Гравитация

- Сестрица Робин, - сказала ей тогда маленькая девочка Лил, и Робин почему-то понравилось звучание собственного имени с теплым словом. Так звала ее Нами, особенно в те моменты, когда они бывали вдвоем – и Робин знала, Робин знала лучше кого-либо: Нами нуждается в ощущении родства хоть с кем-то из накама. Подобный вариант силы притяжения или просто проклятие женского естества – не имело смысла. Рыжий солнечный луч грелся на груди у Робин, чтобы однажды оставить ее навсегда. Нами нуждалась в подобном финале. Робин - нет. На Зимнем острове они потеряли флаг и вернули его. А потом она увидела Луффи в океане горящей лавы – и забылась на мгновение. Будто бы снова горящие соломенные крыши Охары и силуэт единственного близкого человека – не матери – Саула. Потом это все прошло, растворилось в ее памяти, но тогда она поймала себя на мысли. Она, Робин, может доверить Луффи все, что угодно. Свою жизнь. Будущее мира. Своих накама. Свою мечту. Но только не его самого. По законам слепой гравитации она боялась – эгоистичный порыв – потерять свой главный смысл, а потому пыталась быть ближе к сердцу, к сердцу Луффи. - Робин, - радостно звал он ее по имени, пока куртка на нем тлела, а языки горящей лавы лизали босые ноги. - Луффи, - беззвучно шептала она про себя, - Опасно, Луффи. Долгую полярную ночь, что они провели на зимнем острове, она думала об этом. А после просто не выдержала и пошла к нему. Безвозмездно. Без права быть принятой. Безнадежно любящей того, кто был готов умереть в любую минуту – и не боялся этого. Он спал прямо на палубе. Усопп спал рядом – его теплые колени служили надежной подушкой, и Робин позавидовала обоим: доверить спину другу не сложно, попробуй доверь голову… Чоппер тоже спал тут, но кто-то заботливый унес его вовнутрь, чтобы тот не простудился. Пальто на плечах показалось Робин туманной дымкой – над головой было глубокое ночное небо, в ногах у нее спал тот, кого она любила. Она судорожно выдохнула – колечки пара показались ей стертыми буквами. Она села на гладкие доски рядом и заплакала. Не от тупого ощущения безысходности. Не от отсутствия смысла бытия без Луффи. От счастья. И кто-то наверху отчаянно поверил ей. - Робин, - по привычке позвал ее Луффи, резиновой рукой проверяя – тут ли она, - Робин, тебя обидели? - Нет, - сказала она спокойно и счастливо, любуясь, как собственные слезы камушками застывают у нее на щеках, - Совсем нет. Луффи. - Ясно, - он откинулся назад, не заботясь, что Усопп уже корчится от нудящей тяжести, - Ты не плачешь. И я не беспокоюсь. Да, Робин?.. Она кивнула, позволяя цветочным рукам стащить пальто с себя, чтобы укрыть своих близких. Луффи как обычно был прав. Она не плачет – она поет, поет песню о своей родине. И эта песня заставляет небесную воду падать на ее глаза. И застывать. Потому что все лучшее в этой жизни имеет свойство заканчиваться. Облако было живым. Потом стало водой. Теперь льдом. Можно только благодарить бога за такой жизненный цикл. Луффи прав. И как обычно прав. Она не плачет – а он не беспокоится. Ему нет смысла беспокоиться. Пока она, Робин, жива, она обречена сидеть простоволосой рядом с ним на голых досках – и в этом будет ее счастье. Зимний остров или весенний – она тут, на ней старое пальто, а на нем его шляпа. Он не нуждается в ней. Она – в нем. Но она любит. И значит, останется тут, оставляя слепым законам гравитации смотреть мимо нее – не вовнутрь. - Луффи прав, - повторила она. Усопп недовольно вздохнул, зашевелился и ушел в комнату, к теплому боку спящего Чоппера. Тепла Луффи и Робин сейчас хватало только на двоих. Она подумала – что через год ей будет двадцать девять, а Луффи будет девятнадцать. Они смогут оставаться друзьями, он снова спасет ее от целого мира, а она отдаст свое сердце за шестерых - уже семерых – пиратов и одну маленькую Мерри – теперь Санни. Тогда исполнится мечта: сначала Зоро, потому что он давно стал лучшим и сильнейшим тоже стал, потом Санджи – разве сумеет легендарное море скрыться от пиратов? Карта мира и панацея станут всего лишь временным достижением – та, что зовет ее сестрицей раньше Лил, из солнечного луча превратится в настоящее светило, а готовое светило пушистого зверька изменит сердца людей. Она подумала – через год Луффи будет всего лишь девятнадцать… И попыталась снова заплакать, чтобы неуклюжее молчание между ними прервалось. Луффи решил иначе. Он целовал ее – сначала осторожно, как целуются юные мальчишки, преисполненные отваги и желания, затем горячо, как целовал бы ее Зоро или Санджи, затем аккуратно, как поцелует ее в старости. А потом встал – вскочил с насиженного места и потянул ее за руку, а она не успела среагировать и упала, и поднялась, и снова упала – падала несколько раз, а потом просто замерзшей слезинкой застыла в его руках, и потеряла сама себя. Не от боли. Не от стремительного падения вверх. От счастья. И кто-то наверху мог уже и не верить ей. Ей было все равно. А Луффи… Луффи как всегда был прав. Он не беспокоился за нее больше. Она не плакала. Исступлённо – спазм за спазмом – он отчаянно врывался в ее горячее тело, и уже не казался ей ни мальчишкой, ни Санджи или Зоро, ни стариком. Оставалось только горячо глотать ледяной воздух, снова и снова руками касаться его обнаженной кожи – на которой собственные ладони кажутся белыми пятнами. И ловить соленые капли с его глаз, снова и снова пробуя на вкус губы любимого человека, стараясь запомнить, стараясь изучить, стараясь кожей уловить этот момент, который – Робин знала – может и не повториться снова. Робин больше не плакала. Робин лежала, раскинувшись на прохладных досках, горячая и счастливая, как будто бы не существовало в этом мире ничего, кроме досок, влаги, стекающей по ногам, темного зимнего неба над головой. И Луффи – хотя эту истину она запомнила еще вечность назад. И любила столько же. А утром, когда очнулась, помнила только то, что глаза у Луффи в темноте трюма кажутся такими же темными, как зимнее небо. И уже твердо знала – не одна Нами нуждается в родстве и близости. Она, Робин, тоже.