Только победа. Часть 3. Танец Огня

Сохраняй дух пути, когда бы ты ни скрестил меч с противником. Шаг за шагом иди по дороге в тысячу километров. Изучай Стратегию в течение многих лет и закали дух воина. Сегодня — победи себя вчерашнего; завтра — победишь малых людей, послезавтра — повергнешь сильных.

Книга Пяти Колец

Мир возвращается медленно. Сперва — звуками. Они возникают посреди чёрной тишины, будто яркие вспышки света. — ...Ну а я виновата?! — кажется, это сестра. Голос наглый и пронзительный. Хорошо, что пока не восстановилась полная громкость... — Он сам вёл себя, как последняя задница!.. Акая прячется поглубже в черноте. Она так уютно глушит звук... Пару раз он слышит незнакомый, низкий голос, кому-то что-то объясняющий про уколы. Однажды даже чувствует укол на себе. После этого чернота стягивается плотнее и надёжнее, снова даря ему блаженство полной тишины. ...Следующая вспышка — Акая не знает, прошли часы, дни или годы — нарастает постепенно, так что он не сразу её различает. Голос негромкий и какой-то полузнакомый. Он говорит, делая большие паузы. По телефону?.. — ...Я не знаю. Мне пишут с анонимного номера, мол... Да... Мол, если не уйдёшь из этого бизнеса, у твоих детей будут проблемы... Да откуда я знаю? На английском, да... Наверное, чикагские... Ухожу, само собой... Ничего, найду что-нибудь... вот, листаю сайт вакансий... Да плевать! Зато спокойней!.. Мать?.. Что-то странное у неё с голосом... Акая не хочет прислушиваться — и ныряет обратно в черноту. Его новый уютный мир. Вот здесь он теперь и будет жить... ...Но следующий голос вторгается в его владения бесцеремонно, как утренний свет в комнату. Он похож на что-то синее и ясное, не то тёплое, не то холодное, и он впервые заставляет Акаю задержаться на краю подольше. — ...Врач говорит, что это нормально. Главное, что динамика положительная. Надеюсь, он восстановится до Национального… — Это всё, что тебя заботит? — ворчит второй голос, похожий на приглушённое потрескивание грозы высоко в тучах. — Не говори глупости! Просто я знаю, как он хочет сыграть, как хочет победить. Я прекрасно помню, как сам валялся в похожем состоянии. Только и мог, что мысленно перебирать все свои мышцы и надеяться, что они ещё когда-нибудь смогут работать, как раньше... Акая хочет сказать, что все его мышцы в порядке, он просто наслаждается тишиной в своём новом мире; вот понаслаждается ещё немного — а потом и сыграет, и победит... Но язык вдруг отказывается его слушаться и не издаёт ни звука. Чёрное безмолвие окутывает его плотным коконом. И тогда становится страшно. Что с ним такое? Он умер? Он в коме? Он парализован? Он смертельно болен и ему предстоит операция, как Юкимуре?.. Почему его тело не повинуется? Где вообще его тело? Где он сам в этой черноте? Почему он в ней?.. Ах, да. Он же сорвался в Бездну. Точнее — сам прыгнул. Где же ему ещё быть? Значит, он на дне... ...Это падение когда-то закончится. Оно неизбежно закончится. И тут не много вариантов, чем, верно?.. И всё-таки он жив. Иначе не было бы никаких вспышек. Он на дне, но он жив. Падать больше некуда. Со дна только один путь — наверх. Значит, надо лезть. Цепляясь за вспышки звуков, Акая начинает вскарабкиваться настырно и целеустремлённо. Обрывы, окружающие его Бездну, отвесны и теряются в бесконечности. Это похоже на тай-брейк, когда сил уже не осталось, и каждая ошибка фатальна, и нельзя думать ни о чём — только упорно бить по мячу. Бить и бить, разрывая упругую завесу, отделяющую тебя от победы. Жаль, что теперь его никто не подбадривает, как во время матча. Все только говорят о нём в третьем лице, так, будто он бревно. А он, может быть, в этот момент играет свой самый важный матч!.. И тот голос, который Акая хочет услышать больше всего, не появляется ни разу... Но он всё равно справляется. Он вылезает из черноты — и натыкается на резкий свет. Белый и беспощадный, он мгновенно заставляет пожалеть о затраченных усилиях. Следом приходит боль — в каждой мышце, в каждой клетке тела. Это и есть его награда? Это и есть победа? Ради этого он выкарабкался из своей уютной темноты?.. Нет, это не победа. Уже не победа. Победа теперь где-то впереди... Снова впереди, будто недостижимый горизонт. Значит, это такой закон в мире света и звуков — что каждая победа тут же оборачивается новым боем?.. «У них наверху всё так сложно, — вздыхает ласковый голос откуда-то из глубины, оплетает знакомыми прохладными прикосновениями. — Оставайся лучше со мной. Ведь тебе было так уютно... никаких побед, никаких боёв...» — Нет! Акая отдёргивается, выпутывается из объятий Бездны, делает последний рывок — и с заходящимся сердцем подскакивает на своей кровати. * * * Мать суетится над ним весь следующий день, без умолку что-то болтает, пытается его кормить, ахает, охает и то и дело утирает слезящиеся от умиления глаза. Она даже не пьёт и не курит — по крайней мере, Акая ничего такого не может унюхать в духоте комнаты. Воняет потом и лекарствами, и неподвижное слепящее сияние за окном не даёт никакой надежды на свежесть. Он жмурит воспалённые глаза. Мать, необъяснимо внимательная сегодня, тут же схлопывает плотные шторы. Давно отвыкнув от всего этого, Акая не может сообразить, как реагировать. Слава богу, доступных вариантов поведения в его состоянии не много — валяйся да подавай сигналы о физиологических потребностях. Его мозг всё ещё наблюдает происходящее сквозь туман. Какого хрена ей надо?.. Вспомнила про него, только когда он чуть коньки не отбросил? Спасибо, обойдёмся. В конце концов Акая не выдерживает и требует оставить его в покое. От слабости получается это не грубо и не сурово, а даже как-то жалобно, так что мать решает, что он просто хочет спать, и наконец-то пропадает