И возвращается ветер...

– Нет, вы только посмотрите на нее, Дитрих: приперта к стенке неопровержимыми доказательствами – и всё равно стоит на своем! Право же, я начинаю чувствовать к вам нечто вроде уважения… Ланнерт. Ну, так и будете утверждать, что вы принцесса Хельга? Она смотрит на соберано серыми глазищами – спокойно и холодно. Она не боится. Она уже по ту сторону страха. Не плачет, рук не заламывает, в обморок не падает. И потому у Родриго само собой получается обращаться к ней как к равному противнику, как к мужчине: Ланнерт. – Сир, я выгляжу как принцесса, одета в платье принцессы, отзываюсь на имя принцессы и делаю всё, что согласно этикету должна делать принцесса, – значит, в глазах общества я принцесса и есть. Вы же не хотите скандала, сир. И не хотите войны с Каданой, когда еще не добита Дриксен. – Вот как? – усмехается начальник Разведки и безопасности. – И вы всерьез думаете, что из-за какой-то самозванки… – Не в том дело, эр Дитрих. Принцесса, не принцесса – дело не в этом. Джеймсу Каданскому, хм, моему дражайшему родителю, важен случай вырвать клок из шкуры Талига – военным путем или дипломатическим, – улыбается дрожащими, побелевшими губами. – Кто помешает каданцам и прочим жителям Золотых Земель сделать из самозванки принцессу-невинномученицу, облыжно обвиненную и убитую, потому что, скажем, на горизонте замаячила более выгодная партия для принца Оллара? Потомок диких морисков сделал то, что Квентин Дорак планировал, да не успел, провернуть с королевой Катариной! – Потомок диких морисков? Слабовато, Ланнерт, после «мещанина и отравительницы» этим меня уже не удивишь, – все-таки противник слабеет, вот уже и лексикон родной, не принцессин, прорезался: «провернуть», «клок вырвать». Но всё равно, для девчонки неплохо держится. – И вы полагаете, именно так и станут говорить? – Вернее всего, сир. И даже у эра Дитриха не хватит наемных убийц, чтобы заткнуть глотку каждому мальчишке-газетчику в Кадане и каждой рыночной торговке в Гайифе… – Знаете, Ланнерт, вы нравитесь мне, – прерывает ее Родриго. – Вы умеете рассуждать, и довольно неплохо для женщины. Если, конечно, это ваши собственные суждения, а не подхваченные хотя бы у того же Карлоса. Он, кстати, знает, что вы это не совсем вы? Впрочем, ему Хельга Каданская с самого начала была безразлична. – Сир, вы позволите? Итак, эрэа, если роль принцессы играете вы – то настоящая Хельга Каданская сейчас играет роль сестры милосердия при роте каданских гвардейцев, я правильно понял? Кивнула: «Моя камеристка изъявила такое желание, барон, – и я не стала ей препятствовать». – Вот так, значит, – Родриго сдвинул брови. – Ну хорошо – вы, камеристке лестно поиграть в принцессу, это вполне понятно. Но – Хельга! Как она решилась изменить своему долгу? – Насколько мне известно, эта Ланнерт была, так скажем, несколько неравнодушна к командиру каданцев… этому, как бишь там его… ах, да, Хэнсфорду. И, насколько мне известно, не без взаимности. – Понятно, – кивает Родриго, – и тем не менее. Мы, конечно, не властны над своими чувствами – но властны над своими поступками. Для принцессы долг превыше всего. – Даже в том, чисто гипотетическом случае, если бы принцесса сделала то, о чем вы говорите, сир, она свой долг выплатила. Обеспечила престолонаследие. Выполнила свою функцию, то, для чего ее и брали в королевский дом Талига, как племенную кобылу на завод. После родов эра Гонсало она стала бесплодна – можете спросить у своего доктора, – и таким образом утратила свою практическую ценность. С принцем Олларом они никогда не любили друг друга – вы сами об этом упомянули, сир. Исчезла она из дворца, опять же, тихо, без скандала… – Так… А если у принцессы теперь все же появится дитя, милостью Четверых? – Дитрих, как всегда, зрит в корень и предполагает худшее. Решительно мотнула головой: нет, никогда. Почему? Ладно, это можно и потом выяснить, когда поближе познакомимся. А познакомиться, похоже, стоит. – И, насколько понимаю, это Хельга приказала вам заменить ее в Альвеаре – ибо по всей логике вещей вряд ли можно предположить обратное? И вы надеялись, что ни я, ни Дитрих ничего не заметим? Ведь она же попросту бросила вас на растерзание, хм, потомку диких морисков. – Если бы это была правда – это было бы