Только победа. Часть 3. Танец Огня

Воинское искусство ближе всего к энергии любви. Такаси Мацуока «Стрелы на ветру»

Токио. Пятью днями ранее. Есть что-то одинокое в панораме ночного мегаполиса. Глядя на галактики огней, каждый из которых освещает чью-то жизнь, ты вдруг ощущаешь зияющую пустоту; находясь в гуще жизни — слышишь гулкую тишину. Это противоречие завораживает, гипнотизирует — до того предела, когда тянущее чувство в животе становится почти сродни наслаждению. Карандаш бегает по плотному листу блокнота, путаясь в нагромождении линий, квадратов и мелких форм, тщетно пытаясь уловить в этом хаосе лицо, но портрет города на даётся. И глаз по привычке раскладывает цветные тени на мазки красок: вон там синий кобальт, а там охра с белилами, и увести через кадмий в тень... Но доставать краски не хочется. Хочется, возможно, включить музыку в наушниках. Но ему не удаётся вспомнить ни одной мелодии, которая не усилила бы ощущение вакуума внутри. Выдрав очередной лист из блокнота, Юкимура откладывает карандаш и перемещается за барную стойку. Две банки зелёного чая и пустые пластиковые контейнеры из-под гёдза — остатки их нехитрого ужина — отправляются в мусорное ведро. Юкимура прибавляет громкости на ноутбуке. Но слышит лишь одинокие удары мяча в напряжённой тишине. На экране по второму кругу идёт запись матча Эчизена в сегодняшнем финале юниорского Уимблдона, ссылку на которую ему скинул Ренджи. Долговязый русский парень, не так давно разгромивший того парижанина, которому Юкимура продул, раз за разом посылает резкие, отточенные удары. Эчизен раз за разом возвращает их прямёхонько в линии. Это похоже на изощрённое издевательство. Соперник уже израсходовал все три видеопросмотра, но всё чисто. Юкимура зябко поводит плечами: Эчизен со временем превращается в настоящего монстра. Неужели он правда собрался участвовать в школьном чемпионате? Зачем ему это нужно?.. Зачем он приехал? Впрочем, это может быть прекрасным шансом сыграть — ведь пересечься на международных, как представителям одной страны, у них не так много шансов. Хотя Эчизен наверняка тоже будет участвовать в Киотском "челленджере" в ноябре... Действительно ли он так невероятен, как это кажется на экране? Юкимура хмыкает: он вернулся сюда под предлогом реванша, пряча истинный мотив, но события, сложившись в странные узоры, вдруг сами сделали его ложь правдой. И вот вместо того, чтобы рисовать контуры желанного тела после очередного раунда в постели, он сейчас сидит в одиночестве и размышляет о матче с Эчизеном... Трибуны ошеломлённо выдыхают после долгого розыгрыша. “Forty–Love” — слышится на фоне голос рефери. Эчизен с непроницаемым выражением лица выбирает мяч, откидывая в сторону остальные. Он изменился. Что-то в нём теперь кажется совсем чужим... и в то же время таким знакомым. Юкимура внезапно понимает, что смотрит на собственное отражение. Точно так же он возвращал удар за ударом, отнимая у противников веру в победу. Круша и подавляя. Заставляя их возненавидеть теннис. Отказаться от борьбы. Но что ещё он мог поделать с собственной силой? Он просто ждал настоящего сопротивления. Ждал его от того, кто был ему дороже всех, зачем-то спаяв в своём сердце намертво одно с другим. Теннис и чувства. Теннис и любовь. Теннис и жизнь. «Был лучшего мнения о твоём вкусе». ...Конечно, он врал той ночью, пытаясь ядом слов загасить собственную ревность. Девушка на экране телефона Геничиро была прелестна: милая, с сочными губами и полной грудью, мягкими волнами медовых волос и весёлыми искорками в глазах. От неё веяло лёгкостью и теплом. И уж, конечно, она не требовала от Санады вытаскивать из себя все жилы и выходить за собственные пределы. С ней, наверно, можно было просто расслабиться и быть счастливым. Прошлым вечером Санада не возразил и даже сильно не удивился, когда Юкимура осторожно сказал ему, что, похоже, придётся оставить Орели здесь. «Само собой, ты должен позаботиться о госте», — пожал он плечами, как будто это была самая нормальная ситуация. Как будто нормально было оставлять своего парня ночевать в одной постели с девушкой; как будто нормально было просто пожать плечами и уйти после всего, что они преодолели и чего достигли. Юкимура сжал зубы и приказал себе не брать в голову. Всё правильно. Просто Санада ему верит, так и должно быть. Всё, и правда, нормально. ...Он вырубает надоевшую запись на середине очередного муторного розыгрыша. Желание взять реванш давно остыло и превратилось в привычно зудящий нарыв, оно не жжёт и не режет, как раньше. Не выворачивает всю душу наизнанку. Остался азарт и желание доказать, кто тут первый, — и это, наверное, правильные спортивные эмоции. Но, глядя на скучающего Эчизена, Юкимура ничего не может с собой поделать: он видит перед глазами совсем другое лицо. Искажённое яростью, с обжигающим огнём во взгляде тёмных глаз, лицо Санады во время того единственного гейма, сыгранного среди ненастного ветра на школьном корте. Хочется окунуться в это пламя целиком, сгорать в нём, вырывать победу когтями и зубами, балансируя на грани неизвестности... Рука тянется к телефону, и Юкимура едва скручивает неодолимое желание наплевать на гордость и набрать его номер. Потребовать матч прямо сейчас. На каком-нибудь захолустном уличном корте, окружённом неопрятными зарослями старых деревьев, где их никто не найдёт, не прервёт, где теннис и чувства смогут слиться воедино... Он подальше отодвигает телефон, на котором светятся цифры 02:10. Захлопнув крышку ноутбука, Юкимура трёт тяжёлые от недосыпа виски — прогулки спозаранку по ненастному пляжу Хирацуки и дальнейшие заботы о кохае растянули этот день до бесконечности, но расслабиться никак не удавалось. Орели вырубилась первая, распластавшись на всю кровать. Юкимура весь вечер таскал её по достопримечательностям Токио, затем она наседала на него с требованиями показать ей самые крутые клубы и пропустить по коктейльчику, и очень удивилась, узнав, что в Японии возрастной порог выше шестнадцати — и даже восемнадцати! — лет. Вчерашнее пиво она стащила у папаши. Юкимура вздохнул и повёл её в караоке. Орели, на седьмом небе от восторга, устроила инсталайв и долго хвасталась всем приятелям «настоящей японской жизнью, прямо как в аниме». — Юки, дамэ, — бормочет она сквозь сон выученное японское слово, недовольная попытками Юкимуры сдвинуть её конечности со своей половины кровати. — Всё Санаде расскажу... дамэ... Хах, звучит как damer… (* яп. dame – «нельзя, не смей», фр. damer— «утрамбовать») — Вот и утрамбуйся, — хмыкает Юкимура, завернувшись в одеяло с надеждой всё-таки урвать несколько часов сна. Шутливая угроза Орели отдается новым толчком пустоты в ребрах, заставив вспомнить отстраненное спокойствие во взгляде Санады, когда тот уходил. Что-то прочитанное на экране телефона заботило его куда больше, чем перспектива оставить своего парня ночевать с другим человеком. Впрочем, Юкимура