из поля зрения. Акая с облегчением проваливается обратно в темноту... И тут же заставляет себя открыть глаза. Хватит, насиделись в той дыре. Правда, как оказалось, его путешествие на дно и обратно длилось всего два дня. По словам матери, он даже приходил в себя и временами что-то болтал в лихорадке. Акая этого не помнит. Всё это время он сидел на дне, а болтал за него кто-то другой. Он даже не хочет знать, о чём. Небось, сдал все его тайны и секреты... На второй день ломота во всех мышцах почти проходит, зато наваливается смертельная слабость. Душная жара довершает дело: Акая чувствует себя расплывшейся по сковороде яичницей. Только мозг — как желток, худо-бедно держит форму и даже пытается что-то думать. С трудом шевеля пальцами на джойстике и проигрывая самые лёгкие уровни, Акая вспоминает слова Юкимуры, услышанные со дна. И лоб покрывается испариной — запоздало приходит паника. А что, если на восстановление уйдёт слишком много времени? Он пропустит ещё кучу турниров и вылетит из сотни в рейтинге, и тогда — начинай всё сначала!.. А если он не успеет выздороветь до Национального?.. В поисках календаря Акая тянется за мобильником, но того нигде нет. Он чертыхается, вспомнив, куда его отправил накануне. Тогда, путаясь в числах и датах, он судорожно подсчитывает оставшееся время на пальцах. Девять дней! Девять дней — а он лежит поленом и едва пальцами шевелит!.. Собрав все запасы сил, он слезает с кровати и принимает упор лёжа. Ага, хрен там — руки противно дрожат и игнорируют все приказы. Акая переворачивается на спину. Лампа кружится над головой — или голова кружится под лампой, непонятно. Понятно то, что надо найти способ прийти в себя. Просто взять и заставить своё чёртово тело. Через девять дней он должен быть в прежней форме. Юкимура смог — и он сможет. В конце концов, это же не та страшная болезнь с незапоминаемым названием, а идиотский грипп! Акая снова собирает волю в кулак и принимается делать растяжку. Мышцы стонут, трещат и сопротивляются, как задеревеневшая от старости резина, но мало-помалу разогреваются и начинают слушаться. Задача перестаёт казаться такой уж безнадёжной. Сложнее теперь кажется другое. Как он снова войдёт в раздевалку команды?.. * * * Следующий день он сам себе назначает крайним сроком. Врач пугает его осложнениями и прописывает постельный режим ещё на неделю, Акая кивает с послушным видом, а после его ухода срывается с койки и вылетает на улицу. ...Точнее, вылетает его изнемогающее от тесноты и духоты сознание, а физическая оболочка — выползает, будто слизень из ракушки. Хлопком двери оборвав мать на середине вопроса, Акая попадает в слепящее, пульсирующее сияние. Влажное, как пар в ванной, оно висит между небом и землёй и каждой своей молекулой отражает солнце. После того треклятого шторма лето, похоже, взялось мстить с утроенной силой... Щурясь, Кирихара вялой трусцой пробегает пару кварталов и глотает водяную взвесь, чувствуя себя марафонцем в конце дистанции. Всё кажется чужим, незнакомым. Колени дрожат. Это так бесит, что охота со всей силы поколотить мячом о стену, но ни мяча, ни ракетки он не захватил. Акая бесцельно бродит по району ещё с пару часов, пока марево над головой не начинает желтеть, а на улицах не появляются возвращающиеся с уроков школьники. Никаких приятелей ему видеть не хочется. Да и в животе начинает потягивать от голода... — Акаюшка! — налетает на него мать с порога, будто всё это время так и стояла под дверью. Вид у неё испуганный и нервный. — Уф... чего так пугаешь, — переводит он дух. — Не уходи больше так! Я же себе места не нахожу!.. «Ну и не находи — мне какое дело?!». Молча и раздражённо Акая скидывает разбухшие кроссовки и просачивается мимо, в свою комнату. Она что, так и собирается торчать целыми днями дома и изводить его?! Кирихара чертыхается, думая, куда бы слинять. И мозг привычно подкидывает вариант. Он слепо спотыкается о джойстик. Встряхивает головой и зажмуривается, почти ожидая, что снова накинутся Голоса. Но их нет. В его голове звенящая тишина, в которой отдаются тяжёлые удары крови. Они не достигают глаз. Всё верно — он ведь давно научился это контролировать... Он просто не хотел. Не хотел сопротивляться. «Никаких боёв... никаких побед...» — Хрен тебе!.. Стократ лучше сидеть дома с матерью, на которую ему противно смотреть, чем вернуться в тот мир — даже в мыслях!.. Голова кружится. Акая срывает футболку. Тело липкое от пота, внутри горит жар, по коже ползает озноб. Стоя под душем, он гоняет воду туда-сюда, не понимая, что нужно этому организму, замерзает, обжигается, но в конце концов немного собирается воедино. Живот стонет, перекрывая шум воды. Сцепив зубы и натянув свежую футболку с шортами, Акая тащится на кухню. Не дохнуть же теперь с голоду, в самом деле... — ...Ведь врач запретил тебе напрягаться, — будто её сняли с паузы, снова заводит мать ту же пластинку, накрывая на стол дымящееся карри. — А ты так сорвался с места, что я перепугалась! И полдня где-то пропадал... А если бы что-то случилось? — Да что могло случиться!.. — не выдерживает Акая и швыряет палочки. — Достала! Мать мигом меняется в лице, накидывает неловкую улыбочку: — Ну ладно, ладно... Не обращай внимания, кушай, я так... Акая давно отвык от вкуса её стряпни и теперь глотает не прожёвывая, не желая вспоминать. Мать садится напротив, нервно сцепляет ладони, расцепляет, трёт пальцы и кидает на него осторожные взгляды. — ...