И возвращается ветер...

…Алан Окделл, виконт Лар, младший сын Эгмонта Окделла, правящего Лесного герцога, ехал по узкой тропке, усыпанной темно-рыжими от холодов и дождей опавшими иглами молодых, не больше ладони толщиной, лиственниц. Их ветки цеплялись за рога Мунто – и лось недовольно мотал головой. Алан гладил друга по шее, успокаивая, и думал, что, должно быть, скоро Мунто скинет рожищи – надо бы выследить где, и забрать, да припрятать как следует. А то прошлой осенью Алана опередил Реджи – и вырезал себе из Мунтовых рогов отменные рукояти для ножей, да еще смеялся: мол, добыча того, кто первый увидел! Нет, Редж ничего так себе парень – но до того, бывает, бесят эти старшие братья! Ничего, – юноша гордо приосанился в седле, – вот он как пойдет на охоту, и ка-ак притащит такую добычу, что весь Окделл-Хоул вздрогнет, до самых дальних и глубоких пещер! Ладно, не надо, чтобы вздрогнул – еще обвалится что-нибудь, но пусть весь клан глаза выпучит! Весь, то есть и Ричи, и Реджи, и папа с дедушками! Алан всем покажет, что он охотник и воин – и плевать, что ему еще пятнадцати нет! А, только не сегодня. Нынче Алану не везет, хоть убей. Ну что такое пара рябчиков? А по третьему промахнулся – и сороку спугнул. А та как полетела стрекотать – всю дичь распугала наверняка на десять хорн вокруг, подлая птица сорока, недаром и перья-то у нее черно-белые, как мундир у Лайонела Закатного! Мунто вдруг фыркнул и шарахнулся – Алан чуть не свалился наземь. Тьфу, Леворукий! Алан перехватил поводья, нащупал привычным движением рукоять ножа на поясе. Кто там еще? Волк?! Высунулась из-за сухой сосны страшная физиономия, позеленелая, с ввалившимися глазами и оскаленным ртом. Рука, черная, костлявая, уцепила лося за повод. Мунто испуганно дернулся, потянул – и выволок на тропу чучело в лохмотьях, с саблей ржавой на боку. Вот ведь…Теперь уж точно можно поворачивать домой: от выходцева падального духу всё зверье разбегается еще хуже, чем от сорочьего шума! – Доброй охоты, капитан Рут! – Твоя охота будет доброй, самой доброй из всех, младший Окделл! – скрипит-шепчет выходец, как засохшее дерево под ветром, спасибо, конечно, на добром слове – но какая теперь охота? Неужто сам не поймет? – Торопись, Алан! Исполни то, для чего был рожден! Второго случая не будет… – какого такого случая? Тьфу, дерьмо кошачье, беда с этими мертвяками: вроде не злые, и даже польза кое-какая от них бывает, и дело они частенько говорят – вот только попробуй еще через их болтовню до этого дела докопайся! Делать-то что надо, эр капитан? Но выходец лишь молча тычет высохшим пальцем направо. Это к тракту, что ли, ехать, получается? Старина Рут кивает так усердно, что у него вот-вот отвалится голова. Ладно, съездим, не так уж и далеко, угостим рябчиком Ричарда-Освободителя, попросим отогнать неудачу – может, что путное и выйдет. Алан дергает повод, ударяет Мунто пятками: давай, друг, поспешай! Лось, торопясь удрать подальше от воняющего мертвечиной страшилища, берет с места размашистой рысью. *** Сорито скачет, хрипло дыша, и галоп его становится всё медленнее и тяжелее, из-под копыт летит грязь – прямо в морды волкам, и здоровенные же зверюги, их от стаи осталось четыре, хорошо, что собираясь в патруль, Бастьен зарядил оба револьвера! Хорошо, что он стреляет левой не хуже, чем правой. Но патроны полхорны назад кончились – а волки нет. Если б он еще не промазал бездарно пару раз… Ну да теперь всё равно. Руку не поднять. Под курткой справа от плеча до самого пояса всё промокло от крови. Мир перед глазами плывет. Еще немного – и загнанный конь упадет, и тогда… похоже, именно так и погибали все, кто до него поехал старым трактом. Не на эшафоте и не у стенки, не опозоренным – уже и то хорошо, и лучше уж в последний миг видеть перед собой волчью пасть, чем Гауптвахтову рожу. Кстати, что там за морда с рогами выставилась впереди из-за кустов? Тварь? Или чудится от потери крови? Волк, поравнявшись с конем, прыгает – но, не достав до бедра всадника, жалобно взвизгнув, валится наземь, и, запнувшись о волчью тушу, валится изнемогший Сорито, грязь и камни вдруг совсем близко, паршиво умирать лицом в грязи… Всё рушится во тьму. *** Один есть! И второй! Арбалет