не лукавил, когда говорил, что его нисколько не парит эта ситуация. В отличие от той же Хитоми, их с Орели никогда друг к другу не влекло; с ней было просто, легко и привычно — так, будто они были братом и сестрой, а не всего год как приятелями. Без неё этот год, конечно, выдался бы куда темнее. И однажды Юкимура бы просто тихо сошёл с ума, накрутив у себя внутри градус драмы до космических величин, если бы не её незамысловатые рецепты в духе "хватит киснуть, поехали лучше в Сан-Сэ на выходные! Подцепим себе нормальных испанцев, а то эти тупые серфингисты уже в печёнках сидят..." и нехитрые приключения, от которых действительно становилось легче... Сперва Юкимура об этом не задумывался, но после её появления здесь понял: этой французской сорвиголовы ему будет не хватать. Впрочем, от неё ещё попробуй отделайся... — Я тебя утрамбую, — грозит Орели куда-то в подушку, — если тебе снова начнут трезвонить в 8 утра... — Разве только твой папаша. — Папаша на тебя забил, расслабься. Он теперь по девочкам... Юкимура хмыкает, устраивается поудобнее и наконец отпускает себя в сон, лелея надежду, что на рассвете Хитоми не придумает ему никакого нового квеста, а Кирихара останется мирно лежать с градусником под одеялом в своей постели... Канагава. Послеполуденное солнце успевает пробить бреши в тучах и разогреть влажный воздух до температуры онсена, когда они наконец снова видятся с Санадой — на пороге дома Кирихары. Смуглая кожа Геничиро влажно поблескивает. Её нестерпимо хочется коснуться кончиками пальцев... — Почему ты не был на уроках? — глухо осведомляется он из-под тени бейсболки вместо приветствия. Юкимура жмёт плечами: — Смысл? Неделя до каникул. Начну со следующего семестра... — Хм... Санада отводит взгляд, ничего не возражая. Они заходят внутрь. Юкимура с облегчением замечает, что мать, похоже, взялась за сына всерьёз: в комнате прибрано и пахнет лекарствами, тут явно недавно побывал врач. Женщина суетливо предлагает им холодного чаю и убегает на кухню, оставив одних. Кохай валяется в кровати пластом — краше в гроб крадут, и всё внутри съёживается от одного воспоминания о пустом, сером и широченном пляже Хирацуки. От кого угодно Юкимура мог бы ожидать такого, даже от Бунты, — но не от Акаи. Не от их энерджайзера. Нет, никогда. — Как его угораздило-то?.. — хмурит брови Санада. В его голосе слышится беспокойство и растерянность: он, похоже, суеверно считает, что снова в чём-то виноват. — Лучше спроси, как меня угораздило найти его на том берегу ранним утром. Санада изумлённо переводит на него взгляд. — На берегу? Что случилось? Причём здесь ты?.. — Притом, что мне единственному, видимо, можно дозвониться в такую рань, — хмыкает Юкимура. — Не устаю удивляться Хитоми: даже в такой ситуации просчитала все вероятности. — Хитоми?.. Ага, вот теперь он замечает в Санадином голосе оттенок напряжения. — ...Звонит мне и говорит, что они расстались в Хирацуке, и Акаю вместо станции понесло на берег. Я, мол, умываю руки, но тебе бы лучше присмотреть за ним, семпай. — Ничего не понимаю... Так они встречались?.. — Вот и я спросонья ничего не понял. Но, знаешь, сама ситуация — на Хитоми вообще не похоже. Я аж с кровати подскочил. И вовремя: ещё чуть-чуть, и эту водорослевую башку смыло бы приливом. Да и штормило вчера не слабо... Санада ошарашенно трёт затылок и молчит. — Ладно, толку здесь сидеть, раз он ещё не очнулся, — встаёт Юкимура, не справляясь с нарастающим раздражением. — Как сиделки у постели умирающего. Пойдём. — Ну у тебя и юмор... — Какой есть. На самом деле дежавю не из приятных: Юкимура будто смотрит на самого себя, обездвиженного, провалившегося в бездну бредовых снов после наркоза. Снов, из которых даже не хотелось выныривать, потому что реальность не сулила ничего хорошего... Видеть в этой роли Акаю — полный сюр. Но Юкимура в него верит. Верит, хотя понятия не имеет, что такого у них произошло. Хитоми ничего не объяснила; он даже не подозревал, что они наконец стали встречаться — а может, наоборот, не стали; но поведение Акаи не вписывалось даже в предположения о болезненном разрыве и прочих любовных драмах. Юкимура помнит слишком живо, как тот скорчился на камнях, каким холодным и твёрдым было его тело, сведённое судорогами. «Проще было сразу в волны сигануть,» — пробовал шутить Юкимура, пока вёз его домой, но к тому моменту Акая уже не слишком воспринимал действительность. Они выходят из дома, и Санада быстро прощается, сославшись на додзё. — Орели хотела вечером на Харадзюку, — говорит Юкимура. Харадзюку, Синдзюку, Токио Скай Три, ему всё равно — лишь бы держать в сумерках эту ладонь в своей, коротко целоваться в тёмных закоулках, пока Орели покупает сувениры; или всё-таки сыграть матч, тем более что дочке тренера не привыкать к судейской вышке... — Хорошая идея. Свози её, — не улавливает его намёка Санада. Или делает вид, что не улавливает. Что происходит, чёрт возьми? Юкимура проглатывает вопрос. Он сыт по горло. Прошла всего пара дней, а он уже сыт по горло. Удушающей волной возвращается память о прошлой весне и лете, о каменном молчании и взглядах, что вязли в пустоте. Меняются ли люди на самом деле?.. Или всё, что было — лишь короткая вспышка пламени? Не того огня, который рождает новую реальность, а того, что просто гаснет, оставляя ожоги... Ночной Токио беззвучно мерцает за стеклом, подрагивая миллиардами рукотворных звёзд, и снова не отпускает в объятия сна. Подсвеченные холодным светом экрана, Юкимура различает среди огней линии своего лица. Несколько прядей выбились из хвоста. Где-то в темноте неба теряются глаза. Пожалуй, вот то, чего недоставало предыдущим наброскам — отражение. Невидимый барьер. И сразу чувствуется всё: одиночество, тишина. Тот самый контраст. Панорама города за стеклом не похожа на пейзаж сада — она не меняется. Орели снова посапывает, отключившись от переизбытка впечатлений. Юкимура снова не может уснуть. Он смотрит на застывшую улыбку Эчизена, сжавшего кубок, и щёлкает «воспроизвести заново». * * * В таком стечении обстоятельств Санада увидел знак. Орели как нельзя кстати свалилась на их голову. Открыв тем вечером телефон, чтобы позвонить Сакуно и попытаться найти какие-то слова в поддержку, Санада наткнулся на десяток непринятых вызовов от Аюми. Когда он поставил телефон на беззвучный режим — после её сообщения в обед или ещё раньше?.. Почему это вышло так естественно, будто он полжизни обманывал и увиливал? Опьянение от пива быстро уходило; опьянение от Юкимуры, который беззастенчиво положил голову на его колени, о чём-то болтая по-французски с Орели, ничем было не снять, но даже оно не могло больше задержать вползавшую в голову Санады неуютную ясность. Что он делает?.. Он до сих пор держит Аюми в неведении. Получается, что он изменяет. Никогда бы Санада не мог вообразить, что способен на такое поведение, которое всегда считал низким, достойным