Кстати, тебе звонили ребята из команды... — наконец находит она, что сказать. — Кто?! — вскидывается Акая. — Ой, кажется, тот ваш не то капитан, не то... ты прости, я забыла по имени... — смеётся она неловко, — но я обещаю выучить всех твоих друзей! Да ему плевать, важнее другое: — Голос хоть какой? Что говорил? — Ну, такой солидный, низкий... Интересовался, как твоё здоровье, я сказала, что уже лучше, но о тренировках тебе пока рано думать... — Сам решу! Санада, значит. У Акаи теплеют уши. Выходит, команда на него не забила... Доев, Акая отодвигает стул, чтобы встать, но мать неожиданно хватает его за руку. Её ладонь бледная и ледяная — а может, это у Акаи вновь поднялась температура. Он застывает на месте. — Послушай, сынок... — говорит она тихо и слабо. — Я так за тебя боюсь. Пожалуйста, не убегай из дома так надолго... Ты ведь едва пришёл в себя... Акая вздыхает, будто перед нырком, и наконец переводит на неё взгляд. Уже очень давно он старался не присматриваться, не задерживать на ней внимание, и потому почти забыл её черты. Они мелкие, мягкие, немного детские. Вот только в свете лампы над столом на коже проступают тонкие морщинки, которых он раньше не замечал, отчётливо выделяются мешки под глазами, и всё лицо матери кажется желтоватым. Её кудрявые, сотни раз обесцвеченные волосы похожи на мочалку и придают лицу ещё больше бледности. Смотреть на неё мучительно — её вид отзывается в Акае чувством брезгливой жалости, от чего он раздражается лишь сильнее. Но уже не может найти в себе достаточно ненависти. — Ну, чего, — бурчит он, переведя взгляд на стену. Зеленоватые обои в полосочку, на которых они с сестрой в детстве рисовали чёртиков, Акая тоже сто лет не замечал... — Ничего со мной не будет, не хрустальный. Что мне уже, погулять нельзя? — Просто я так за тебя волнуюсь... Пожалуйста, Акая... — Раньше ты что-то не волновалась! Мать вздыхает и тоже утыкает взгляд в стену. Повисает тишина. Даже тишина в этом мире звенит невыносимо громко. Она совсем не похожа не чёрное безмолвие Бездны. — Это не так. Понимаешь, после того, как папа... — она снова прерывисто вздыхает, и Акая жалеет, что не выдрал руку из её ладоней и не утопал в свою комнату раньше. Еда тяжелым комом встаёт в желудке. — В общем... я просто хотела как-то обеспечить твоё будущее. Мне нравилось, что ты серьёзно увлекся теннисом, но деньги быстро кончались, а я стала думать о разных турнирах, поездках, ракетках, тренерах... Это всё казалось таким дорогим! Ведь ты сказал, что хочешь играть профессионально. В общем... Я долго думала, куда бы устроиться, и тут через знакомых пришло это предложение. О работе в Америке. Оно с самого начала казалось сомнительным... но я подумала — была не была! Понимаешь, сынок... Я не хотела, чтобы ты в чём-то нуждался. Я даже думала, что со временем заберу тебя туда, чтобы ты тренировался в какой-нибудь знаменитой теннисной школе... — Ну, отлично! — взвинченно говорит Акая. — Значит, теперь я во всем виноват?! Я тебя просил?! Не оправдывай свою дурость моим теннисом!.. — Да я и не оправдываю... — слабо отзывается мать. — Конечно, все эти дела оказались глупой и опасной затеей... но они приносили такие деньги, что я не могла отказаться. Хотя мне так часто хотелось всё бросить! Акая скрипит зубами и смотрит в темноту за окном. Ну-ну. — ...Но сперва я себя убеждала, что оно того стоит — главное, у нас были деньги. Потом... потом я стала понимать, что всё это не приносит тебе счастья, и мы почти не видимся... Для меня-то время летело незаметно, а ты успел вырасти. И я не знала, что делать, ну не могла я всё это бросить! Понимаешь... всё навертелось одно на другое... выпивка спасала от мыслей... — мать мучительно морщит лоб, трёт его, вздыхает и утыкается лицом в ладони. Её плечи мелко вздрагивают. Акая срывается со стула. Выносится нафиг из этого дома. В висках яростно колотится кровь. Хватит с него!.. Кто её просил всё это ворошить?! Не срутся последние дни — и то хорошо! Нафиг ему знать все эти грёбаные подробности? Что он теперь — пожалеть её должен?.. Акая сплёвывает и пускается бегом по улице. Не то злость, не то убравшееся с неба солнце придают сил. Сумерки густые и немного остывшие, фонари уже горят над опустевшими дорогами. Дыхание начинает сдавать в том месте, где он обычно только-только начинает разогреваться. Но поблажек своему телу Акая делать не намерен. Будет бежать, пока не свалится. В голову лезут обрывки телефонного разговора, который он услышал в полубреду. «...Мол, если не уйдёшь из этого бизнеса, у твоих детей будут проблемы... Да откуда я знаю? На английском, да... Наверное, чикагские...» Выходит, и одумалась-то она только из-за этих угроз! И его лихорадка с этим просто совпала. Акая понятия не имеет, в чём она была замешана: контрабанда? наркота? финансовые аферы? Одно понятно: если бы никто не слал ей этих предупреждений, то так бы всё и длилось хрен знает до какого финала... Задыхаясь, Акая тормозит на мосту над узким каналом и упирается руками в перила. Ошарашенно смотрит на собственное отражение в тёмной воде, очерченное зеленоватым светом фонаря. Так бы всё и длилось хрен знает до какого финала... Если бы не Хитоми. Если бы не она — то его финал, вполне возможно, настал бы уже несколько дней назад в сомнительном заведении с идиотским названием. Хотя едва ли якудза в самом деле порешили Джиро и компанию — скорее всего, хватило аргументов попроще... Акая не знает и не собирается узнавать. Ни за что и никогда он больше не оглянется назад... Он садится на мосту, свесив ноги над тёмной зеркальной водой, и заставляет себя думать, а не бежать от раздражающих мыслей. Ведь его мать тоже однажды сорвалась в бездну... Теперь она пытается выкарабкаться, точно так же ошпаренная каким-то форс-мажором. И он презирает её, хотя сам, пожалуй, совершал вещи и похуже... Видимо, шило в одном месте Акая унаследовал от неё. Отец был серьёзным и скучноватым человеком. Наверное, раньше он как-то обуздывал склонность матери к авантюрам, уравновешивал