – Но иногда отец бил меня просто так, вызывал к себе в кабинет и готов был разнести мной всю чёртову мебель, стоящую едва ли не больше самого дома в Эксетере. Маме я лгала по его настойчивому указанию, подкреплённому ударом в живот. Я жаловалась, что меня избивали в школе из зависти к богатству моей семьи. Тогда мама показывала всю власть увядающего рода Фицуильям, а не пресмыкалась, как перед отцом. Многочисленные, утомляющие разбирательства ни к чему не вели, только наглухо запирали для меня путь к общению с одноклассниками. Отец знал, что вместе со мной учились дети алчных, жадных и тщеславных кретинов, способных приписать собственному ребёнку несуществующую вину за кругленькую сумму. Но я умоляла отца не делать этого. Я не хотела остаться в потёртых воспоминаниях этих непохожих друг на друга детей как продажная обманщица, но, несомненно, иначе меня вряд ли удалось запомнить. А отец всё равно заплатил директору, чтобы спокойно подыскивать мне другой питомник. После этого случая отец больше не устраивал мне наказаний без причины, без доходчивых объяснений. Ты думаешь, в нём пробудились жалость и стыд? – Адриана горько усмехнулась. – Нет, Шерлок, он нарочно доводил себя до исступления, долго воздерживаясь от того, чтобы снова избить. Нарочно доводил терпение до треска, а потом… Однажды, на Рождество, он едва не изнасиловал меня, Шерлок. Он… Я не выдержал, был не в силах больше слушать, не мог допустить, чтобы из Адрианы сочилась эта мерзкая грязь памяти. И в попытке заткнуть ей рот, вынудить проглотить последние слова, я повернулся к ней и наугад прижался губами, хотел вслепую отыскать её дрожащие губы. Но, крепко зажмурившись, приник к горячему виску, где бешено пульсировала жилка. Застыв так на мгновение, я потянул Адриану за подбородок и поцеловал. Первый раз я не отвечал на её бездумное желание, а осмелился сам, лишь бы нить, по которой из прошлого струилась гниль, оборвалась. Но это был совершенно иной поцелуй, одновременно без всякого смысла, без чувства, без жизни. Но вместе с тем я точно пробовал на вкус всё прошлое Адрианы, её цепкие страхи. Запоминал этот невообразимый оттенок, чтобы потом он утонул где-то внутри меня на целые семь лет и не касался языка до тех пор, пока я не услышал её настоящее имя. Адриана не спешила разорвать поцелуй. Приоткрыв глаза, я испугался, что меня пронзит её полный ужаса и недоумения взгляд, но увидел лишь дрожь ресниц и сомкнутые в наслаждении и успокоении веки. Только в ту секунду Адриане будто бы стало легче. Однако когда она снова принялась целовать меня с прежней страстью, отчаянием и мукой, я ухватил её за плечи и вынудил отпрянуть от меня. – Джеральдин, – произнёс я сердито, – какое бы безрассудство сейчас ни владело твоим телом, не старайся выглядеть смелее, чем ты есть, и испытывать мою натуру, искать в ней следы врождённых инстинктов. Я давно запер подобные животные приметы, но ты так упрямо перекусываешь все замки и преграды, что я опасаюсь твоими же руками разрубить те красивые иллюзии по поводу секса, какие в этом возрасте захламляют голову. Я ещё не твой спаситель, Джеральдин, я могу стать олицетворением твоей запоздалой смелости, рискованного шага вперёд, но принцем из наивных мечтаний – никогда! – я обхватил её побледневшее лицо ладонями. – Посмотри на меня, Джеральдин, и скажи, кого ты видишь? Героя из глупых дамских романов, мужчину всей твоей жизни, учитывая, что природу мужчин ты ещё едва ли хорошо знаешь? Ты видишь человека, подходящего на роль мужа и отца? – Нет, Шерлок, я… – Знай, Джеральдин, что ты пытаешься соблазнить мужчину, создавшего себя из одиночества и страсти, любопытства, желания распутывать клубки загадок, точно распуская мозг на множество извилин. Смотри, – я отпустил её и указал на то место, куда позавчера вонзал иглу и впрыскивал в кровь кокаин, – я отнюдь не лекарством наполнял свои вены. Я наркоман, Джеральдин, подыскивающий себе более безвредную для организма дозу, какой оказалась работа детектива, позволяющая мне не глохнуть