презрения. Выходит, он совсем не знал себя... Не знал, что способны сотворить с ним чувства. Юкимура на грани, он чувствует это; чувствует его холодную ярость, скручиваемую внутри всё туже и туже, и даже не берётся предугадать его действий. Сейичи способен ждать молча и очень, очень долго, но взрывается всегда непредсказуемо. Тянуть дальше некуда. Но в голове такой хаос, что Санада не чувствует собственных рук и ног. Он привык действовать, сперва упорядочив мысли и успокоив дух; действовать из Пустоты, не из Хаоса. Санада сам не замечает, как вместо додзё ноги приносят его на берег. Пляж здесь не такой широкий и пустынный, как в Хирацуке, о которой говорил Юкимура, и волны лишь бессильно разбиваются о волнорезы. Шторм утихает, но прибой ещё серый, мутный, он бурлит и далеко разбрасывает белую пену, словно презрительные плевки. Что он скажет Аюми? Что всё это время был влюблён в другого человека, а с ней встречался лишь потому, что отказался от борьбы? Что не думал всерьёз о будущем, когда принимал её признание на день Святого Валентина, и просто наслаждался настоящим? Что столько раз собирался честно всё прекратить, но не сумел найти решимости, чтобы разбить её сердце? Какие ещё оправдания он может найти?.. О волнорез ударяет большая волна, заставив его вздрогнуть — от воспоминания, вспоровшего паутину мыслей. * * * — Ты опоздал, — сказал дед, грозно сведя седые брови. Он возвышался над восьмилетним Геничиро в своём кимоно, вырастая из теней, но тот знал, что оджи-сана бояться нечего — он на самом деле добрый. Осенний сумрак теплел на пороге додзё, наливался живым светом фонарей, сворачивался в густые спирали, трогая стеклянный колокольчик с иероглифами «В пустоте сила» на бумажном язычке. Тихий звон сливался с прощальной трелью осеннего сверчка. — Мы играли с Юкимурой, и матч затянулся, — виновато объяснил Геничиро, потупив взгляд. — Ты мог бы выбрать более подходящее время для матча. — Извини, дедушка... просто мы не думали, что игра будет такой долгой. Санада солгал: игра была короткой. Он просто был раздавлен очередным поражением и долго сидел на берегу в одиночестве, позабыв о ходе времени. Снова и снова прокручивал в голове все ошибки и неверные ходы. Снова и снова ненавидел себя за них. Чуть остыв — размышлял, что это за вселенская несправедливость такая: почему одним отмерено так много способностей, что другим никогда их не превзойти, сколько ни бейся лбом о стену? Почему Юкимура всегда на шаг впереди? Ведь они начали заниматься одновременно, ходили в одну и ту же теннисную школу, выполняли одни и те же упражнения!.. Санада выполнял их даже больше. Он мог победить любого своего сверстника. Так почему же всякий раз, когда они схлёстывались в поединке с лучшим другом, вся его сила оказывалась бесполезной, как мощь этой волны, разбивающейся о волнорез?.. Как ветром изранена Волна о скалы, Так я один лишь С болью думаю о том, Что разбивается вдребезги... — звучали в голове бессмертные строки Минамото-но Шигеюки, превосходно описывавшие безнадёжность его положения. Волна за волной била о волнорез — вот так и ему суждено всю жизнь биться с неодолимым... Даже теперь, в уютном тепле додзё, Санада продолжал ощущать, как всё у него внутри разбивается вдребезги снова и снова, с каждым ударом сердца. — Я никак не могу обыграть Юкимуру, — вдруг вырвалось у него с отчаяньем, которого он сам от себя не ожидал, и коленки бессильно подогнулись. Хотелось разреветься, как в детстве, но не получалось — только сухие комки толкались в горле. Никогда ещё Геничиро не позволял себе таких проявлений слабости при деде, но сейчас все его мысли заволакивала картина этого жестокого шторма, чеканящего правду — хлёсткими ударами в лицо, словно штрихами иероглифов: Kaze o itami Iwa utsunami no Onore nomi… — Почему? — удивлённо спросил дед, стоя над ним. — Я не знаю... — обессиленно сгорбившись на веранде, Санада мотнул поникшей головой. — Просто он слишком талантливый, с этим бесполезно бороться... Наверно, я никогда его не обыграю. Он вскинул на деда полные надежды глаза. Хотелось, чтобы тот подбодрил: "Не переживай, обязательно обыграешь!", чтобы сказал, что у Геничиро тоже есть талант, и научил каким-нибудь особым секретам боя... Дед смотрел на него строго и сухо, чуть склонив голову набок. А потом сказал: — Вот что, Геничиро. С этого момента я запрещаю тебе использовать в моём додзё слова "но...", "просто..." и им подобные. Искать себе оправдания — недостойно самурая. Коротко прошелестела катана, выпорхнув из ножен и остановившись у самого его горла. На острие повисла бамбуковая плашка, которую Геничиро носил на шее. Мальчик замер, боясь вдохнуть. Шнурок натянулся на его коже. Казалось, что перед ним стоит не привычный дед, а настоящий самурай из прошлого, огромный и беспощадный... — Если бы Санада Юкимура, чей знак ты посчитал себя вправе носить, так поступал — он не совершил бы сэппуку, признав своё поражение. Вместо этого он начал бы оправдываться: "Просто у врагов было вдесятеро больше воинов! Попробуй одолей такую силищу!" И был бы прав — по факту. Но считать и сравнивать — это дело торговцев. Он был воином. Санада потрясённо смотрел на отблески огня в волнах белой стали, которая могла бы одним касанием рассечь тонкий шнурок, но держала его бережно. Подарок Юкимуры, символ их дружбы... он никогда не размышлял, что ещё стоит за этим знаком. Никогда даже не думал о том, какая это ответственность — его носить... — ...Можешь бороться — борись. Не можешь — признай поражение и покончи с поединком. Самурай принимает все последствия своих поступков лицом к лицу, — говорил дед. — Опоздал — не пускайся в объяснения причин, сколь бы уважительными они тебе ни казались. Извинись и прими наказание. Проиграл бой — не оправдывайся тем, что противник просто талантливее. Признай, что недостаточно трудился. — Но я... — "и так тружусь день и ночь," — хотел было сказать Геничиро, но его перебил короткий смешок. — Так быстро? — вскинул густые брови дед. — Ты уже нарушил правило. Сегодня убираешь в зале за последней группой. И тщательно подумаешь обо всём, что я сказал. Катана исчезла в ножнах так же беззвучно. Санада до ночи драил помещение, съедаемый виной и стыдом. Он опозорил своё имя. Он опозорил кровь, которая, возможно, текла в его жилах (Геничиро не знал, имела ли их семья отношение к роду легендарного Санады Юкимуры, но ведь могло такое быть...) Никогда, никогда он больше не станет искать себе оправданий! Он будет упорно работать, сражаться честно и в полную силу, и однажды обыграет Юкимуру. Он никогда не сдастся, никогда не сойдёт с этого пути. Пока не победит... или пока не найдёт в себе решимость принять окончательное поражение. В опустевшем додзё мягко прозвучали шаги по татами. Дед погасил лампы, и Санада облегчённо выдохнул — в лунном свете не будет так заметно, как полыхает его лицо. Он хотел поскорее уйти, но дед не спешил