её легкомысленный характер — тогда Акая об этом не задумывался. У них была самая обычная, в меру счастливая семья. Конечно, всякое случалось, но у него было хорошее детство. И лишь потом всё пошло вкривь и вкось... Акая спасался в теннисе, искал утраченное чувство дома в команде. Вот только по-настоящему близких людей — настоящей замены семье — у него так и не появилось. До Сакуно... но с ней он сам всё разрушил. Разрушил так, что склеивать бесполезно. Акая обессиленно поднимается и плетётся домой. Сумерки успели загустеть, сделались влажными и чёрными — кажется, будто коснутся мягкими ладонями и оставят чернильные пятна на белой футболке... Мать всё еще плачет за столом. Скрутив брезгливость, Акая подходит и неловко трогает её за плечо. — Ну... ладно. Всё, проехали. Не бойся, никуда я больше не денусь... Она вскидывается и стискивает его, ерошит его волосы, улыбаясь до ямок на щеках, так, будто не ревела ещё секунду назад: — Мой воробушек!.. — Но завтра я иду в школу! — сердито пытаясь выкрутиться, заявляет Акая. Его щёки горят. — Это не обсуждается! — Хорошо, я приготовлю тебе бенто! — Вот ещё, идиотизм!.. Вывинтившись наконец из её объятий, помятый и взъерошенный, он сбегает к себе. Только у порога притормаживает и бросает: — И насчёт денег не парься! Если я буду хорошо играть, то спонсоры меня всем обеспечат. Для этого нужно действительно хорошо играть... И Акая будет! Он станет лучшим! Каким же идиотом он был раньше, что не понимал такой простой вещи... Впрочем, его, в отличие от матери, в тот мир влекли не только деньги. Скорее, они были оправданием... * * * В школе всё по-прежнему. Акае кажется, что минули годы. Его немного пошатывает от свежего воздуха, яркого солнца и морского ветра — будто чёртов одуванчик, который вот-вот раздерёт на части и разнесёт по широкому двору случайным порывом. Унылый пятничный набор уроков не добавляет бодрости духа. И чего его сюда принесло, в самом деле? Вполне можно валяться ещё неделю дома — имеет право! Тренировки — отдельный разговор, а вот на уроки его никто не загоняет! За поганый английский, конечно, пора взяться серьёзно, ведь он собирается играть на мировом уровне! — но не в компании Джонни и Тедди, спасибо. Представив, как зайдёт сейчас в аудиторию, раскроет учебник и увидит там очередное «хау ар ю дуинг, Джонни?», Акая холодеет и замедляет шаг. Замедляет и замедляет, пока не останавливается вовсе. Замирает у дверей в школу. Ученики текут мимо него быстрыми потоками. Сейчас он зайдёт в аудиторию и увидит Хитоми. Она будет сидеть за партой справа, болтать с Ясукавой, и, как обычно, кинет в него какой-нибудь идиотской шуточкой. Или нет. После всего произошедшего это будет сюрреализмом. Скорее, она постарается на него не смотреть. А может, наоборот — посмотрит. И что будет хуже, Акая сам не знает. Её чёрные глаза мигом напомнят о Бездне... Акая резко разворачивается на пятках, поняв, что на уроки он сегодня не пойдёт. Да так и застывает соляным столбом. Сакуно. Сердце гулко ухает в навалившейся тишине. Будто на стену налетев, девушка точно так же замирает перед ним на пороге школы. Её лицо бледное, под глазами залегли тёмные круги, будто она не спала пару ночей. Огромные тёпло-карие глаза мигом наливаются страхом, а тонкие пальцы судорожно сжимаются на ремне сумки. Удар сердца — и Сакуно резко дёргается в сторону; Акая успевает поймать её за руку, мысленно благодаря свои теннисные рефлексы. — Стой!.. — выдыхает он, не услышав собственного голоса в толпе. Сакуно отдёргивает ладонь, снова побледнев. — Стой, — не может вспомнить он других слов. В горле у Акаи безнадёжно стягивается узел. Идиот! Не стой, говори! Извиняйся! Проси прощения!.. Он стискивает пальцы и не может выдавить ни звука. А девушка прикусывает губу и пятится от него. Так пятится жертва от дикого хищника, боясь совершить слишком резкое движение. Акая тоже боится её спугнуть и потому лишь бессильно сжимает кулаки. Вот только он не хищник, она не жертва, и всё это полный бред... чего она боится?! Что он снова на неё кинется?.. Его живот скручивает тошнотой. А как она теперь может ему верить?.. Откуда ей знать, что он распрощался с Голосами и вылез из Бездны? — Прости, — глупо говорит Акая. Что может доказать, объяснить это слово?.. Тем более, что гул толпы снова сминает и пережёвывает его слабый голос. Но бледные щёки Сакуно вдруг вспыхивают яростным румянцем. Паника в её глазах похожа на осколки стеклянных граней, которые впиваются куда-то в его грудь, заставив задохнуться. Она разворачивается и уносится. Акая, конечно, срывается за ней, тщетно продирается сквозь толпу в холле. Сакуно быстро пропадает из виду. Только теперь на него наваливается чувство катастрофы. Он останавливается и заходится кашлем. Бесполезно. Слишком поздно. Поздно... Акая сжимает кулаки. Нет!.. Он всё равно поговорит с ней! Попросит прощения! Не может же он всё так оставить!.. * * * Аппарат с напитками заглатывает его мелочь, но газировку не даёт. Кирихара толкает его рукой, потом пинает ногой. Без успеха. — Вот задница!.. В ответ на его шипение — тишина. Акая оглядывается, утирая выступивший на шее пот. Стягивает галстук и суёт его в карман. Солнце жарит адски, но здесь, у парапета открытой набережной, хотя бы морской ветер немного остужает кожу. Акая садится на ступени, спускающиеся к пляжу. В последний месяц они часто обедали тут во время большого перерыва, но сейчас он один. «Я обязательно пробьюсь в про. Вот увидишь». «Я тоже. Вот увидишь!» ...