Сказать и услышать

После мытья не хотелось уже ничего, только завалиться в постель и спать... пока не разбудят. Но нужно было дождаться мать, и с ноющей спиной что-то сделать, иначе наутро он просто не поднимется с постели. Так что Фили просто сел на кровати, справедливо полагая, что, приняв горизонтальное положение, точно отрубится ко всем балрогам. Кили тоже не лег. Сел на свою кровать, согнулся, облокотясь на колени, и уткнулся лбом в сцепленные руки. Фили вдруг припомнил, что последний раз спокойно смотрел в глаза брату, когда тот готовился принять наказание. Потом — только короткие взгляды, спрятанное в ладонях лицо или склоненная голова. Для Фили, никогда не стыдившегося разделенных с братом выволочек и нагоняев, такое поведение выглядело странным, тем более, что и Кили в подобной щепетильности прежде замечен не был. Впрочем, жалеть его сейчас казалось Фили неуместным. — Ну что, братишка, веселое у нас получилось приключение? — спросил он негромко и без улыбки. Кили глянул на него быстро, исподлобья, и снова уронил голову на руки. — Смейся, — проговорил глухо. — Тебе можно... — А мне не смешно, — вздохнул Фили. — И ведь это еще не конец... На что хочешь спорю, что завтра с утра за нас возьмется уже Торин. И как бы не вместе с Советом старейшин... Сразу, как эти, балрог их задери, гости уедут... — Не пойду, — неожиданно тихо и зло отозвался Кили. — Что? — удивленно поднял брови старший. — Ты о чем? — О том самом. — Кили резко вскинулся, в карих глазах плеснулась смесь детской обиды и совсем не детской ярости. — Не пойду к нему, слышишь?! — Ну и дурак, — снова очень спокойно (хотя сердце прыгнуло аж под горло) заметил Фили. — Хочешь еще раз прогуляться в тот подвал? — За что?! За пару поцелуев?! — За неповиновение королевскому приказу. — Упрямство брата раздражало, но говорить Фили старался по-прежнему ровно. — Ну и пусть. Добром все равно не пойду! И прощения выпрашивать не буду!.. Никуда ты, братишка, не денешься, про себя невесело усмехнулся Фили. Хоть как бесись... И пойдешь, и прощения попросишь, и в ноги поклонишься... Торин не был бы Торином, если бы перед ним можно было вот так просто показывать дурной норов. — Ладно, утро вечера мудренее, — примирительно сказал он вслух. — Завтра посмотрим, кто к кому пойдет или не пойдет. — Ты не понимаешь... — начал Кили, но осекся, услышав стук в дверь. Дис принесла две кружки с горячим травяным отваром и склянку с мазью от ушибов и ссадин. Фили и Кили разом спрятали носы в кружки, и она какое-то время просто смотрела на них по очереди, грустно, но без гнева. Потом Фили узнал, что матери сообщили о происшедшем скандале сразу. И она кинулась к Торину — впервые всерьез просить о снисхождении. Просить не брата, короля. И, тоже впервые, получила жесткий, не подлежащий обсуждению отказ. И отступилась — тоже сразу. Но это все стало известно старшему принцу позднее, пока же он просто пил душистый отвар, от которого становилось будто тише и спокойнее на душе, украдкой поглядывал на мать и ждал. Что она скажет, когда все-таки надумает заговорить? Кили первым допил успокаивающее зелье и поставил кружку на столик между спинками их кроватей. — Быстро управился, — кивнула Дис. — В сон сейчас будет клонить... Ложись давай. Кили упрашивать себя не заставил. Улегся на живот и уткнулся в подушку, отвернув к стене лицо. Опять... и на сей раз Фили очень хотелось сделать то же. Дис села на край кровати младшего, открыла склянку — по комнате тут же растекся аромат целого букета трав — и принялась мягко и осторожно растирать мазью иссеченную спину Кили. Он вздрогнул было, но скоро успокоился, расслабился и задышал ровнее. Фили знал эту мазь — боль она заглушала практически сразу, давая покой и отдых, нужные для скорого исцеления. Это было первое снадобье, которым он научился пользоваться; мальчишками они с Кили сами тайком таскали его у матери, чтобы замазывать синяки и ссадины, происхождение которых не хотелось объяснять. Не единожды им удавалось таким образом скрыть свои похождения, уйдя от заслуженной порки... Вот только сегодняшнего никакая мазь не отменит. Телесная боль скоро утихнет, а сколько будут саднить раны на сердце? А у матери такие усталые глаза... И она даже не сердится. Какие же они оба бессовестные мерзавцы... Когда Дис закончила смазывать Кили спину, он уже спал. Фили отставил опустевшую кружку и тоже улегся на