благодарить его за работу. Он уселся на веранде и спросил: — А скажи-ка мне... Юкимура занимается кендо? — Нет... — Тогда почему ты так упорно ходишь в моё додзё, Геничиро? Санада растерялся. Пока он думал над ответом, дед задал следующий вопрос: — Тебя кто-то заставляет? — Нет. — Зачем ты просыпаешься до рассвета и упражняешься с мечом даже дома — разве я велел тебе это делать? — Нет... — Тогда зачем? Санаде сложно было отвечать — мешал всё ещё стоявший в горле ком. Зачем?.. Потому что это всегда казалось ему естественным. В конце концов, если твой дед — выдающийся мастер кендо и держит собственное додзё, то само собой разумеется, что ты будешь заниматься в этом додзё... — Потому что ты мой внук? — угадал его мысли старик. — А вот твой старший брат не занимался кендо. Попробовал пару раз, но не увлёкся. Ему с детства куда интереснее было иметь дело с цифрами и финансами. Ты увлечён теннисом. Почему же ты решил не просто ходить в додзё, но посвятить себя кендо так серьёзно? — Чтобы быть сильным, как самураи, — твёрдо ответил Геничиро, хотя лицо ещё полыхало от стыда. — Вот как. Считаешь, что кендо — это единственный путь к силе? Мальчик вновь растерянно замолчал. Чего дед хочет от него? Геничиро никогда не задумывался о таких вещах — ему казалось, что всё происходит так, как должно происходить. Если он рождён в такой семье — значит, это его карма и его путь. Только и всего. — Я не знаю, — наконец сказал он честно. — Но кендо учит тому, как стать сильным. — Этому учат многие занятия. На самом деле не имеет существенного значения, чему ты себя посвятил. Главное — иди этим путём до конца и совершенствуйся непрестанно. — Я понял, — Геничиро кивнул с решительностью. — Хорошо. Тогда пойми и ещё одну вещь: ты занимаешься кендо не потому, что ты мой внук. Ты занимаешься кендо, потому что это — твой выбор. Подумай о том, почему ты выбрал именно этот путь. Размышляя об этом, ты сможешь понять самого себя. И только поняв себя, ты найдёшь путь к собственной силе. * * * Ветер гонит тучи на запад, цепляя рваные гребни волн, срывая листья с ветвей, дёргая струны тишины — вечная движущая сила, что наполняет жизнью каждый пейзаж. Волну за волной бросает он на груду волноломов, но бетонные исполины и не замечают, кажется, этого бессильного отчаяния водной стихии. У них одна задача, простая и суровая: выстоять. Не дать слабины. Какое им дело до этих брызг и этой соли?.. На пустынном берегу, лицом к морю, сидит строгий юноша, застыв в почти церемониальной позе: ноги коленями на песке, руки на бёдрах, спина прямая. Так Ученик внимает Учителю. Вот только глаза его закрыты. Когда-то в детстве он сравнивал себя с волной, бессильно бьющей о скалу. И лишь теперь понял, что сам всё это время был скалой. Скалой с одной задачей — выстоять... Но так ему не победить. Он должен стать штормом. Санада коротко кланяется морю и поднимается с песка. Удары волн долго провожают его, пока не стихают в отдалении, и внутри воцаряется тишина. Его пальцы набирают сообщение: «Я зайду к тебе через полчаса, если удобно». ...Многие пути ведут к силе, одни из них короче, другие — длиннее. Но невозможно просто взять и выбрать самый эффективный. Ты выбираешь тот путь, который сродни тебе — твоему духу, твоему сердцу, твоим мыслям. Только таким путём ты сможешь идти до конца. И если не свернёшь, то когда-нибудь обязательно настигнешь своего противника. Встретишь его лицом к лицу. И — узнаешь в нём самого себя. И тогда, сразившись с ним, повергнув собственную слабость, ты наконец-то откроешь путь к собственной силе. «Хорошо!» — приходит ответ, и Санада буквально кожей ощущает, сколько эмоций заперто в этом коротком слове. Сколько гнева, радости, обиды и нетерпения. Сколько беспокойства и усталости. Он скажет прямо и открыто всё, как есть, и не будет оправдываться лишними подробностями. Они всё равно не смягчат боли удара, который он собирается нанести. Они будут проявлением неуважения — к её силе. Аюми, ещё одетая в школьную форму, встречает его на пороге и впускает внутрь дома; на её щеках гневный румянец, но в глазах плещет страх. — Геничиро, что это значит? Почему ты не появляешься и не отвечаешь на звонки? Я уже не знаю, что и думать!.. Санада молча опускается в глубоком поклоне догедза, и кровь уходит с её лица. * * * Этой ночью он не просыпается для медитации. Три месяца, начиная с этого дня, он не будет этого делать. Ему нужны все силы. Ни капли не должно быть отобрано у сна, потрачено впустую. Истинная Цель требует жестко установленных сроков. ...Правда, окружающий мир не собирается беречь его сон: Санада подскакивает на рассвете от звонка мобильного. Потрёпанный томик Книги Пяти Колец — дедовский, не тот, что он дал Сакуно — сваливается с его груди, заложенный где-то посреди Книги Земли, «Ичи рю ни то». «Ученики Пути Стратегии школы Ичи должны всегда тренироваться с обоими мечами в обеих руках. Это истинно: жертвуя жизнью, ты обязан максимально использовать свой арсенал. Неправильно поступать иначе и умирать с необнажённым оружием». Нескоординированный, Санада нашаривает наконец настойчиво гудящий телефон. Юкимура. — Да?.. — Можешь выйти сейчас? Я на улице. Холодный пот мигом покрывает его спину. Совсем как год назад. «Я уезжаю»: спокойная улыбка и тающая в рассветных лучах фигура. И — начало отсчёта страшных дней Пустоты... Санада трясёт головой, отгоняя дежавю. Такого он больше не допустит. — ...Да, — его голос звучит хрипло. — Минуту. Санада запахивает юкату, пряча бамбуковую подвеску на груди, и выходит из дома, стараясь не ёжиться спросонья под рассветным бризом. Всё как в тот раз: улица залита прозрачным золотистым светом, искорки росы ещё дрожат в листве, и Юкимура стоит за воротами, но в этот раз не улыбается. Его взгляд острый и собранный, будто он и не спал. За его плечами — чехол с ракетками. — Ты посмотрел запись финала? — спрашивает он без предисловий. — Уимблдон?.. — Санада всё ещё плохо соображает спросонья. — Да, глянул вчера. Ренджи считает, что нужно устроить командный просмотр и разобрать моменты... — Ты точно это смотрел? — резко перебивает Юкимура. — Нечего им там разбирать. Это будет просто подрыв боевого духа накануне Национального. Санада поднимает бровь. Эчизен стал почти недосягаем, спору нет, но когда это Юкимура так легко признавал чьё-то превосходство?.. Юкимура на взводе. Электричество в его взгляде, кажется, способно сковать ипсом само по себе любого, кто встанет на пути. Он нетерпеливо поправляет ракетки на плече. Похоже, ему срочно требуется кого-то сокрушить, чтобы восстановить поколебленную веру в себя. — Давай сыграем, пока не началось пекло. По-нормальному, в два сета. И захвати мячи, у меня только пара. — Ты в курсе, который час? — на всякий случай уточняет Санада. — С каких пор ты нежишься в постели на рассвете? — С этих самых, — жмёт он плечами. Юкимура буравит его взглядом, но не комментирует. — Ладно. Так ты идёшь? Санада делает глубокий вдох. — Нет. — Что?.. — потрясение в глазах Юкимуры окатывает его синей волной. — Ты отказываешься от матча?.. — Отказываюсь. И я должен тебе кое-что сказать. Юкимура всем своим видом, от сузившихся глаз до пальцев расставленных ног, показывает, что лучше этому "кое-чему" быть чем-то веским. — Я расстался с Аюми, — выдыхает Санада. Сейичи смотрит на него совершенно нечитаемым взглядом. — Чудно. А что, могло быть иначе? Это будто удар под дых. Санада глотает воздух. Не сказав больше ни слова, Юкимура разворачивается и уходит. Санада остаётся стоять, глядя на его тающую в рассветных лучах фигуру. Хуже всего то, что он прав. Иначе быть действительно не могло. ...