Акая совсем не помнит ни вкуса её губ, ни ощущения её тела под пальцами. Всё это кажется каким-то бредовым сном, который его заставили смотреть и который, слава богу, почти целиком стёрся из памяти. Но Сакуно, конечно же, помнит всё. И не сможет забыть. Даже если он тысячу раз извинится... Песок пустого пляжа кажется белым, как бетон. Замерший океан исчезает в синей дымке. Вокруг Акаи звенит необъятной тишиной какой-то другой, незнакомый мир. Пускай он вылез со дна — но здесь уже всё не так. Каждый поступок влечёт последствия... — Кирихара-семпа-ай!.. Акая оборачивается: через высвеченный солнцем двор к нему несётся раскрасневшийся Ураяма. Мчится вприпрыжку, вытаращив глаза, как будто Акая может в любой момент испариться; волосы, как обычно, по-идиотски топорщатся на макушке, за плечами грохочет громоздкий теннисный рюкзак. Ну, хоть что-то осталось прежним... — Кирихара-семпай!.. — подлетев, парень трогает его за плечо, словно ещё не уверен в его материальности. Удостоверившись, переводит дух, кидает рюкзак на землю и плюхается рядом. — Вы пришли, семпай!.. — Ты меня похоронил уже, что ли? — фыркает Акая. — Наоборот, семпай! Я же говорил, что вы скоро выздоровеете и вернётесь! — выпаливает Ураяма. — А то представляете, семпай, что они сказали? — Кто? Что?.. — Ну, ребята в команде... Что вы можете не сыграть на Национальном, вот как! Янаги-семпай даже предложил включить меня в основу!.. Акая замирает. — ...Я, конечно, в круговых матчах уступил бы только игрокам команды, но всё равно, Кирихара-бучо!.. Я ему сказал, что вы обязательно вернётесь к Национальному, и я не могу вот так занять ваше место! Кирихара хлопает его по плечу, хмыкнув над оговоркой — Ураяма до сих пор по привычке иногда называет его капитаном, особенно на эмоциях. Ну даёт чувак... вот так взять и отказаться от места в основе. — Ну... э-э... — трёт Акая затылок, — технически они правы. Вдруг я не смогу сыграть. — Как это не сможете, семпай? — выпучивает глаза Ураяма. — Вам ведь лучше? Даже в школу пришли! — Про это — никому, — шипит Акая, сделав страшное лицо, и Ураяма преданно кивает. Его логика проста и понятна: если Кирихара может ходить, значит, может и играть. А вот Янаги-семпай, значит, не верит в его возвращение. Юкимура непонятно как нашёл его на том пляже и отвёз домой. Затем они с Санадой заходили его проведывать — в этом Акая уверен по голосам. Санада звонил вчера, интересовался его состоянием. Но Янаги не заходил и не звонил. «Если это твоё решение — так тому и быть». Акая не может понять: вроде бы, надо радоваться — семпай в кои-то веки серьёзно отнёсся к его словам. Но в груди отчего-то встаёт комок. Он снова начинает кашлять. Ураяма мигом выуживает из своего рюкзака бутылку воды и, сияя всеми зубами, протягивает Акае. * * * Они обедают в комбини через дорогу: Кирихара берёт тонкацу бенто со здоровенными котлетами, Ураяма долго выбирает между наборами суши и не может определиться, пока Акая не щиплет его за тонкое плечо: — Ты так нифига массу не наберёшь. Ураяма розовеет щеками и покупает то же самое, что Акая. Они едят прямо тут, у стойки, подставляясь под прохладные потоки кондиционера. Ураяма болтает, не прожёвывая толком, сразу обо всём: пересказывает последние школьные новости и сплетни, жалуется, что никак не может стабильно играть с бэкхенда, завидует Эчизену, который победил в финале юниорского Уимблдона в минувшее воскресенье, вы же смотрели, семпай? Акая скребёт затылок, припоминая, что делал в воскресенье, 8 июля, и давится рисом. — Я как раз свалился с температурой, — бормочет он, но Ураяма уже чешет дальше: Эчизен то, Эчизен сё, как он делает этот крученый, как у него хватает сил играть трёхсетовики с громилами-американцами и высоченными русскими... Акая жуёт и порой отпускает комментарии. Ураяма, конечно, как обычно раздражающе-оживлённый и прилипучий (пожалуй, даже больше обычного), но сейчас это лучше одиночества. Лучше мыслей. — ...А я всё равно думаю, что можно стать про, даже если тренироваться в Японии, вот как! Юкимура же вернулся и говорит, что тут не хуже. Вы как думаете, Кирихара-семпай? — Хнмпф, — Акая прожёвывает котлету, слизывает соус с губ, но решает всё-таки не сообщать Ураяме своего взгляда на вопрос, почему Юкимуре «не хуже» в Японии. Он отодвигает капусту и цепляет ломтик дайкона. Прожевав, говорит: — Но если зовут тренироваться за рубежом, отказываться глупо. Там больше сильных соперников, круче процесс поставлен и всё такое. — О, кстати! — хватается за очередную тему Ураяма. — А вы знаете, что к Рюзаки подходил иностранный скаут?! Акая разевает рот и роняет котлету. — Значит, она и вам не сказала?! — Ураяма округляет глаза. — Я от девчонки с нашего класса слышал, она ходила на их матчи и сама видела, вот как. Ну, они же когда продули, то все сразу разошлись, а она... — Чего?.. Продули? — вопрос палкой застревает поперёк горла. — А, вы и про это не знаете, семпай? — ещё больше оживляется Ураяма. И пускается в такой подробный пересказ матча Сакуно, будто сам его наблюдал. Акая кусает губу, хочет заткнуть его трескотню, но боится пропустить даже слово. Это его вина. Тут всё ясно. Его чёртова вина. Он разрушил больше, чем их дружбу — он разрушил её мечту. Теперь понятно, что причин ненавидеть его у Сакуно хоть отбавляй. И кому нужны его дурацкие извинения? Что они могут починить?.. Из прострации Акаю вырывает треск сломанной палочки. Ураяма вытаскивает обломок из его стиснутых пальцев. — Да вы не расстраивайтесь так, семпай. Я же говорю, матч был такой крутой, что его все до сих пор обсуждают! И вот, я же с чего начал... Тамаки клянётся, что видела, как за стадионом к Рюзаки подошёл какой-то седой иностранец и дал свою визитку! Они даже говорили на английском, вот как! Я думаю, он её позвал тренироваться за границу, а зачем бы ещё он давал ей визитку? Акая всё никак не может захлопнуть рот. И не может понять, чего в нём больше — облегчения или горечи. Не смотря ни