кровать. К стене отворачиваться не стал, подоткнул под щеку подушку и просто смотрел, как мать укрывает брата одеялом, потом берет со стола склянку с мазью и усаживается уже на край его кровати. Снова, как тогда, на кухне, она вздохнула и покачала головой. Аккуратно убрала ему со спины и шеи волосы, и мазь взялась втирать много медленнее и осторожнее, чем младшему. — Болит? — Немного. — Болело просто нещадно, отзываясь на каждое движение, но не жаловаться же. — Не волнуйся, мама. Подумаешь, плетка... — Этой «подумаешь-плеткой» до смерти засечь можно. Хотя вас-то явно щадили. — Да. — Вас прежде никогда так строго не наказывали. — Так прежде мы таких глупостей и не делали... Ласковая, домашняя прохлада растекалась по спине, боль отступала, и так хотелось соскользнуть в блаженное беспамятство... Фили уже начал задремывать, когда Дис, отставив склянку, спросила негромко: — Все так плохо? — Ммм? — очнулся он. — Ну что ты, мам. Уже все хорошо. Не болит... — Я не об этом. Сон как-то враз улетучился. Фили осторожно приподнялся, перевернулся и сел на кровати. Вот оно, начинается... — Тогда о чем? Мать смотрела на него без гнева или раздражения, но очень внимательно и то ли печально, то ли просто задумчиво. — Давно это у вас? Фили вдохнул, выдохнул. Заставил себя проглотить страх и стыд — объясняться все равно когда-то придется. — Нет никакого «этого», мама. Ну, то есть однажды... по пьянке и по дури. Да и то непонятно, было или не было. И все. — Мой брат суров, но не настолько, чтобы наказывать за то, чего не было. Не лги мне, Фили. — Я не лгу, мама! И наказали нас именно за то, чего не было... то есть за то, что повод дали думать, будто что-то есть. Если бы было что-то на самом деле... быть бы нам сейчас совсем в другом месте! — Он почти с отчаянием вцепился себе в волосы. — И... пожалуйста, не надо больше допросов и выговоров. Какой я дурак, мне уже расписали подробно, вся спина в письменах. А завтра еще Торин душу вынимать начнет, и не этому обалдую, а мне! Потому что старший, потому что наследник, потому что не подумал, не сообразил, не остановил... А если еще перед старейшинами... — Он осекся, проглотив следующие слова. Снова глубоко вздохнул и заставил себя выпрямиться. — Извини. Что ты хотела мне сказать? Дис, казалось, думала — не над тем, что услышала, а о чем-то, что последние слова только подтвердили. Передвинулась немного и мягко коснулась ладонью растрепанных волос сына: — Тебе опять досталось за двоих? Фили вздрогнул и посмотрел в глаза матери — впервые за безумный вечер. Поймал ее руку, ткнулся щекой и губами в пахнущую травами ладонь. Это было... непривычно. Жалели и утешали обычно младшего, а он... — Нет, но... Мама... — Что?.. — Я пытаюсь понять, что произошло. — Опять всколыхнувшаяся боль и пережитые страх и стыд брали верх над хваленой выдержкой, но сил сдерживаться уже не осталось. — Я никогда не спорил, пусть все поровну, вместе дурачились, вместе и ответ держать. Но неужто же я вдвое виноват? За что мне это? Это же страшно, правда — кланяются, Высочеством называют... и — тридцать ударов... Подставляй спину и терпи — и молчи, королевская же выдержка!.. Я ведь правда думал, что после такого сам не встану, если бы не щадили — лежал бы сейчас в лазарете... — Горло перехватило, и он умолк, переглатывая подступившее рыдание. — Я не то говорю. Плевать, сколько — пусть, раз заслужил. Но чем?... За что, мама? Ведь не может же быть дело только в том, что я — наследник короны? Что, королям больно не бывает, или они не из плоти и крови слеплены? — Да, — тихо отозвалась Дис, обнимая и гладя его по голове и плечам. — Да, золотой мой... Королям тоже бывает и страшно, и больно. Но деваться некуда, приходится терпеть и молчать... Только те, кто восхищается королевской выдержкой, редко заглядывают за двери королевских спален. А тебе не след сомневаться в королевской справедливости. — Я не смею сомневаться, — почти беззвучно выдохнул Фили. — Но я хочу понять... — Ты поймешь. Сам разберешься или спросишь. Только завтра. Ложись, утром многое кажется иным, чем ночью. Фили, все еще вздрагивая, лег и уткнулся в подушку. — Мама... — прошептал, уже почти соскальзывая в сон. — Прости меня, пожалуйста... Я знаю, что глупо оправдываться... Но в чести нашей семьи больше никто и никогда не усомнится. Обещаю... — Я знаю. — Она наклонилась и поцеловала его в темя. — Знаю. Спи...