Есть ли вообще смысл в борьбе с противником, который даже твою победу умудряется превратить в поражение? — спрашивает он себя в который уже раз. И в который раз приходит к одному ответу. * * * Юкимура не помнит, на какой именно день доходит до ручки и выкладывает Орели всё: начиная с детской теннисной школы и первого матча, сыгранного в пять лет, и заканчивая незавершённым матчем на ветреном корте несколько дней назад — аллегорией их отношений, снова зависших где-то в паузе между сетами. Они сидят в дешёвом тесном идзакайя на одной из тех улочек Кавасаки, где Юкимура в своё время встретил Хитоми: здесь атмосферно, уютно и, к восторгу Орели, никому не приходит в голову спрашивать документы при заказе кружки пива. Они пьют, закусывая рисовыми крекерами и шоколадными Pocky, привлекая французской речью мутные взгляды запивающих дневной стресс работяг, особенно когда Орели начинает громко и экспрессивно возмущаться на предмет того, что Юкимура ей так долго ничего не рассказывал. — ...Так он ни разу тебя не обыгрывал? — выпустив пар, серьёзно уточняет она. — Ни разу. — И ты ещё удивляешься?! Вот сам бы попробовал встречаться с тем, кому постоянно продуваешь! Тут обрастёшь комплексами. Не слишком-то полезно для здоровья, уж поверь мне, у меня по психологии "отлично". — Но тот матч... — зажмурившись, Юкимура почти физически ощущает хлёсткие, безжалостные удары, вибрацию ракетки в своей руке, резкий свист воздуха, — если бы мы сыграли его полностью, то кто знает... — Дался тебе тот матч! Юки, ты никак не поймёшь элементарного, — Орели сдвигает брови и принимает исключительно строгий вид — ни дать ни взять доктор, только очков и белого халата не хватает. — Если хочешь нормальных отношений — раздели эти вещи! Какой идиот привязывает любовь к спортивным результатам?! Юкимура трёт виски. Она права, конечно. Разделить. Но это легко сказать. Теннис — вся их жизнь. Как он может просто взять и исключить его из их отношений? Особенно теперь, когда Санада преодолел этот барьер, и они наконец-то могут сражаться на равных... Сражаться. Юкимура спотыкается о мысль. С р а ж а т ь с я. Жизнь всегда была для него сражением, даже до болезни, до операции. Так было всегда, сколько он себя помнит. Таким он родился. И таким, похоже, навсегда останется. Но нельзя бесконечно требовать того же от других. А ведь он именно требовал. Это никогда не было целью и стремлением Санады — приходит внезапное понимание. Почти все их поединки инициировал Юкимура. Это он примчался из аэропорта прямиком на корт и потребовал матч. Это он заявился вчера к Санаде на рассвете. Это он постоянно говорил: "ты должен быть серьёзнее!", "я ожидал, что ты продержишься дольше!", "и это твой уровень?"... Бросил бы ему вызов Санада, не задевай Юкимура постоянно его гордость? Был бы так зациклен на их противостоянии, не будь сам Юкимура на нём зациклен?.. "...это не я постоянно ставил какие-то планки, отказываясь даже выслушать признание!.." — Чёрт... — Дошло наконец? — уточняет Орели. "А что, могло быть иначе?" А ведь могло. Санада мог бы выбрать нормальную жизнь, нормальные отношения. Вместо этого он старается сотворить что-то нормальное из того дурдома, в который превратилось их бесконечное противостояние. — Он правильно сделает, если решит оставить всё как есть и просто забить. Может, он уже это решил... Потому и отказывается со мной играть. — А я тебе о чём, — удовлетворенно кивает Орели, стукнув банкой о его банку. — Если так, то я официально объявляю его голосом разума в вашей парочке! Юкимура хмыкает в ответ и запрещает себе чувствовать горечь. Принять поражение требует силы духа не меньшей, чем продолжать рвать когти и цепляться за шансы. Если Санада действительно принял такое решение, то можно только догадываться, чего ему это стоило. И единственное, что теперь может сделать Юкимура — не ранить его снова и снова своими капризными и эгоистичными требованиями сыграть... А перевернуть страницу — и наслаждаться любовью без сражений. Канагава, старшая школа Риккай-дай Роса ещё покрывает бриллиантовой крошкой утренние корты, прохладные и тихие, немного оттого незнакомые, когда Сакуно приходит сыграть матч с собственной тенью. Восходящее солнце путается в листве деревьев, бросая на грунт, устланный густо-синими тенями, алые брызги рассвета. Нежно-розовым светом залиты лишь верхние ряды трибун у главного корта. В воздухе сладковатый, свежий запах влажной травы и утреннего моря. Пустота. Тишина. Мир молчит, словно чистый лист, на котором ещё не написана история, ещё не свершилась драма, ещё не пролиты слёзы поражения и победы. Ещё не приняты решения, которых не переиграть. Субботним утром у их команды нет тренировки, мальчики же начнут ещё не скоро, и сейчас этот мир принадлежит ей одной. Удар — свободный, хлёсткий, — и тень на побеленной стенке возвращает ей мяч удобно и предсказуемо. Если чуть изменить угол и наложить вращение — отскок сместится, но её тело уже там, и ракетка встречает мяч в единственно верной точке. Тело реагирует раньше, чем сознание успело бы обработать все эти данные, и Рюзаки как никогда ясно понимает сейчас уроки Санады, кендо и Книги Пяти Колец. «Последняя ступень любой науки там, где ты забываешь всё, что выучил, освобождаешь разум и исполняешь всё задуманное, не осознавая себя». Она закрывает глаза и чувствует. Вибрацию струн, вплетающуюся в нервы её тела. Гудение воздуха, раздвигаемого тугим ударом. Гулкое эхо внутри упругой резиновой сферы. Молниеносный просчёт и реагирование — задача не разума, а подсознания. Это плод долгих тренировок и то, что называют мастерством. Задача же сознания — это сосредоточенность на цели. Воля. Намерение. Выбор пути. Выбор, исход которого не просчитать с тем же автоматизмом, как отскок мяча от ракетки собственной тени... Солнце желтеет, набирает яркость и показывается над верхушками деревьев, но у этого мира есть ещё час тишины. Сидя на скамейке трибун, Сакуно разглядывает чистый лист впереди, вновь и вновь пытаясь прорисовать перед глазами будущее. Какое бы решение она ни приняла — ей никогда не вернуться назад и не узнать, что было бы на другой дороге. Выбором мы отсекаем все остальные пути. И цена ошибки, вполне вероятно, — поражение в главном матче её жизни. ...