на что, Сакуно это сделала, ну, или почти сделала — почти выполнила свою часть обещания, которое они дали друг другу в тот жаркий полдень на набережной. И вот перед ней открылись двери в этот ослепительный мир, о котором они грезили вместе. А он в это время... он в это время сам прыгнул на дно. Какой же он идиот. Акая мотает головой. Обрывает болтовню Ураямы на полуслове: — У первых классов уже закончились уроки? — А?.. Да, семпай, сегодня ж пятница. Я остался ждать тренировку... Кстати, всего полчаса осталось... Вы же пойдёте? У женской команды тренировка раньше, чем у них. Акая встает, суёт бенто в урну и подхватывает свой рюкзак. Он уносится, оставив своего бывшего (и будущего) вице-капитана без ответа. * * * В раздевалке душно, и Сакуно никак не может унять пульс. Он гулко отдаётся в ушах, почти заглушая разговоры девчонок. Толку от того, что она решила стать сильнее?! Она опять сбежала!.. Позволила эмоциям взять контроль. Вся кровь отхлынула куда-то, оставив слабость в коленках, как только она увидела эти зелёные глаза прямо перед собой. Акая тоже не ожидал с ней вот так столкнуться. Он застыл, бледный даже сквозь загар. Его пальцы до побеления стиснули ремень рюкзака. Так же, как они стискивали порой ракетку, если Сакуно удавалось взять важное очко или сделать брейк. Так же, как они стискивали в тот день ее бёдра. Жар бросился в её лицо. Ей хотелось исчезнуть, провалиться, деться куда-нибудь от этого взгляда и этих рук, от него, от самой себя... ...Потому что Акая ничего не знал. Он стоял и смотрел на неё отчаянно, он был сокрушён, раздавлен, он горел от вины и не мог ничего вымолвить — но это не он пытался взять её силой на крыше, не тот парень, что стоял в этот момент перед ней. Не тот, кто играл с ней по вечерам, с кем они глотали бенто в перерывах и мечтали о мировых турнирах, не тот, кто назвал её другом. И кто, наверное, продолжает считать её другом и теперь. Тогда, на крыше, был демон — что-то дикое и первобытное, почти мистическое. Сакуно надеется, что он оставил наконец Акаю в покое. Зато переселился в её голову. И об этом Акая не подозревает. Красноглазый Кирихара был её страшилкой несколько лет назад, в детстве; ирония судьбы — теперь он снова вернулся в её сны. Жуткие, налитые кровью глаза так близко. Дыхание обжигает. Его губы, кажется, отбирают воздух, душат, не дают вдохнуть. Его руки сильны, как сталь, и горячи, как лава, из них не вырваться. Они сжимают её грудь, раздвигают её ноги, так грубо и нагло срывают одежду. В этих снах ей не всегда удаётся спастись. Сакуно просыпается с заходящимся сердцем и с этими новыми, мучительно-сладкими ощущениями в теле. И ненавидит себя за них. «Вот почему ты забыла Рёму, да?» — укором звенит в голове голос Томо-чан, пульсирует вместе с кровью. Она бы лучше думала о Рёме, но и правда не может вспомнить его глаз, когда из темноты на неё смотрят другие — острая зелень на красном. Сакуно хочет гнать от себя сон, но вместо этого воскрешает его перед глазами. Каждый сполох огня в черноте, каждое ощущение. Она ласкает себя, снова и снова, дрожа от сладкой муки во всех нервах, пытаясь добиться разрядки... «Позволила этим демонам вскружить тебе голову?» ...Жаркая темнота опутывает её со всех сторон, она мечется, глотает воздух, превращается в натянутый до предела оголённый нерв. И не может вырваться. «Это... ад какой-то»... Ад. Её персональный ад. И снова принять предложение французского тренера кажется ей лучшим выходом. Уехать и забыть. Вырваться. Вырваться... Вот только ей не победить так. Нет. Она должна взять себя в руки и подойти к сетке. Протянуть ему ладонь. Спокойно выслушать извинения и сказать — «Всё в прошлом. Забудем». И забыть. Выгнать демона из своей головы. Пусть даже они никогда больше не смогут быть друзьями... Но она хотя бы сможет смотреть ему в глаза, не сгорая изнутри. — ...Рюзаки, алё, ты слышишь? Сакуно трясёт головой и возвращается в пронизанную послеполуденным солнцем раздевалку. Ясукава водит перед её лицом ладонью. — А?.. — Опять куда-то уплыла, — комментирует Накагава, оседлавшая стул. — Я говорю — Киото вылетели в третьем круге, прикинь! — толкает её в плечо Харука. — Вчера они играли с Осакой. — Вылетели?.. — Сакуно не может понять, какой реакции от неё ждут. — А знаешь почему? — подмигивает Ясукава. — Кита снялась с матча! Вот такие дела! Сакуно разевает рот: — Почему?.. — Хрен её знает, — жмёт плечами Накагава. — Но говорят, что та её травма в вашем матче оказалась серьёзной — не то растяжение, не то вообще трещина. Все теперь об этом гудят. Её же считают чуть ли не надеждой японского тенниса и всё такое. — Ну, хоть какой-то толк от игры Рюзаки... — мстительно замечает кто-то из девчонок. — Интересно, успеет она до челленджера в Киото восстановиться?.. — Если трещина, то куда она успеет... Сакуно переглатывает. Это не её вина. Не её... В раздевалку входит Мэй-сан. — Можете расходиться, девчонки, — говорит она, утирая лицо полотенцем. На кортах новички всё ещё разучивают замахи и удары, но основу команды в эти дни, после осечки на Национальном, Мэй-сан не сильно нагружает тренировками. — Мэй-сан! Это правда, что у Киты травма? — тут же подскакивает к ней Ясукава. Тренер чуть хмурится. — Да, у неё что-то с лодыжкой. — А она правда высоко в рейтинге? Про неё раньше и не слышно было. — Потому что она только в этом году приехала в Японию, — объясняет Мэй-сан. — Но она известна в теннисных кругах. Даниэла занимается теннисом с пяти лет. Она побеждала в юниорских турнирах по Южной Америке, неплохо выступала на международных. Конечно, её уровень намного выше большинства участниц нашего чемпионата школьных клубов... Сакуно вспоминает изматывающий тай-брейк. Она была наивна, думая, что