И возвращается ветер...

…Давно, еще при Рокэ Втором, когда у короны наконец-то дошли руки привести в порядок Каданский тракт, потому как не всякий груз и не всегда повезешь водным путем, по Рассанне, – а местность, к тому тракту прилегающую, так никто и не населил толком после Излома, не к полуночи он будь помянут, а кто населил, тот не упускал случая проезжего ограбить, так что если кто мимо Надорского хребта в дорогу пускался, так ни поесть ему негде было как следует, ни переночевать без опаски, – вот тогда по королевскому указу взялся генерал инженерных войск Петер Коннер, старший из внуков Клауса Коннера, соратника святого Рокэ по Варастийской кампании, ставить вдоль тракта крепостцы малые, а в тех крепостях гарнизоны размещать. Крепость за крепостью, как пуговица за пуговицей, нашивались на карту вдоль тракта, и названия им давали, особо не мудрствуя: Коннербах, Коннерберг, Коннервельде, Коннерштерн, Коннеркатц… И Коннершталь в их ряду ничем таким особенным не выделялся. Четырехугольником – приземистые, невзрачные строения из толстенных посеревших от дождей бревен и серого местного гранита, будто прижатые к каменистой почве беспощадным зимним надорским ветром: казармы, конюшни, кухня, склад, гауптвахта, хлев. Посредине плац, в центре его флагшток торчит, знамя на ветру треплется – по идее, черно-белое, но черный под дождями вылинял, а белый от грязи посерел. Всадники в черно-белом, относительно новом и чистом, колонной по двое въезжают в крепость, за ними тянется фургон, запряженный четверкой гнедых, следом – еще конные, в зеленых перевязях. Распахнуты настежь и дневные ворота – так, видимость из восьми жердей, чтобы местные, кто везет солдатне на прокорм картошку или солонину, не сразу с налета перли к командиру в кабинет, и ночные – высокие, из толстенных досок сколоченные – не прошибет ни дрикс, ни нежить… Дриксы далеко, последних лапчатых сейчас, должно быть, добивают в воздухе и на земле, загоняют в гусиный хлев эйнрехтский. А нежить – вот она, в пределах прямой видимости: перейди тракт, четверть хорны, а то и меньше пройди по жесткой, пробившейся меж камней траве – и начинается Надорский лес. И в нем, если, конечно, верить рассказам Ларса Ренквахи – а сам конопатый легионер в них, судя по всему, верит, как эсператист в Создателя... Пусть четыре волны, четыре молнии, четыре ветра… Тьфу, хвост кошачий! Впрочем, Себастьян Веласкес давно привык полагаться только на себя. Сказки рассказывает Ренкваха, сидя вечером у печки, подкармливая огонь сосновыми полешками, глядя, как в пламени пляшут фульги и плещут переливающимися оранжевыми крыльями. Про то, как Надорский замок в одночасье сквозь землю провалился, и как земля поглотила святого Рокэ, и про осаду Ларака – тогда, прабабка Ларсова говорила, а ей – тетка ее двоюродная, клялась Четверыми, что не врет, проэмперадор Лионель Закатник с войском ворвался в замок, предвкушая, как всех бунтовщиков перебьет, – а там глядь – пусто! Ни котенка, ни цыпленка! Говорила тетка – не иначе, взял отважных в свое царство сам грозный и могучий Лит, четвертый Абвений, про которого с последнего Излома поминать стало не принято, – тут белобрысый ехидно усмехнулся, встопорщив жидкие, как трава на каменистом лугу возле тракта, усики. Сказки. Святой Рокэ наверняка тогда попросту был ранен и отлеживался в какой-нибудь хижине, а верный виконт Валме за ним ухаживал. И замок рухнул просто потому, что подземные реки размыли под ним известковые горные породы. А большую часть защитников Ларака попросту перебили, и не стали об этом особо распространяться – а уцелевшие, не имея сил отомстить, выдумали, чтобы утешиться, легенду о чудесном спасении… Но всё-таки ведь с чего-то взялся этот густой туман, который окутывает лес даже в самую ясную погоду! Шагов с полсотни еще можно пройти по краю леса, меж чахлых кривых сосенок, продираясь то и дело через колючие кусты дикой малины, барбариса, шиповника, через непролазный вишенник, если нужно, к примеру, поискатьгрибов или хворосту набрать. А дальше, где уже настоящий лес начинается, и сосны в