Томо-чан, услышав рассказ о тренере Перрэ и Академии Бордо, загорелась этой идеей даже сильнее самой Рюзаки. В её картине будущего всё рисовалось чётко, ярко и радужно: Сакуно становится непобедимой королевой грунта, Томока — её блистательным менеджером, и они обе приобщаются к миру французского шика и моды, обрастая кучей поклонников, непременно богатых и знаменитых — «Эчизен ещё локти кусать будет!». А вот академия в Канагаве, об открытии которой им рассказала накануне Мэй-сан, не вызвала у Томо-чан энтузиазма: «вилами по воде писано», «пока её откроют, пока наберут уровень...» Но чем сильнее подруга упирала на то, что решение очевидно, тем больше крепло внутри Рюзаки необъяснимое сопротивление. Что-то не давало ей покоя в этой очевидности. Наверно, её дурацкая привычка изобретать сложные пути... А потом всё произошло очень быстро: Томо-чан была человеком действия и решила приступить к обязанностям менеджера вот так, сходу. Она взяла визитку и просто позвонила по указанному там номеру. Через пару часов они уже сидели в кафе на Харадзюку и обсуждали детали поездки. Рюзаки не успевала фиксировать происходящее: всё это было слишком взаправду, слишком серьёзно, слишком... по-настоящему. Иностранный специалист — седой, но моложавый мужчина в тонких очках с цепким, острым взглядом чуть прищуренных глаз — держался оживлённо и открыто, но всё равно пугал своей настоящестью. Сакуно робела и путалась в словах, но Томока уверенно вела беседу. Вот уж истинная палочка-выручалочка!.. Подруга всегда блистала во всём, что касалось навыков общения, и даже английский не оказался преградой. У Рюзаки тоже были хорошие оценки по английскому, но ей не хватало практики; Томо-чан же общалась с иностранцами в интернете, волонтёрствовала на международных турнирах и каких-то мероприятиях для туристов, потому опыта имела не в пример больше. Сейчас он пришёлся как нельзя кстати. Рюзаки была поражена врождённой деловой хваткой подруги. Детские грёзы как-то внезапно и резко начали воплощаться в реальность. Слишком резко... но... можно ли ещё задержать эту лавину? Приостановить время, просчитать все ходы, выбрать единственно верный?.. Пока солнце не взошло, и не начался день, и тишина... Но мяч уже летит на её половину корта. И его не остановить. Нет больше времени на просчёты. Чувствуй. ...Сакуно вздрагивает, заметив движение лёгкой тени справа от себя. По проходу трибун взбегает девушка. Она не в школьной форме: узкая светлая юбка до колен, белый топ и кеды, небольшая дорожная сумка через плечо. Сакуно даже не сразу узнаёт Хитоми. В её виде, а может, в движениях проскальзывает что-то незнакомое, что-то, чего Рюзаки не успевает зафиксировать сознанием. — Сакуно! Хорошо, что я тебя встретила, — Хитоми бросает взгляд на часы. — У меня электричка скоро, но ещё есть немного времени. — Куда ты едешь?.. — Да в Токио, наведаюсь к родне... — отмахивается Хитоми. Откуда она знала, что Сакуно будет здесь? И что сама делает в школе в такой ранний час?.. Неясная тревога собирается внутри, но Хитоми не торопится ничего сообщать — напротив, выжидательно смотрит на Рюзаки. Мгновенно от макушки до кончиков пальцев проносится волна смятения, и в её памяти вспыхивает всё. С того вечера Сакуно не встречала Хитоми. И не хотела встречать. Ей и так хватало того ада, в котором она тонет по ночам... Правда, сейчас в этой девушке сложно узнать ту Хитоми, чей магнетизм утянул её в ту ночь в адские бездны. Непривычная лёгкость, простота и тень усталости в глазах заставляют её казаться старше. — Ты хотела о чём-то поговорить?.. — наконец в лоб спрашивает Сакуно. — Увидела из галереи, как ты сидишь тут одна, и подумала, что это ты хотела бы поговорить, — улыбается Хитоми. — Я права? Рюзаки лишь хмыкает. Опять её телепатия. Ей не приходило в голову спрашивать совета у Хитоми, но, если подумать, кто ещё сумеет разложить по полочкам все её сомнения? Сакуно вздыхает и коротко пересказывает суть дилеммы, помня о её спешке. Кажется, Хитоми нисколько не удивляется, услышав о предложении французского тренера, но на его имени вскидывается: — Перрэ, говоришь? Вот оно как... — Ты его знаешь?.. — Он тренировал Юкимуру. Пока тот не вернулся в Японию... А до него, кажется, ещё пару игроков из топ-100. Хороший специалист. Чего-то подобного следовало ожидать, но от мысли «это что, правда? Правда со мной?» у Сакуно снова спирает дух. — Так значит, он поэтому приехал?.. Чтобы работать с ним здесь? — Не думаю. Иначе он не сделал бы тебе такое предложение. — Но ведь он не предлагал стать моим личным тренером... — замечает Сакуно. — Он просто пригласил меня в Академию Бордо. — Верно... не будем забегать вперёд. Но я думаю, ты уже знаешь, как поступить. — Почему ты так уверена? Рюзаки берёт досада: вот и Хитоми туда же... Значит, решение и правда настолько очевидно? И нет тут никакой дилеммы? А есть просто страх. Страх, от него и неуверенность... Но почему, разве она не преодолела уже такие страхи, разве не вырвалась из прежней скорлупы? Сакуно вспоминает своё решение бросить Сейгаку и поступить в Риккай — но тогда всё было совсем не так. Не было ни капли сомнений, и хотя путь терялся в дебрях неизвестности, она всё же прочно ощущала его под ногами. Сейчас чувство такое, будто её пытаются столкнуть на скользкий лёд. — Я думаю, ты знаешь, — с нажимом повторяет Хитоми, — просто окончательный выбор тебя пугает. — Конечно, пугает... я боюсь совершить ошибку. Хитоми слегка хмурит брови, и в её глазах проступает что-то твёрдое: — Никогда не бойся совершить ошибку. Лучше — соверши её. — Лучше?.. — Сакуно смотрит на неё в лёгком ступоре. — Лучше, чем что? Хитоми садится рядом на скамейку трибун. Восходящее солнце наполняет её тёмные глаза непривычным светом. Некоторое время она молчит. Затем, откинув со лба шелковистые волосы, спрашивает: — Помнишь тот наш разговор после матчей, мои слова про гокудо, про воду и жажду? «Наши миры — не что-то параллельное, как может показаться. Они неразделимы, как вода и жажда...» Ещё бы Сакуно не помнила тот разговор. Все события того злосчастного дня она не смогла бы вытравить из памяти при всём желании... Её лицо вспыхивает, и она лишь кивает, дав знак Хитоми продолжать. — Так вот, если продлить аналогию... У меня было то, что я могла ещё долго беречь в своей душе, как озерцо чистой воды посреди мёртвой пустыни. Я так долго не притрагивалась к этой воде, хотя изнывала от жажды... Как думаешь, почему? Сакуно теряется. Аллегории Хитоми сбивают её с толку. — Может быть, потому что ты берегла этот источник на чёрный день? — На чёрный день... — усмехается Хитоми. — Я не думала об этом так. Но ты права, наверное. Меня наполняло надеждой одно его наличие. Одна возможность... Пусть даже я не собиралась пользоваться этой возможностью. Никогда — я была в этом уверена. Но в итоге я всё же не выдержала: осушила его до дна, да залпом. И теперь у меня нет ничего. Ничего не осталось. Что-то пугает Сакуно, ножом режет по живому больнее её слов. Лёгкий, ровный тон голоса? И тень улыбки на губах, не достигающая глаз... — ...