The chronics of spirit

Когда тьма пробирает насквозь, и в каждом углу таится безысходность, когда дом становится паршивым пристанищем зла, Чондэ не уходит вместе с Чунмёном, он остается возле не зажжённого огня. Этот огонь - Чанёль, и руки его окровавлены, в ранах, в запекшейся крови, он скулит по углам, как самая пропащая дворняга. У него болит неумение добыть огня. Чондэ обнимает крепко, он клянётся помочь Чанёлю, достать стихи Лухана, которые точно воскресят его песни. Чондэ не уходит, и это дарит Чанёлю веру. Но только вера его совсем прозрачная. Он смотрит на небо, что затянуто грозными тучами, прибито гвоздями их забот, по рукам его текут горячие реки, пекут, жгут. Он плачет больше не от боли – от злости, от обиды и усталости. Сейчас самое время держаться. Сейчас самое время сломаться. Так тяжело дотерпеть до лучей восходящего дня, что печаль обратят в свежевыпавший снег. И не то что кричать, вздохнуть невозможно. И страшно думать, что не сумеет зажечь, что Феникса не воскресить, что пеплом будет голову себе посыпать, выть от своей бездарности. Чондэ обнимает, утешает. Добрый друг. А ведь боль у него не меньше – прекрасного сада больше нет. Растоптаны колокольчики, пустота. От роз остался красный, червовый и в чём-то червивый цвет, перекочевавший на обожжённые руки Чанёля. В груди выедает тоннели тоска от того, что потеряли Ханя. Бедный зарылся в своей боли, пытается найти в ней благо. И кукла бездушная дороже даже себя. Глупый. Ему дали идеал, только пустой, без задатков добра. Да и об этом ли он мечтал? Тонны грубости, безразличия, пустоты - разве его это не ранит? Как он живёт без своих стихов? Чанёль говорит, что слышал, как он плачет. Царапает стены, но держит в себе стихи, чтобы не раздражать её. Он плачет над сухими лепестками роз, которые сам безбожно топтал. Он понимает, что страшно не сейчас – страшно будет потом. Когда осознание глубже въестся, когда она заставит его предать ещё раз, даже самого себя. Лухан поэт до мозга костей, и как бы он не любил её, без стихов ему жить нельзя. И когда он смотрел на Луну, продолжая молить, шептать небесам о капли любви к нему, он не знал, что за ним наблюдает волк, готовый разодрать, если что не так. Чондэ не может не пойти. Он любит Ханя, хоть и зол на него, но всё же. Он просит выйти его во двор. Лухан боится, но идёт. Ему стыдно поднять глаза, рука снова начинает болеть, и он жмёт её ближе к груди. - Прости, – совсем тихо. Лухан знает, что прощения просить глупо. Тут искупать вину жизнью, а не словом пустым, ничего не стоящим. - Мне нужны твои стихи. Лухан плачет. Просто, как только могут дети, искренне, со страхом в глазах. И говорит еле тихо: - Она ненавидит мои стихи. И если когда-нибудь что-то случится… Слышишь? Ветер стучится. - Лухан, тебе кажется. Чунмён забрал Сэхуна. - Нет, там в нём много всего. За окном - боль. Здесь - отчаянье, неприкаянная моя любовь. - Мне нужен ты и твои стихи. Лухан не слушает. Волк наблюдает за ним, он знает. - Безразличие. Знаешь, как оно бьёт? Ведь не этого ждал от листков Афродиты. Кровь, вот она сущность любви. - Лухан, послушай. Без твоих стихов нет песни. - Она не любит мои стихи. Она не любит меня, она не умеет любить. За что я её полюбил? - Ты любишь другую, которая у тебя в голове. А это лишь оболочка, в ней нет ни души, ни сердца, ни теплоты. Она убивает тебя. Но ты почему-то не борешься. - Я всё надеюсь. - Мне нужны твои стихи. Лухан видит в углу Чанёля, рядом с растоптанным садом, и вдруг понимает, что отчасти всё это сделал он. - Я так жалок в своей любви. Мне казалось, насытиться болью – предел мечтаний. Из меня бы лилась рифма, прямо из вен доставал бы строки, знаешь, от сердца идущие. Но боль не в этом. Это жалость, низость, слабость. Боль – это нечто сильное, что рождает в нас что-то прекрасное. Знаешь ведь, бабочки в кокон прячутся, они там сильно кричат, потому что боль их меняет, и из гусениц становятся прекрасными. Ты всегда называл меня маленьким принцем. А я пока что гусеница. Лухан пошёл обратно в дом, только направился не к себе в комнату, а к кукольнику – Кёнсу. - Ты знаешь, как её убить. Только ты знаешь, как это делать. Кёнсу с ужасом посмотрел на поэта. - Лухан, нельзя так, ведь ты же любишь. - А она меня губит. И ладно бы только меня, Кёнсу, она всех нас погубит. - Ты должен её раздробить, когда она уснёт. - Тогда она прекраснее всего. Так жестоко. Лухан долго смотрел на свой идеал и думал, что любовь его оставила их в комнате с голыми бетонными стенами в середине зимы, которая не заканчивается. И ничего другого, ничего вечного. С нитями по телу его прошитыми, с боязнью упасть в пропасть. Надо уметь рождать идеалы, стоит научиться своими руками их убивать, когда то, что ты видишь в реальности, не совпадает с тем, что в душе у тебя живёт. Он гладит её по волосам и приговаривает отчаянно, что будь она каплю добрее, ему не пришлось бы её убивать. Он заносит молот и бьёт, слушая звук фарфора, слыша, как сердце его покрывается трещинами. Он бьёт до тех пор, пока кукла не превращается в горсть осколков. Он целует их, лицо царапает, под губою ложится шрам – как вечное напоминание, что не стоит оживлять идеал. Потом Лухан садится за стол и начинает писать, о любви, что течёт огоньком по волнам. О снах, которые болеют аллергией на сбыточность, о том, что пора возводить стены. Стены настолько огромные, что за ними не будет видно, как он у подножья их распинается и распускается вишнёвым цветом, как корнями врастает в почву, и монументом становится, монументом чужой победы. Он говорит, заклинает рождать идеалы и любить их в себе, не надеясь и не веруя в их оживление, идеалам дано ранить, идеалам дано рушить и убивать, оттого они должны покоиться с миром где-то там - в душевной глади реки.