Не сломаться

Каждую ночь Дик засыпал с желанием больше никогда не просыпаться. Он не мог так жить. Прежние проблемы - придирки менторов, насмешки навозников, невозможность в полной мере искренне поговорить с приятелями - теперь казались ему мелочью. Намного хуже было от постоянного страха, что все узнают о том, что с ним произошло, и будут презирать его. Хотя, казалось бы, повода не было. Всё шло своим чередом. Но он не мог отпустить случившееся. Он чувствовал себя униженным, опозоренным. Он презирал себя каждый раз, когда Эстебан вечером приходил к нему, протирал и смазывал мазью его раны. Почти ненавидел себя за то, что позволял по сути чужому человеку прикасаться к себе, спрашивать... спрашивать такие вещи, о которых и с лекарем было бы стыдно говорить... Чувствовал себя самой последней дрянью и мразью, публичной девкой, потому что не отказывался от помощи, устало и тупо, как животное, лежал, закрыв глаза, в нелепо-унизительной позе. Слёз уже не было, не осталось сил плакать. О том, что было у него на душе, Эстебан не спрашивал. Позаботившись о теле, какое-то время молча сидел на его кровати, коротко поглядывал, затем отводил глаза в сторону и снова застывал, как изваяние. Потом так же молча поднимался и уходил к себе. На уроках они больше не спорили, как прежде. Между ними установилось тягостное молчание, воспринятое всеми как перерыв во вражде, как краткое перемирие, но не более того. По мере того, как телесная боль начала уходить, угрызения совести начали мучить Дика еще сильнее. Я не должен был принимать помощь. Я не должен был выжить. Со мной сделали самое ужасное, что можно только представить, меня унизили, обесчестили, и я сам себя унизил тем, что допустил... Может, зря я надеялся, что лечение не поможет и я умру. Надо было сразу покончить с собой, я же теперь недостоин смотреть в глаза другим людям. Я должен был умереть еще тогда. Я же не смогу вернуться домой с этим позором, нет, ни за что! Моя мать - святая, было бы грехом говорить с ней как раньше, принимать ее благословение, после того, как эти люди своими грязными руками... Это все равно что марать ее этой грязью. А если меня кто-то примет в оруженосцы, как мне обманывать доверие достойного человека?! Любой Человек Чести заслуживает того, чтобы ему служил порядочный юноша, а не шлюха и подстилка. Я должен умереть. От этого решения стало страшно. Умереть. Всё. Меня не будет. Я никогда не вернусь в Надор, никогда не увижу матушку, Айрис, Дейдри, Эдит... Никогда больше не услышу, как капитан Рут рассказывает о своих былых военных приключениях. Старая Нэн не будет напоминать мне о старых приметах. Флаффи не выбежит мне навстречу, не залает, не бросится лизать мне руки, и я не увижу ее щенков. Глупости. Это же вопрос жизни и чести, а я думаю о чем? О каких-то мелочах, память о которых исчезнет со мной. О своей собаке, какой бред! И столицу я так толком и не увижу. И не встречу прекрасную эреа, не полюблю на всю жизнь и не буду любим. Да кому я нужен, после всего что было? Эстебану? Как игрушка, которую можно вертеть с боку на бок... А всё будет по-прежнему. Норберт и Йоганн уедут в Торку, а меня не будет, я не поеду к ним в гости. Альберто вернется на море, а я моря никогда уже не увижу. Я ничего не увижу. Потому что я этого и не заслуживаю. Думать о таком было жутко, почему-то как раз от мельчайших мелочей пробирал холод. Мир вокруг приобрел неожиданно яркие краски, даже серая и однообразная жизнь в Лаик стала казаться интересной и привлекательной. Яркий блеск колпачка на тренировочной шпаге. Запах дождя. Легкая улыбка Арно и его заразительный смех. Светлеющее небо над парком. Случайно забрела бродячая кошка, трется о ногу, мурлычет. Забыть о том, что дома кошек считали нечистыми животными, наклониться, почесать за ухом. Кошка мурлычет еще громче, смотрит в глаза, и кажется, будто понимает, как прикасающемуся к ней человеку плохо. Если бы под рукой был фамильный кинжал, всё было бы намного проще. Но кинжал отобрали давно, в первый день приезда в Лаик - как теперь казалось, в другой жизни. Ножи, которыми унары пользовались за столом, были еле заточены. Да и не получилось бы незаметно стянуть нож в трапезной, когда вокруг столько людей. Повеситься? Есть же ремень, и к чему его приладить, найдется. Но эту мысль Дик отбросил почти сразу. Когда они с дядюшкой ехали в Олларию, по пути у дороги они видели виселицу с повешенным браконьером, и юношу чуть не стошнило от вида синего лица и распухшего высунутого языка. Такая смерть недостойна дворянина. Яд? Чтобы купить яд, нужны деньги. Да и не так просто его добыть, даже если деньги есть. Это не как в трагедии Дидериха, когда нужное колечко всегда под рукой. Уморить себя голодом? Слишком медленно. И слишком заметно, если постоянно отказываться от еды. Дик мучил себя вопросом, упрекал себя за нерешительность и переборчивость в выборе средств. Он вздрогнул, когда в окне за спиной со звоном разлетелось стекло - скорее всего, от брошенного камня. Несколько секунд Дик рассеянно смотрел на осколки, а потом, ни о чем еще не думая, подобрал несколько из них. Острые. В голове обрела смутные очертания мысль. Какой-то гальтарский мыслитель, навлекший на себя гнев правителя, перерезал себе вены. Достойная и красивая смерть. Даже слишком красивая для обесчещенного неудачника. Такой смертью умирали герои, воспетые в легендах, а не жалкие жертвы собственной глупости и неосмотрительности. * Пора. После ужина Дик сполоснулся в купальне, надел чистую, свежую одежду. Посмотрел на себя в зеркало - блестящая поверхность смутно отражала бледное, почти белое лицо и синие круги под глазами. Вернулся в свою комнату, оглядел узкую келью и простую обстановку, как будто видел всё в первый раз. Даже раздражавшие раньше мелочи казались близкими и родными. Несколько раз прошелся туда-сюда. Подумал о том, закрывать дверь на замок или нет. Решил все-таки оставить открытой - вряд ли кто-то подумает зайти, он так отдалился от всех за эти дни. Даже Эстебан уже несколько дней не приходил. Если дверь будет открыта, тело найдут сразу. Тело. Не меня уже, а тело. Дик вздрогнул. "Не надо. Не надо думать", - заставлял себя юноша. - "Чем быстрее, тем лучше". Достал лист бумаги и, сдерживая дрожь в руке, как можно более аккуратно вывел: "Я ухожу из жизни добровольно. Произошедшее со мной не позволяет мне далее считать себя человеком чести. Я не могу жить с таким позором и спасаю свою честь единственным возможным способом". Перечитал короткие строчки. Не годится. Но лучше уж так. Лучше поспешить, пока не растерял остатки решимости. Дик взял осколок стекла, прикоснулся им к запястью. Легко провел как-то наискосок, только чуть оцарапав кожу. Слабая боль кольнула сознание. Страх накатил снова. "Я должен. Я должен смыть позор кровью". Прижал осколок сильнее, больнее, надавил, уставился на темную кровь. Сжал зубы от боли и заставил себя провести по запястью еще чуть-чуть, совсем на волосок. "Я должен. И не могу. И мне страшно умирать". В этот миг дверь резко распахнулась и в комнату влетел Эстебан. - А ну остановись! Дик выронил осколок и почти сразу же взвизгнул от пощечины.