Не сломаться

Еще один день, еще одна ночь, еще один год, Тебе так хочется верить, что всё это пройдет, И что-то внутри вдруг снова станет на место – И далеко друг от друга вам кажется, что вместе. (с) На губах чувствовалась горечь. От кэналлийского тошнило, как от дешевого пойла. Эстебан метался по своей спальне, как раненный зверь. Болью сдавливало голову, грудь, желудок, всё его существо. Он ненавидел себя, отца, Манриков, всю эту жизнь. Он боялся того, что необходимость сделать выбор настанет, и боялся того решения, которое примет, если вдруг узнает, что за покушениями на жизнь и честь Дикона стоит отец и его друзья. «Я не хочу. Я не могу. Я не в силах тащить на себе долг наследника рода, если эти обязанности будут требовать от меня причинить вред любовнику». Эстебан прикрыл лицо ладонями, пытаясь заплакать. Плакать не получалось. Тогда он прижал руку к горлу, будто стараясь успокоить неровное дыхание. Дышать было трудно. Столько разнообразных запахов преследовали его будто наяву. Острая, тяжелая вонь от дешевого вина, крови и пота – заведение, в которое вытолкнули Дика насильники. Отвратительный смрад пота, чужих немытых тел, семени и рвоты – в голову била злость, хотелось убить всех до единого, кто издевался над любимым. Сладковатый запах лекарств. Соль от слёз. И собственный аромат Дика – что-то нежное, невинное, что-то вроде молока и меда. К нему так приятно прикасаться, так хорошо зарыться носом в светлые волосы, прижаться тесно-тесно, чувствовать его тепло… Дикон… Почему так сильно бьется сердце, почему так хочется быть единым целым с тобой, несмотря ни на что? Дикон… не приведи Создатель мне делать выбор – тебя ли предать, или свою собственную семью! Нет, не могу я тебя оставить, не могу, не могу, не могу! Эстебан растянулся на кровати, вспоминая тяжесть тела любимого на себе, вспоминая ту боль и то удовольствие, когда отдался. Дик был первым и единственным, кто был с ним вот так. Вспомнился вечер в купальне… да ни с кем другим Эстебан и не подумал бы о такой ласке! В прочих связях – до Дикона – он считал единственно достойным себя служить объектом подобных… эмм… телодвижений, а не тем, кто их исполняет. А в те минуты он мало того что ласкал любовника ртом, так еще и глотал его семя, и не ощущал от этого отвращения. Как будто они были единым целым, как будто границы между их телами стерлись. Оставить Дика было бы всё равно что лишиться части себя. Даже хуже – выживают же солдаты на войне после ампутации, но невозможно, чтобы у человека отняли часть сердца и он остался в живых. До самого вечера Эстебан лежал в своей спальне, как больное животное, свернувшись клубочком и не отзываясь, если его звали. Когда он отказывался обедать и ужинать с семьей, служанка приносила ему еду в комнату. Он ел через силу, и то вскоре его начинало тошнить. Ему всё было противно, он сам себе был противен. Так же начался и следующий день. Юноша попросил передать эру Людвигу, что заболел, и спрятался, задернув шторы в комнате и закрыв занавеси балдахина над кроватью. Больше всего ему нужна была темнота и покой. Он так боялся, что отец свяжет перемены в его поведении не с болезнью, а с планами по поводу Окделла. И все же сейчас он не хотел никого и ничего видеть. Наступил еще один тягостный вечер. Отец отправился к Манрикам. Эстебан почувствовал прилив злости на свою семью и на себя. «Неужели я поплыву по течению, неужели я оставлю Дикона без помощи?! Нет, такого не будет. Я должен увидеть его, должен рассказать ему, кто и как может ему угрожать… Даже если он будет на меня злиться и подозревать, что я брошу его ради воли отца – всё равно. Мы будем сильнее обстоятельств».