самое меньшее, что Ланнерт могла сделать, чтобы отплатить своей благодетельнице. А потомку морисков, в конце концов, какая разница – Хельга или Хелен? Если пешка стоит на доске где поставлена и ходит как велено – разве важно, из чего пешка выточена, из слоновой кости или из липы? – Даже так? Кивнула. Ясно. Карлос и тут не упустил случай приобрести союзницу. – Ну а Гонсало? Должен же быть у женщины материнский инстинкт… – А если ребенок появился на свет по принуждению, от нелюбимого, и его появление едва не отправило женщину в Закат? К тому же, вокруг герцога Марагонского и без принцессы крутится целый батальон менторов, надзирателей и нянек. – И всё равно: Гонсалито не виноват. Меня можете ненавидеть сколько угодно. – Благодарю за разрешение. Но ведь вам это все равно безразлично, сир. Для вас люди – пешки. – Все мы – пешки в руках Абвениев… Хелен… Хельга. И я в том числе. Но все равно, я… не приказываю, я прошу вас, Хельга: будьте, если можете, хоть немного ласковей с Гонсалито… *** …Вот про это-то и толковали вечером соберано с эром Дитрихом – более никого решили не посвящать в тайну. Постановили: секрет сохранить, принцессу с Хэнсфордом предоставить их собственной судьбе, а с Хельгой-Хелен познакомиться поближе, ибо оказалась личностью, и незаурядной личностью. А Гонсало сидел на полу в потайном ходе у слуховой дырки, слушал во все уши и думал, что соберано старый дуралей: только сейчас прочухал, что Хельга – не Хельга! *** …Себастьян уже готовился вскочить в седло, когда из-за ворот послышался дробный торопливый цокот копыт и в ворота въехал маленький отряд. Впереди на низкорослой бурой надорской лошадке трюхал Томми Гарфилд – длинный тощий рыжий малый из местных, что как раз перед тем, как в Коннерштале гарнизон усилили, завербовался в армию Талига, потому как больше ни на что был не годен, по мнению соседей и родни: сильно свободу любил, и верхом ездить, а вот скот ему поручать пасти – нет уж, лучше не надо! А в армии Тому дело нашлось, как раз по нему: почту по Каданке возить. А за Гарфилдом, сопровождаемый четверкой солдат в черно-белых мундирах, следовал… Здрасьте-мордасьте, дикое счастье, давно не виделись! Эр… как бишь там его… этот, ур-Приддхен-цур-Габенхафт-унд-тритату-тритата-по-заднице-а-та-та, которого в Санкт-Бертольде за глаза иначе как Гауптвахтом не величали. Никак, опять приперся, чтобы, как в Санкт-Бертольде, не воевать, а побывать, потому как тут год за полтора идет регулярникам. Улыбается, сладко и ехидненько так. А Том из сумки большой конверт с красными печатями вытянул – и машет им выглядывающему в окно Ноймару. Видно, рад. И Бреха рад. Интересно, что там, в письме – вот номер, коль и впрямь легионеру награда достанется! Том входит, Гауптвахт с солдатами – за ним. Себастьян видит в окне, как надорец протягивает Альбрехту конверт, как тот взрезает его старым зазубренным ножом, сосланным по старости в канцелярию с кухни. Откладывает – и, выглянув во двор, зовет: «Бастьен!.. Иди сюда!». Идем. Погодите, дор Пабло, Ларс, Лукас – сейчас вернусь, всё расскажу! И Бреха разворачивает лист гербовой бумаги. Читает про себя. И радость на его лице сменяется недоумением и ужасом. Читает еще раз. Еще. И Гауптвахт улыбается гадко, одними уголками рта. И делает знак четверым солдатам – а эти-то зачем сюда вперлись? Подождать не могли? В дверь заглядывает Лукас – не утерпел, а в окно, перегнувшись с седла, – Пабло Морено. И Ноймар смотрит на Себастьяна пустыми стеклянными глазами, и каким-то деревянным, чужим голосом проговаривает: капитан Веласкес, вы совершили преступление, предусмотренное статьей четвертой воинского устава Талига, и согласно законам военного времени будете расстреляны». – Альбрехт, ты что?! – Впрочем, не Бреха, а Гауптвахт, вон, скалится, как дохлая кошка… «Взять его!» – пищит своим четверым, Себастьян невольно хватается за саблю – но тут его отбрасывает влево и назад внесшимся в комнату вихрем, нет, двумя вихрями! – Хрен тебе кошкин, сучара!! – Коррерсе, Бастьено! – За нитку, командир, прикроем! Из Легиона выдачи нет! – А вы, дор Пабло? – Коррерсе!! Догоним, не бзди! – лязгает затвор, и в ответ сухо щелкает Лукасова выкидуха. Выхода другого нет. Значит, бежим. Выстрел. Маркиз вскрикнул коротко, схватился за