обхват – как в молоко окунаешься. Бредешь – и не видишь, к тракту – или кот знает куда, будто сам Леворукий тебя крутит, водит за руку, и хлюпает вода под ногами – болото, болото, которого быть не может, потому что большие деревья в болоте не растут, – а проваливаешься по-настоящему, насилу выдернешь ногу, и хорошо если вместе с сапогом! Бастьен один раз ходил – больше не желает. Ларс и Джон, пастух из местных, что привозит в крепость соленую козлятину и каждый раз отчаянно торгуется, рассказывали: коли попал так – одно спасение: звать на подмогу святого Алана, что всем пути указует и двери отворяет. А еще – Лита, Отца Скал. Да хлеба при этом кусок положи и водки плесни на ближайший камень. Куда бы раньше ни заносило Бастьена, везде поминают Четверых Абвениев – а по именам называют только трех. Видно, потому, что почти не осталось тех, кто помнит, как зовут четвертого. Местные странно живут: не сеют, не пашут – да и что будет расти на сплошных камнях? Овец пасут, коз лохматых, репьястых, с недлинными, но острыми рогами, пегих и бурых лошадок, низкорослых – впору ребенку ездить. И не дома строят, как принято у прочих людей, а норы роют, зарываются в землю – так, что проедешь мимо, а деревни и не разглядишь. Со времен Лионеля Закатного прятаться привыкли. Завтра Лукас с Ларсом едут патрулировать тракт – их очередь. Тоже, что ли проехаться? Дела, вроде бы, все переделаны, а коню нужна разминка. Если взять курс на север – то примерно через четверть часа езды увидишь, как от тракта под прямым углом отходит дорога. Широкая дорога, хорошая, ровная – но вся заросла одуванчиками и гусиным луком – остатки жухлой травы еще видны, даже после дождей. Старый Торкский тракт. Никто, Джон говорит, по тому тракту не ездит со времен взятия Ларака. Сам Лит, говорит, следит, чтобы не ездили и в заповедный лес не совались. Сидит, каменный, на голой вершине скалы – и следит, каменными глазами глядит. А «поехать старым трактом» по-местному – это помереть дурной смертью, или руки на себя наложить. Ладно, пока приказ не дан и деньги не выплачены – не поедем. И вообще, спать пора. Тихо входит Ноймар, присаживается рядом. Говорит, наклонившись к уху: «Я на тебя и твоих написал представления к наградам – завтра отправлю». Сдались Бастьену эти цацки… Но все равно, спасибо, Бреха, настоящий друган! *** «А сигодня, то есть вчера позно вечиром, – старательно, высунув язык от усердия, выводит Гонсало синим карандашом на пожелтевших листах большой толстой тетради. Поднимает голову. Смотрит на написанное. Вроде бы что-то не так… Ага, здесь и здесь, и «вечером» через две «е» пишется, хорошо, что ментор этого не видит, и не увидит! Почесав нос, мальчик снова склоняется над тетрадью. Пишет: «Я видел эра Эдварда, в Саду принцессы. Он вышел, тогда уже почти совсем темно было. И он в плащ кутался и прятался – но я всё равно его узнал, потому что тот, другой, говорил «Эр Эдвард, всё сделано…». У эра Эдварда с этим другим там было свидание. И они оба прятались. Но я всё равно их разглядел! Они на лавочку сели под фонарем, возле самого грота. Эр Эдвард противный, а тот был еще противнее, патлы сальные, морда крысиная, а эр Эдвард его хвалил, этого эра Реми, и звал маркизом, я всё слышал, сидел в гроте тихо и слушал. Эдвард с этим крысом Реми, похоже, какую-то газету напечатали. Особый номер. Чтобы порадовать какого-то герцога. Только вряд ли герцог обрадуется. Он сильно паскудно хихикал, этот маркиз повелитель дохлых крыс. Надо бы герцога предупредить, только знать бы еще какого герцога. Только мне все равно никто не поверит. А вонял этот маркиз будто отроду ванны в глаза не видел, даже я чуял». – Не маркиз он был, а самый настоящий навозник. Правда, Герцог? – тихонько спрашивает Гонсалито. – Пр-равда! Пр-равда! Эр-р-р Эдвар-р-д кар-рахо! – каркает в ответ большущий ворон, высунув клюв из кучи то ли драных обоев, то ли старых штор. Гнездо у Герцога в этой куче. Хорошо ему там, тепло. В сущности, именно ворон в этой башенке и живет, а Гонсало так, на птичьих правах. Гнездо помог обустроить, лапу подбитую