Не сломаться

Алва сам вправил Леонарду руку, смазал мазью и перевязал рану. Смочил в теплой воде корпию и вытер испачканное грязью и засохшей кровью лицо молодого мужчины. - Закатные твари побери, вот это угораздило… Манрик тихо застонал. - Ричард, придержите его. Сейчас. Сейчас. Здоровой рукой Леонард потянулся к запястью Ворона. Рокэ бережно погладил его по ладони. Прошептал что-то по-кэналлийски, тягучим тоном, похожим на песню. Манрик ненадолго успокоился. Дикон держал его за плечи. И чувствовал дрожь измученного тела и болезненный жар. Было страшно. «Только бы он выжил». Было безумно страшно. Совсем же недавно этот молодой мужчина двигался, улыбался, пытался во всё влезть и быть хоть кому-то хоть чем-то полезным – а теперь лежит и мечется в бреду, борется за жизнь. Создатель, и ЭТО – тоже война?! Совсем не похоже на то, как сражения и подвиги описывали в книгах. Хотя, впрочем, в книгах не было ни такого жестокого насилия, ни такой любви – запретной, грешной, но тем не менее поднявшей с колен и давшей силы жить дальше. Закончив перевязывать раны Леонарда, Алва хмуро сказал: - Он обязательно выкарабкается. Я его даже из Заката достану. * Несколько дней Манрик лежал в лихорадочном полусне, бредил, что-то бормотал на южном наречии, постоянно срывался в попытках встать. Как ни странно, Первый маршал не позволил оставить его у бакранов вместе с тяжело раненными, которые бы долго еще не смогли подняться на ноги. Может быть, это и внушало надежду, что не всё так плохо, что всё обойдется. С другой стороны, Дикон подозревал, что эр Рокэ просто чувствует себя виноватым за то, что Леонард так подставился и теперь на всю жизнь останется калекой. «Да нет, глупо я рассуждаю, вряд ли Рокэ Алва может терзать себя угрызениями совести… притом, это же война, на войне люди неизбежно попадают под вражеские сабли или пули. Но… почему тогда эр Рокэ по ночам вместо лекаря сидит у постели Леонарда и присматривает за ним, но старается утром уйти раньше, чем он проснется?». В самом деле, поведение Алвы было несколько странным: днем он не заглядывал к подопечному, даже если выдавалось свободное время, а если всё-таки приходилось побывать в той палатке, где лежали раненные, и заставать Манрика в сознании, язвил как обычно, не делая скидки на положение подчиненного. А тем временем армия двигалась вперед. Понемногу Леонард начал вставать. Многие заметили, что после пережитого он поднялся будто с другим лицом – как после необыкновенно сильного жизненного потрясения, которое сносит одно здание человеческой жизни и начинает возводить совершенно другое. Некоторые адъютанты и порученцы, подсмеивавшиеся над купленным назначением Манрика и раньше, шутили, что «папенькин сыночек» не выдержит шрама, изуродовавшего его лицо, и будет катать истерики, как девица. Однако первое, что сделал Леонард, придя в себя – приказал позвать армейского цирюльника, и сказал, что хочет обстричь волосы. Покороче, почти так, как носят Люди Чести. Шрам, рассекавший щеку, был будто выставлен напоказ, и создавалось впечатление, что Манрик хвастается своей измененной внешностью. Когда же его спросили, как же с рукой, Леонард холодно и спокойно ответил: - Так и буду, привыкать фехтовать искалеченной. Орудовать левой было бы слишком просто. Мало того, он попросил Алву хоть изредка тренироваться с ним. - Учтите, жалеть вас не буду, граф, - сказал Ворон. – Вы сами напрашиваетесь. Леонард выдержал пронзительный взгляд синих глаз, даже не дернувшись и не прикусив губу, как обычно. - Именно так я и хочу. Жалости от вас мне не надо было и раньше, а теперь тем более. - Ну смотрите. Вы сами так захотели. Однако Дику показалось, что в глазах Алвы промелькнуло что-то похожее на интерес.