от скрипа застоявшегося мозга! Я не вижу в человеке человека, известного большинству, что представлено набивающими брюхо идиотами! У меня нет друзей, нет любовниц, нет любовников, только несколько знакомых, что могут терпеть меня и проявлять снисходительность к моей скверной привычке жить в обществе. Но в то же время в пространстве, которое ни с кем не соприкасается. – Шерлок… – В детстве у меня был пёс, его звали Редберд, – я не слышал тихой мольбы Адрианы, не видел жалостливых глаз. Во мне кипели остатки кокаина, подожжённые новизной обстоятельств и буйством жалящих ощущений. – Он единственное яркое и приятное воспоминание о тех годах. Остальные я предпочёл стереть, удалить, словно никогда и не был маленьким жалким мальчишкой, мечтавшим стать пиратом и рыдавшим от одной только мысли, что Редберда придётся усыпить. Он был болен, страшно болен, я знал, как безобразны и невыносимы его мучения, знал, что это решение избавит пса от плена разлагающейся оболочки, освободит его от боли. И, знаешь, Джеральдин, я рыдал, я злился, я сжимался от тоски, понимая, что без него, первого и последнего друга, я остаюсь одинок, надломлен и беспомощен против огромного мира. Ты потеряла Роксану, я потерял Редберда. Ты сгибалась от унижений, искала защиту у скопления символов, слитых в формулу. Я поворачивался спиной к шевелению мира, отворачивался от лиц, окружавших меня, сторонился отношений, загонял себя в уютный, замкнутый угол, где был по-настоящему живым со всем, что не имело души: книги, тетради, препараты… Я поддерживал в себе бурление этой истинной жизни брызгами кокаина, почти захлопнув ловушку, в которую охотно забирался сам. Ты же стремилась к тому, что превосходило твоё растоптанное существование, к жизни, зачатой миллиарды лет назад, к безмолвию неразгаданной Вселенной. Мы искали укрытия, отталкивая то, что в итоге и сотворило нас такими, какие мы предстали друг перед другом. Так кого же ты видишь, Джеральдин? Верного ли человека ты хотела соблазнить? Адриана сохраняла строгое, хмурое выражение лица. Её растерзанные мысли теперь принадлежали мне, моей жизни, раскрытой так неожиданно, спонтанно. Губы Адрианы были напряжены, плотно сжаты, вытянуты в тонкую линию. Она вовсе не улыбалась, но я чувствовал её невидимую улыбку сострадания. – Я вижу Уильяма Шерлока Скотта Холмса и никого больше, а ты видишь Джеральдин Мередит Фицуильям. Разве этого не достаточно? Я, оглушённый собственной речью, прижался спиной к прохладной стене и уставился на огонь в горящей пасти камина. – Достаточно, – выдохнул я, когда Адриана молча легла на мои колени и закрыла глаза. Через два часа дождь покинул перенасыщенную влагой пустошь, и пришлось будить крепко уснувшую Адриану. Настало время оставить эхо этого разговора за дверью хижины и продолжить расследование. Но, признаться, если бы я знал, что Адриана сбежит от моей помощи, что я напрочь позабуду о женщине с таким тяжёлым именем, если бы я знал, что Адриана умрёт, то не стал бы тогда прерывать её тихий сон. Не стал бы пробираться по грязи к пруду, проглотившему дневник Джессалин. Я бы дождался пробуждения Адрианы, убедил бы отказаться от придуманного плана и немедленно уехать хоть в Лондон, хоть в Рим, Париж… Я бы обезобразил Шерлока Холмса каким-то странным, отвратительным оттенком, но если бы это унизительное недоразумение спасло Адриану, я, возможно, переступил бы сомнения. Однако легко рассуждать о подобных вещах лишь под чудовищным давлением сожаления, бессильного желания отыскать в прошлом тень того самого шага, какой бы всё безвозвратно изменил. А какой тайный смысл вы искали в отрывке одной из предыдущих записей, где я, собираясь удержать интригу, утверждал, что потерял Адриану, её безрассудство? Теперь же я отказался от замысла скрывать ответ. Попросту не хватило духа притворяться. Я растрачивал притворство среди близких мне людей для их спокойствия, а здесь не обязательно строить шаткую гармонию. Ничего скрытого здесь, в переплетении фраз, нет. Адриана умерла, ясно вам?