И после я долго не могла понять. Вот так по-глупому поддаться своим эмоциям, забить на голос разума... Это ошибка. Иррациональный поступок. Но внутри... внутри — чувство освобождения. И Сакуно догадывается, что Хитоми прячет за этими аллегориями. Догадывается вдруг обо всём и осознаёт, что изменилось. Её душа, подобная пустыне, таила в себе единственный живительный источник — любовь. Любовь, к которой она не позволяла себе прикоснуться. Наверное, потому что верила — это не для неё; вода не напитает пустыню, не родит в ней жизнь. Она просто испарится. По рукам Сакуно расползаются мурашки. Наши миры неразделимы, как вода и жажда... Гокудо. Путь-без-пределов. — Ты всего лишь утолила свою жажду. Значит, ты перешагнула свой предел и теперь можешь двигаться дальше, — говорит Рюзаки. И в твёрдости собственного голоса слышит что-то новое. — Ты понимаешь, — в улыбке Хитоми проблёскивает удовлетворение. — Получается, что именно ошибка оказалась верным выбором — парадокс, да? Рюзаки хочется спросить, что произошло между ними, что стало тем детонатором, о котором Хитоми говорила, и порвал ли Акая с бандой... Ей столько всего хочется спросить, но она молчит. Это больше не её дело, не её жизнь. Нити порваны, пути разошлись, и её беспокойство больше не имеет никакого значения. Потеряв значение, оно превратилось в бесполезное любопытство. Она спрашивает лишь одно: — Значит, ты не жалеешь? — Жалею?.. — вскидывает брови Хитоми. — Сожаления — это просто признак того, что мы выросли и стали умнее. Можно сказать, что я сожалею о многих своих решениях, но сейчас я понимаю, что не хотела бы вернуться назад и переиграть. Нет. Выбор сделан, и он изменил меня, и от этого изменения я не откажусь ни за что. Оно — моя главная ценность и награда. Поражение становится победой, если принять его плоды с благодарностью. Сакуно вздрагивает, словно дёрнули за оголённый нерв. По телу проходит дрожь резонанса. Можно до бесконечности обмениваться ударами с собственной тенью, можно довести контроль мяча до совершенства, но в этом нет движения вперёд. Только потерпев поражение от реального противника, мы осознаём свои недостатки и обнаруживаем новую высоту. Только совершая ошибки — растём над самими собой. Об этом всегда говорила ей бабушка, это подчёркивала Мэй-сан, это уже звучало в том ночном разговоре с Хитоми. Этому учила сама жизнь — болезненными уроками... Рюзаки сжимает пальцы правой руки, в которые вдруг толкнулась из ниоткуда тупая боль, прокатившись от плеча. Тень боли... — Зачем, Хитоми? — глядя перед собой, задаёт она вопрос, который давно уже сидел внутри, на границе осознания. — Зачем мы всю жизнь стараемся стать сильнее и рвёмся вперёд, даже не зная толком, что там, впереди?.. Зачем нам это? Почему нельзя... просто жить? — Можно. Вот только зачем? — возвращает ей вопрос Хитоми. — В этом мире много людей, которые просто живут. Они не бросают себе вызовов, не пытаются дойти до собственных пределов, они даже не знают их. Они мечтают возвыситься над другими — но не растут выше самих себя. И многие застывают на этой черте, не желая повышать ставки. Они считают, что чего-то достигли. Но это же глупость — ничего достичь в этом мире невозможно. Никакого абсолютного предела тут нет. Как нет и не может быть никакой окончательной победы. Сегодня ты выиграл турнир, взял кубок — а завтра ты уже просто игрок, который вместе с остальными борется за следующий трофей. — Путь-без-пределов... — произносит Сакуно, и слова обретают новый смысл. — Рада, что ты заметила, — улыбается Хитоми. — И правда, понятия многогранны. Даже в сердце такой страшненькой для обывателя вещи, как гокудо, лежат идеалистические представления об устройстве жизни. Впрочем, это понимают даже не все из нас... Путь без пределов. Вечное преодоление. Вечный бой, в котором твой противник — ты сам. Рюзаки сжимает кулаки. "Успокойся и просто живи, — столько раз говорила она себе самой голосом мамы. — Найди хорошего парня, выбери надёжную профессию и наслаждайся жизнью". Мама любила её и желала ей счастья. Она лишь хотела, чтобы Сакуно избрала путь, который обеспечил бы ей максимальную вероятность счастья. Но она бросилась в авантюру, свернув с ровной дороги на дикую тропу, теряющуюся в зарослях неизвестности... Лишь где-то там, вдали, мерцает маяк. Всю свою жизнь она поставила на кон этой единственной цели. Победа над ним. Зачем?.. Затем, что победа над ним — это победа над собой. Над слабой и нерешительной, неуклюжей, незаметной собой. Победа над той Сакуно, которая не считает себя достойной свиданий и поцелуев, о которых постоянно твердит Томока. Над той Сакуно, которая презирает сама себя. Это осознание оглушает. Рюзаки сидит и не понимает, что теперь с этим знанием делать; ей кажется, будто она вспорола своё тело и теперь смотрит на собственные внутренности. Или ещё хуже: заглянула в собственную душу — и увидела вместо неё хитрую систему шестерёнок и механизмов. Простая физика. Мы влюбляемся в тех, кто бросает нам подходящий вызов. Мы мечтаем о том, чем не обладаем, и путь к чему сложен и тернист. Так собственный дух побуждает нас вечно двигаться вперёд. Сакуно ерошит волосы на затылке — и замирает, вспомнив, от кого неосознанно переняла эту привычку. Её мальчишеская стрижка теперь больше похожа на короткое каре. Она вспоминает отчаянный порыв, хруст недостаточно острых ножниц на густых прядях, и каштановые волны, устлавшие пол. Чувство облегчения и чувство страха, похожее на боязнь наготы. Кто она без своих волос? Без этого привычного образа? Какая она... на самом деле? Они с Хитоми, с виду такие разные, поступали почти одинаково, отсекая всё лишнее от дикого кристалла своей души. А затем — отсекли то, к чему были привязаны больше всего. Без чего себя не мыслили. И в пустоте нашли новую силу. Сакуно знает — у неё ещё будет время обо всём этом поразмыслить. Сейчас их время утекает. Хитоми поднимается. — Хитоми... Что ты станешь делать теперь? — поспешно спрашивает она. — Ещё не знаю, — легко жмёт Хитоми плечами. — Но это снова становится интересным. Очутиться в мире без воды — чудесный вызов, как раз по мне! В юморе её слов сквозит горькая серьёзность. Хитоми спрыгивает со ступеньки трибун с бесшумной легкостью, будто её тело абсолютно полое внутри. Тёмные волосы падают на её глаза, закрывая взгляд ещё до того, как девушка отворачивается. Но в последний миг она задерживает руку на плече Сакуно и тихо произносит: — Поступай так, как чувствуешь, и не бойся ошибок. Ты сильная, Сакуно. Ты победишь, даже проиграв. * * * Рюзаки понимает это, когда её рука тянется за телефоном и отыскивает номер. Она и правда сделала выбор ещё до разговора с Хитоми, но осмыслила его разумом только теперь. Да, она выбрала самый трудный путь из двух, и именно из-за сложности вызова, который он перед ней ставит. В нынешней ситуации сложнее всего для неё будет остаться в Риккае. Остаться и победить своих демонов. Остаться и превозмочь себя. Риккай гораздо больше ей может дать сейчас, чем именитая зарубежная школа. И Сакуно, со своей стороны, может и должна вернуть долг Риккаю — за распахнутые перед ней двери в мир тенниса, мир её Цели. Она останется и всё-таки возьмёт со своей командой кубок чемпионов, потому что это их закон, её закон — только победа. — ...