если переломила ход игры — то ей удастся удержать результат. Кита неизмеримо опытнее её. Такие игроки не упускают победы — даже если приходится играть через боль. Мада мада данэ... — А зачем она тогда приехала в Японию? — удивляется Накагава. — Все наоборот стремятся ехать тренироваться за границу, в самые крутые школы, к известным тренерам... — У неё и так есть личный тренер — её отец, — говорит Мэй-сан. — Он бразилец, но в молодости работал в Японии в сфере спортивной медицины. И теперь ему снова поступило приглашение поработать здесь. Национальная Ассоциация Тенниса решила открыть академию мирового уровня в Японии: пригласить лучших наших и зарубежных специалистов, взять на вооружение лучшие методики, проводить турниры — в общем, чтобы молодым теннисистам не приходилось уезжать, если они хотят дотянуться до мирового уровня. — Уау! — глаза Ясукавы загораются. — А эта академия будет в Киото? — Решено открыть два филиала — в Киото и в Канагаве. — В Канагаве! — ещё больше оживляется Ясукава. — Мэй-сан, а как в эту академию попасть?! Ого, — думает Сакуно. Похоже, Харука и правда всерьёз загорелась теннисом. Мэй-сан улыбается чуть лукаво: — Предложение тренироваться там получат только лучшие. Нужно участвовать в турнирах и побеждать. Это прекрасный шанс для всех молодых игроков, которые мечтают стать профессионалами. — Профессионалами.... — заворожённо повторяет Ясукава. Поворачивается к Рюзаки и сжимает её локоть. Сакуно зажмуривается. Ну, и где теперь её повод сбежать во Францию? Всё в который раз усложняется. * * * Акая проверчивает пальцем дырку в газете (на сгибе, где они часто рвутся сами по себе — чтобы не выглядело подозрительно), усаживается на скамейку остановки и закидывает ногу на ногу. Откашливается интеллигентно. Волосы он намочил водой и зализал назад — конечно, долго не продержатся, высохнут и снова будут виться во все стороны, но на какое-то время пойдет. Главное, чтобы не торчали из-за газеты. Жалко, тёмных очков с собою нет, ну да ладно. И так вышло супер-конспиративно!.. — Чёрт, — вскидывается Акая, запоздало заметив, что держит газету вверх ногами. ...Несколько школьных знакомых и правда не замечают его, дожидаются автобуса и уезжают. Значит, тренировка тоже должна была завершиться. Плюс время на уборку, душ, и что там ещё делают девчонки... Некоторое время Акая сидит один, снова и снова гоняя в голове слова, которые всё это время формулировал — пока они не теряют последние остатки смысла и не начинают звучать абракадаброй. Затем из подъехавшего автобуса выскакивает девушка — и остаётся стоять, наверное, чтобы сделать пересадку на другой маршрут. Кирихара выглядывает из-за края газеты. Девушка кажется смутно знакомой. Рыжеватые волосы, капризный носик, открытое лицо, довольно милая... Она нетерпеливо переминается и постоянно что-то строчит в телефоне. Акая не может вспомнить, где её видел, но на всякий случай повыше поднимает газету. — Томо-чан! — вздрагивает он, услышав знакомый голос. — Долго ждёшь? Акае хочется выругаться в полный голос. Ну, всё сегодня против него!.. Это ж подруга Сакуно, как её... Сакуно подходит к остановке, и они коротко обнимаются. Акая видит это через дырку. Что теперь делать-то?.. Его план поговорить наедине летит к чертям. — До-олго! — тянет Томо-чан (Осакада Томока — вспоминает наконец Акая). — Я уже тут вся извелась!.. — Ну, прости. Как договорились — сперва к тебе? — Ага! Ой, Сакуно, мне столько тебе нужно рассказать! Я сейчас взорвусь! — Ну, приедем и расскажешь, — косясь в его сторону (Акая повыше поднимает газету), смеётся Сакуно. Девушки садятся на дальний конец скамейки. — Нет, я столько не вытерплю. Ты не поверишь, ЧТО ПРОИЗОШЛО. — Томо-чан, ты меня пугаешь. — Сакуно, ты не представляешь, КТО ПРИЕХАЛ! — Да говори уже наконец. — РЁМА! ЭЧИЗЕН! — Ха?.. Сакуно ошарашенно открывает рот. — Э-чи-зен! Приехал в Токио! — Но... ты же говорила, это был пустой слух?.. — в её вопросе звучит странная робость. — Ну да! А он взял и приехал! Представляешь?! И Акая видит, как Сакуно стремительно краснеет до кончиков ушей, а в глазах появляется странный блеск. Так во-от оно что... — Он так вытянулся, Сакуно! — с не очень здоровым восторгом продолжает Томока. — Ноги — ммм, а плечи!.. И стрижка покороче, ему так идёт! Правда, он как всегда почти не снимает бейсболку... Я ему говорю: Рёма-сама, у тебя контракт с «Филд» и на повседневную жизнь распространяется, что ли? — хохочет девушка. — А его подача? Удары? — Сакуно адски-серьёзна, хотя на щеках ещё горит румянец. — Что-то изменилось? Ты видела, как он играет? В её голосе нетерпение, а брови сосредоточенно сдвинуты. Так она делает обычно в самых напряжённых геймах. — Опять ты за своё, Сакунооо, — тянет подруга, толкнув её плечом. — Это и так понятно, что Рёма играет супер-круто! Что тут описывать! Вот зря ты финал Уимблдона пропустила — сама бы и увидела. — Да я совсем замоталась и забыла... — бормочет Сакуно. — Ничего! Момо-чан делал запись с того сайта, где была трансляция, я у него попрошу и тебе скину. А вообще, Сакуно! — Томока хватает её за локоть. — Приходи сама на их тренировку! Точно! Уломаем его с тобой сыграть!.. Сакуно резко выдёргивает руку и встаёт. Акая больше не видит её лица, но по углу наклона бровей понимает, что её взгляд потяжелел и стал резким, как в самых-самых напряжённых геймах. — Сакуно! — после секундной растерянности вскакивает за ней Томока. — Я ещё не готова, Томо-чан. — Не готова к чему — обыграть его? — шипит та, тоже сведя брови. Это похоже на продолжение какого-то разговора, начатого ещё давно — настолько резко меняется тон и выражение Томоки. — Ты никогда не будешь готова. Ты видела, как он играет? Тем более, он парень, а ты