полечил, угощенье, опять же, таскает – за это можно и позволить мальчишке дать тебе имя, учить говорить и даже гладить и перебирать перышки на голове и шее. Гонсало рад: наконец-то у него появился настоящий друг – про которого никто не знает. Вороны умные. ВорОны, говорят, тоже. Но не так. Арлио рассказывал как-то: у его прапра… прадеда Лионеля, который был проэмперадор Севера, жила ручная ворона по кличке Мира, Мирабелла – тоже была говорящая, сама прадедушке свое имя сказала, наверное, у кого-то улетела, а может, умер хозяин. Так эта Мира, уж на что была умная и ученая птица, но была у нее неизлечимая, ничем не выбиваемая придурь: чуть недосмотри за ней – и непременно нагадит проэмперадору в чернильницу! Нет, вот Герцог так ни за что бы не стал выделываться. Что ему та чернильница! Вот влететь в окно кухни и курицы кусок уволочь – это другое дело. Если курица вареная, так еще и Гонсало угостит. Хороший птиц. Еще бы говорить умел, ну, то есть нормально, как человек. Вот бы тогда посылать его смотреть и слушать туда, куда Гонсало сам не успевает! Во дворце же столько всего интересного творится – а тут эти уроки дурацкие с дором Аугусто учи. Да и выспаться тоже когда-то надо. И потом: если сам глядишь, слушаешь, запоминаешь – это одно. Это же не наушничество, а сбор информации. А вот если кого-то посылать вместо себя, пусть даже и вОрона, – хорошо ли это будет? Гонсало же всё-таки не эр Дитрих какой-нибудь! Впрочем, это смотря еще за кем подглядывать. За эром Эдвардом уж точно надо бы бдить круглосуточно в шестнадцать глаз, чтоб не напакостил! А заодно и за соберано! Кстати, соберано поздно вечером третьего дня… *** Соберано же сидит в кабинете, «Черную кровь» потягивает – и снова и заново прокручивает в голове это самое «третьего дня». Да, нечто подобное мелькнуло в голове, еще на параде, когда в первый раз заметил, что у принцессы цвет глаз изменился. Ну, будем перед самими собой честны, сперва мелькнуло не у Родриго, а у Дитриха – на то он и Дитрих. Если женщина стала на себя не похожа, причем в том, что не искусством парикмахерским да портновским делается, а дается природой, то подумай: а точно ли перед тобой она? Не может такого быть? Так раз в круг бывает – Зверь из Гальтары вылезает. Маленький розовый шрам. Такой есть у Эстрельи, слева и сзади чуть ниже талии. Эстрелья когда-то родинку выжгла, щелочью. А Хельга? У Хельги на подбородке никаких родинок не было, это Родриго точно помнит: он Хельгу, было дело, поцеловал на свадебном пиру – разумеется, ничего интересного, только по-родственному. Однако же личико невесткино разглядеть мог во всех подробностях. А у кого эта кошкина родинка могла быть? Это, они с Дитрихом решили, поразмыслив, должен быть кто-то стоящий близко к принцессе, очень близко – но не на виду, не из фрейлин, те все из знатных семейств, все наперечет, отсутствие любой сразу заметно. Да и внешнего сходства с Хельгой маловато у фрейлин, какую ни возьми. И, главное, зачем? А вот зачем было принцессе отправлять на фронт свою, считай, единственную защиту – каданских гвардейцев? В полном составе, а? Кстати, Дитрих упомянул, что вместе с гвардейцами в качестве сестры милосердия отбыла на передовую камеристка ее высочества, также каданка – некая Хелен Ланнерт. И у этой Ланнерт именно такая родинка и была. И она ее, по моде своей прабабки, всё мушкой прикрывала, над ней за это посмеивались – ну да у каждого свои причуды, эта еще из безобидных. Так докладывала Дитриху эрэа Аделаида Приддхен-ур-Габенхафт, которая за принцессиными драгоценностями смотреть приставлена. И да, эрэа Аделаида точно помнит, у камеристки Ланнерт были серые глаза. Принцесса Хельга после завтрака ездит в Санто-Рокэ верхом кататься. Разумеется, с фрейлинами и охраной – раньше с каданцами, а теперь с дворцовой гвардией, и прекрасно, нашим легче. Соберано тоже полезно будет прокатиться – а покуда карета едет неспешно по аллее, можно и пару совсем уж неотложных дел обговорить с эром Дитрихом. И как бы случайно встретить кавалькаду принцессы, и пригласить Хельгу вместе в карете проехаться…