Интересно, упрямство — это общая японская черта, или мне просто так везёт? — посмеивается француз, сцепив пальцы и положив на них гладко выбритый подбородок. Блики в тонких очках не дают понять его взгляд. От него пахнет дорогим парфюмом, и одет он, конечно, с иголочки — так странно смотрится в этом простеньком кафе на берегу, где ученики частенько зависают после уроков. Рюзаки готова была снова ехать в центр Токио, но Перрэ неожиданно сказал ей, что как раз находится в Канагаве и сам подъедет, куда нужно. Не за таким ответом он, конечно, ехал... — Извините. Мне очень жаль, — только и может пробормотать девушка, опустив голову. Перрэ некоторое время изучает её, отхлёбывая кофе. Сакуно понимает, что пора как-то завершать этот разговор, пока не нахлынуло сожаление о сделанном выборе, пока не растаяла решимость, но не может связать в голове ни единой фразы. Так она и сидит, глядя в стол и перебирая в голове вежливые английские выражения, пока Перрэ не выдыхает резко, решительно отставив чашку. — Скажу правду, Сакуно. Я приехал в Японию по официальному приглашению Японской Теннисной Ассоциации — мне предложен контракт в новой Академии. — Рюзаки вскидывает глаза, удивлённая. Француз хмыкает: — Но на самом деле я не рассматривал это предложение всерьёз. Мне не хочется бросать свою работу во Франции. Я просто воспользовался этим приглашением, чтобы съездить и посмотреть, как здесь обстоят дела с юниорским теннисом. Признаюсь, здесь есть один игрок, который меня крайне интересует. Я всего лишь хотел убедиться, что он не совершает непоправимую ошибку, оставаясь здесь. Юкимура. Конечно, речь о Юкимуре, понимает Сакуно. — Вместо этого я ошибся и попал на турнир девочек, — посмеивается Перрэ. — Шутка судьбы, не иначе. На самом деле я начинал свою тренерскую карьеру, работая именно с девушками, и эта тема мне знакома. Я многих завёл в про. Некоторые из них до сих пор успешно играют в топе. Так вот, то, что я увидел в тот вечер, меня приятно удивило. И если чутьё меня не подводит, то сейчас — самое время ставить на Японию. Ваша школа и характер в ближайшее десятилетие удивят весь мир. В общем, все эти дни я много думал и колебался, но сегодня твоё упрямство, похоже, решило дело. — Вы... — Соглашусь на контракт, — кивает Перрэ. — Да, была не была! Два года в Академии Канагавы. Ты как раз успеешь закончить школу. Посмотрим, как пойдёт дело, и если мы сработаемся... — Спасибо огромное! — вскочив, выпаливает Сакуно по-английски, но с глубоким японским поклоном. Она не верит, что это происходит на самом деле, не понимает, почему ради неё Перрэ это делает, и что такого он увидел в её игре в том неудавшемся матче... Сбиваясь и путаясь в словах, она всё-таки спрашивает это. Ей нужно знать. Ей нужно понимать, почему в неё верят другие — чтобы наконец до конца поверить самой. — Я увидел игрока, который способен совершить чудо, когда всё складывается против него. Это критичная вещь в профессиональном теннисе: не рассыпаться под давлением неизбежного поражения, а наоборот — собраться и переломить ход игры. Скажу даже больше. За всю карьеру я видел лишь двух девочек, которые при подавлении начинали лучше играть, перехватывали инициативу. Обе они побывали первыми ракетками мира. И это у них было сразу, от природы. Это же я увидел у тебя. Тебе не хватило опыта и выносливости в финале матча, но это как раз то, что тренируется. — Пока Сакуно ошарашенно переваривает его слова, пытаясь понять, не подводит ли её понимание английского, Перрэ, улыбнувшись, добавляет: — Похоже, потеряв один бриллиант, я нежданно-негаданно нашёл другой. Полагаю, это судьба, мадемуазель Рюзаки. И она явно намекает, что вам пора на вершину. ...Чужие суждения могут давить, гася твою волю, но могут и окрылить в тот момент, когда под ногами раскрывается бездна. Рюзаки делает глубокий вдох — и расправляет наконец плечи. Она смотрит в глаза тренера и открыто улыбается. Твёрдый кивок — скрепленное обещание; и всё становится на места, всё, что терзало её, обретает смысл. Ком последних событий: ошибки и падения, слёзы слабости, неуютная горечь правды, боль поражения, даже собственное дурацкое упрямство — всё это лишь шаги на пути. Пути к силе. Она сумела сделать то, что удаётся единицам из тысяч, не потому, что лучше и талантливее, а по одной простой причине: она не сдавалась. Обычная девчонка — никакой природной гениальности, ни намёка на атлетический склад, зато ворох комплексов и страхов. Но каждый раз, падая, она настырно поднималась. И использовала любую возможность, чтобы стать сильнее. Если это и есть тот редкий врождённый дар, о котором говорит Перрэ, и нет тут больше никакого секрета, то даже смешно. Упрямство — это всё, что у неё есть. А значит, всё у неё получится. Рюзаки это знает. Наконец она понимает. Распрощавшись, Перрэ отбывает утрясать дела с Академией, Сакуно же ещё некоторое время сидит за столиком, слушая ровные удары волн о молы и вторящее ему эхо мячей со школьных кортов. Тренируется команда Санады. Скоро они закончат... но она не пойдёт играть матч в сумерках. Не будет тянуть из себя все резервы, чтобы отразить убийственные удары противника. Не будет напрягать все извилины, силясь на ходу придумать новую тактику и продержаться в этот раз чуть дольше. Вырвать у него гейм. Ещё гейм. Сет. Всё её тело начинает вибрировать от рвущейся в бой силы — оно уже успело закрепить привычку. Сакуно выходит из кафе и спускается на берег. Ветер сильный, ровный. Ноги проваливаются в мягкий белый песок, и кроссовки тут же набиваются доверху. Она мысленно содрогается, представив мозоли, но всё-таки отталкивается — и срывается с места. Акая говорил как-то, что бегает по пляжу каждое воскресенье, а после плавает. Бег по песку, в котором ноги вязнут по щиколотку, и плавание среди волн, где необходимо бороться не просто с водой, а с её хаотической силой — наверное, это то, что оттачивает силу и ловкость получше самых эффективных упражнений в спортзале. Ничто не сможет заменить их матчей в сумерках. Никакой другой спарринг-партнёр не заменит ей Кирихару. Но преодолевать стихию — пожалуй, будет самым близким эквивалентом. Сакуно бежит, сбившись с дыхания, глотая шторм полной грудью, размазывая брызги по лицу, и смеётся, чтобы не расплакаться. Смеётся что есть сил.