девушка, Сакуно, вы никогда не сможете играть на равных!.. Сакуно молчит, но туго стискивает кулаки. Акая вспоминает, как проигрывал ей геймы. Не сможет играть на равных? Хах!.. И тут Акаю осеняет. Ему всё становится ясно: и почему Сакуно вдруг перевелась в Риккай, и почему с такой яростью кинулась завоёвывать место в основе, и почему играла с ним чуть ли не каждый вечер, раз за разом вытаскивая из себя (да и из Акаи порой, чего уж) все жилы. И почему занималась кендо с Санадой (до сих пор, вон, синяк на руке — бучо скидок на пол тоже не делает). И ещё куча таких вот «почему» вдруг обретают смысл. Нет, не из-за влюблённости в Эчизена. Влюблена она в него или нет — это дело десятое. Сакуно хочет его победить. Хочет, чтобы тот воспринял её всерьёз, как равного соперника. Это её цель, единственная цель, которой она посвятила всю себя. Акая стискивает пальцами газету. И в который раз понимает, насколько же они похожи. ...Я одолею этих Трёх Демонов и стану первым!.. ...Ты уже победил меня однажды, тебе мало?.. ...В этом матче нет и не может быть победы... — ...Не заводи снова, Томо-чан, — тихо, но жёстко отзывается Сакуно на какую-то тираду подруги, которую Акая пропустил мимо ушей. — Что я могу ему сказать? Привет, Рёма, как дела? И что? — Как что?! Общение, Сакуно! Свидания! Кафе, цветы, прогулки за руку, поцелуи, представь себе!.. Сакуно лишь вымученно вздыхает. Томока закатывает глаза. — Я тебе ещё не говорила. Каникулы у меня всё равно будут заняты, — Сакуно закидывает на плечо рюкзак с ракетками и подходит к дороге. — О, кажется, наш автобус едет. — Чем заняты, Сакуно?.. Сакуно оборачивается, и Акая видит на её лице какую-то новую открытую полуулыбку: — Меня пригласили поучаствовать в турнире во Франции. У Акаи ёкает в груди. Вот оно. — Что-о?? Ты уезжаешь за границу?.. — Это просто турнир, Томо-чан, — после небольшой паузы улыбается Сакуно. Подъезжает автобус, и девушки заходят внутрь. Акая не слышит вопроса Томоки и ответа Сакуно. Но он не верит, что это просто турнир. Акая сминает газету и швыряет её в урну. Автобус уезжает. Он остаётся сидеть, глядя в ослепительные блики на прозрачном пластике навеса. "А что я могу ему сказать? Привет, Рёма, как дела? И что?.." Что он может ей сказать? Привет, Сакуно, извини, я был уёбком? И что? Сакуно не нужны его извинения. Ей даже не нужна их дружба. Она сильна сама по себе, и она выбрала путь не слов, а действий. Лучшее, что Акая может сделать теперь — это последовать её примеру. Возможно, когда-то они встретятся в том мире, о котором мечтали вместе, и Сакуно его простит. Поверит, что он сумел измениться. Но до этого ему предстоит много работы. Как там говорит Эчизен? You still have lots too much... more... to work... в общем, мада мада данэ. * * * Телефон надрывается, когда Акая заходит в дом. Матери нет. Чертыхаясь, он скидывает кроссовки и зачем-то на всех парах мчится ответить. — Алё?!. — Ну наконец-то, — ворчат в трубке. — Санада-бучо!.. Никогда ещё Акая не был так рад слышать этот голос. — Сколько ты ещё собираешься прогуливать тренировки? У тебя уже две сотни штрафных кругов. Чёрт возьми, Шита наверняка растрепал, что видел его сегодня у школы... Но после событий у остановки уже поздно было бежать на тренировку, а Кирихара не хотел начинать новый этап с опозданий в полчаса. Он даже не был уверен, что команда его снова примет... — Бучо, я... — Знаю, болел. В кои-то веки страшилки про страшную форму лихорадки оказались правдой. — Я приду!.. — В 10 утра. Ни минутой позже. Санада вешает трубку. Акая не опоздает ни на минуту, он в этом не сомневается. И не может теперь понять, почему опаздывал раньше. Зачем раз за разом сам втыкал себе палки в колёса, и в какой момент его чистая и простая любовь к теннису превратилась в это пугающее хождение по канату? Он не хочет сейчас искать ответов, не хочет вспоминать ни о чём, кроме тенниса. Теннис. Ослепительный недостижимый горизонт и бесконечность пути. Мир, состоящий из света, солёного пота и шума арен, который тонет в звенящем летнем зное и биении сердца. Только об этом и нужно помнить. Только это — видеть перед собой. И идти. Главное — не опускать взгляда и не прыгать больше ни в какие ямы, какими бы уютными они ни выглядели... В доме привычно тихо и пусто, но непривычно прибрано, а в холодильнике полно еды. Акая игнорирует надоевший шоколад и достаёт остатки вчерашнего карри. Ещё не доверяя всем этим переменам, он готов снова увидеть мать пьяной под утро, но та появляется скоро и с какими-то книгами. — Пока ищу работу, вот, взяла подработку по переводу, — объясняет она суетливо, раскладывая книги и бумажные листы на кухонном столе и на ходу заваривая себе кофе. Акаю вдруг осеняет, что она знает английский. Сколько лет она там тусила? Наверняка говорит, как на родном! Конечно, живое общение — это вам не херроу Тэдди... — Ма... А ты можешь со мной говорить по-английски? — даже не прожевав, спрашивает он раньше, чем успевает осознать, на какие муки только что себя обрёк. Та смотрит на него потрясённо, а затем загорается улыбкой — мелкие морщинки собираются лучиками у глаз: — Моё солнышко! Ну конечно!.. — Только чур без всяких тупых хау ар ю дуинг! — торопливо ставит условие Акая. — Я собираюсь давать серьёзные интервью после побед! Он начнёт с турнира в Осаке и будет побеждать на международных. Побеждать и побеждать, потому что хорошо усвоил знание, вынесенное со дна Бездны: каждая победа теряет значение и превращается в новый бой в тот самый миг, когда она достигнута. Но альтернативы нет: прекратить биться — значит разжать пальцы и полететь вниз. ...А до турнира в Осаке ему предстоит другое, куда более сложное дело — добыть победу для Риккая. Для его команды. В последний раз.