беспомощно повисшую руку, прости, Бреха, но так надо – не хватало еще, чтобы этот закатник гауптвахтный тебя расстрелял как моего сообщника. Выскочить в окно, прыгнуть в седло, пришпорить, давай, Сорито, жми, выноси, родной! Гнедой длинным оленьим прыжком перемахивает через дневные ворота, и летит по Каданскому – на север, к герцогу Джеймсу, а может, к старому медведю Готфриду Гаунаускому – легионер служит тому, кто платит… Он оглядывается – раз, другой… Друзей не видно. Наконец сзади доносится цокот – но это не Пабло, и не Лукас, и не Ларс. Регулярники. Человек пятнадцать. И где-то сзади – не видно, но вопли слышно – трясется, во всех смыслах слова, Гауптвахт, спрутье закатное отродье, непотопляемое, как дерьмо в проруби. Верней всего, он и наболтал всякой кошатины кому-то наверху. Статья расстрельная – про тех, кто бежал с поля боя и сотрудничал с врагом. «Ну, и куда деваться? Чтобы что-то доказать, нужно, как минимум, быть живым. Сорито устает… Что у нас там впереди? Та-ак… А солдаты у Спрутятины из «старичков»! С местными корешатся. Наслушались от них всего – и значит, вот сюда вряд ли за мной сунутся! А с мертвяками и камнями – договорюсь как-нибудь!». И капитан, пришпорив усталого коня, решительно сворачивает с Каданского тракта – на Старый Торкский. – Эй, стой, держи – уйдет!! За ним!! А вот хрен! Присяга!! А я с людьми воевать присягу давал – с выходцами, ваше сковородие, уж как-нибудь сами!! Ржание, истерическое, срывающееся в визг, и так же истошно визжит Гауптвахт, вон, вперед всех выскочил, выхватил пистолет, выстрел, плечо сзади обожгло, как кнутом, ах ты ж сволочь, слизота спрутья! Веласкес сваливается на шею коню: так легче – и ему, и Сорито… Еще выстрел – и тонкий, какой-то заячий вопль Спрутятины, ругань солдатни – в ней смешаны отчаяние и восхищение. Регулярники все же скачут за ним – но придерживают коней. Дальше, скорее – вот уже миновали скалу, у которой вершина – точь-в-точь сидящий Лит… И тут вздрагивает земля, что-то ворочается, рычит там, в глубине – и каменный гигант поднимается с каменного сиденья, и камни катятся, рушатся грудой поперек дороги, преграждая путь преследователям… …Что это? Какой-то шум? Крики? Цокот копыт? Но Летний излом давно прошел – кто решил воздать почести Ричарду-избавителю в неурочное время? Но – нет. На празднество в честь Исхода это не похоже: ни музыки, ни песен. И.. Что это?! Выстрел? И не один? Сколько же лет Ричард не слышал здесь выстрелов… Что бы это могло быть? Интересно. Нужно посмотреть… Мысли Первого Герцога Надорского леса текли медленно, как соки в стволе пробуждающейся по весне трехобхватной ели. Он наконец смог разлепить веки – вниз посыпалась каменная крошка, земля, подгнившая мокрая трава. Со скрежетом повернул туда-сюда голову, чтобы перед глазами рассеялась пыль – послышался треск сломавшегося молодого деревца. Вгляделся. Внизу по старому, Круг не езженному тракту галопом летел всадник на гнедом коне – черные волосы, связанные в хвост, летели по ветру. Не мундир – кожаная куртка цвета мокрой сосновой коры, а поверх нее – зеленая перевязь. Всадник этот бежал – его преследовали. Маленький отряд солдат в черно-белых талигских мундирах. Что ж, такое раньше случалось на памяти Окделла. Раз пять. Помнится, беглецам тогда удавалось скрыться в лесу… Но этот… Он устал. Он ранен. Ничего. Если выживет – это судьба. Свежая кровь для жителей Леса. Ричарду не пристало вмешиваться. Указывать путь тем, кому больше деваться некуда – дело выходцев. Так сказал Лит. Но этот… Что-то отозвалось звоном в промерзшем за бесчисленные и бесконечные зимы окаменевшем сердце герцога. Что-то показалось Ричарду смутно знакомым в том, как всадник обернулся назад. Когда беглец поднял голову, герцог наконец смог разглядеть его лицо. Алва. Эр Рокэ! Нет, эр Рокэ давно умер, а по тракту скачет, спасаясь от своих же, талигойцев, его далекой потомок. Но всё равно… Герцог решительно встал, выпрямляясь во весь рост, стряхивая с плеч и спины камни, сухие ветки, перегной – куски скал, какие с вепря, а какие и с быка величиной, с грохотом покатились на дорогу. Вот так! Кошки с две вы теперь этот завал ликвидируете без пушек Курта Вейзеля. Скачите, эр Рокэ или как вас там нарекли – и да будут Лес и Скалы к вам милостивы!