перезаряжать некогда – Алан выхватывает из-за пояса метательные ножи. Раз, два – с правой, с левой, как дедушка Льюис учил! Есть. Так их. Жалко, не зима сейчас, мех у волков нехорош. Ну да ладно. Волки – явно не та добыча, про которую толковал Рут. А добыча, значит, вот она, физией в луже. Это что же Рут своей дохлой башкой думает, что Алан и на свет родился только затем, чтобы этого малого спасти от волков? Тогда – кто же этот малый такой? Не из наших, слава Литу! И не из затрактовых. Чужой. И конь у него совсем не похож на надорских. И волосы не как у надорцев – длинные, черные. Из-за Черты пришел. Отец рассказывал – бывает такое. Ну-ка, что там с ним? Жив? Дышит. Хорошо. И, похоже, ничего не сломано. А справа в кровище всё. Куртка добротная, хоть и ношеная. Стащить попробовать? Может, еще пригодится ему? Раненый стонет. Ну-ну, сейчас, потерпи немножко, я сейчас… Алан подводит Мунто ближе, тянет за повод, заставляя лося опуститься на колени. Роется в сумке, нашаривает аккуратно смотанную полоску льняной ткани. Ага, вот. И фляги – с водой и ячменным самогоном, а то как же: идешь на охоту – будь готов ко всему. Кровь удается остановить, хоть и не сразу: юноша со скрипом припоминает, что на этот счет говорила старуха Элис. Добыча приходит в себя – и жадно глотает ключевую воду из кожаной фляги. Недоуменно смотрит черными огромными глазами на Алана. Тихо, еле слышно спрашивает: «Кто ты?». По-письменному спрашивает – точно, из-за Черты, они там, дед Эйвон рассказывал, все только и говорят на том наречии, на каком Освободитель свою Книгу написал, а нормального человечьего языка, то есть надорленга, отродясь не понимали. Значит, и с ним по-книжному надо… Тьфу, коты драные, как же там… – Алан Окделл, виконт Лар. С кто мне… я иметь чести…? – Рамиро Алва, маркиз Алвасете, – полузабытое настоящее имя само прыгает на язык. Алва?! Настоящий?! Ворон?! Вот это да!! Вот теперь в Окделл-Хоуле точно все глаза выпучат! Ну-ка, а встать на лапы эта птичка сможет? Давай, давай, садись, держись крепче, и я тебя держать буду. Ну, Мунто, поехали! Незримая толстая струна, кошки знают сколько пребывавшая на пределе натяжения в воздухе Надорского леса, натягивается еще сильнее – и вдруг беззвучно лопается, осыпается крошками медной окиси и ржавчины, смешивается с опавшими лиственничными иголками, будто и не было ее. И Алан и Рамиро где-то на границе сознания ощущают, как далеко-далеко, в месте, которого по всей логике нет и не может существовать, тяжело и мощно трогается с места, поворачивается что-то огромное, круглое, как солнце. Но Рамиро не в том состоянии, чтобы пытаться это осмыслить, а его спаситель, бранясь про себя всеми кошками, предполагает, что скоро опять начнется дождь... *** …Зеленоглазый блондин, услышав раздавшиеся за черной дверью тяжелые усталые шаги, поднимается с подушек и идет открывать – чтобы впустить едва не валящегося с ног от изнеможения грустного человека, чью черную с проседью шевелюру спереди украшает белая прядь. Тот, кивнув в знак благодарности, молча – говорить пока нет сил, плетется к камину, и не усаживается, а падает в мягкое кресло, соткавшееся из воздуха по мановению блондиновой руки. Зеленоглазый, сокрушенно покачав головой, спешит сунуть товарищу в одну руку ломоть хлеба с мясом, в другую – стакан красного. – Ох, Робер, ты, как всегда, в своем амплуа! Помогать ближнему – это прекрасно, но не ценой же собственного здоровья! Но, согласись, превосходно я тогда придумал насчет пророчества! – Так что же, Рино, теперь Шар повернется? – Уже поворачивается! Мое пророчество сбылось – вопреки ожиданиям. А значит, должно сбыться и всё остальное! *** – Эй, слышь, зеленые! Долго там высиживать собираетесь? – Вылазьте, давайте, дор Пабло! Покалякать надо! – Держись, ребята! – Слышь, вы бы убирались по-тихому – хоть бы и в Кадану, подальше от греха… – Командира только отдайте! А то Старый Люц нам за него башку оторвет! – Ну, чего там – видать чего? – Едут! – Поймали? – Не, вроде, пустые! Ушел! – Ушел! Слышь, Лукас? Ушел! Бастьен – он фартовый, жох! – Чего? Старым трактом?! Отчаюга! Приддхена?!! Вот же ж кошки помойные!! – Приддхена? – Ну да, Гауптвахта, чтоб его… – И кот знает, кто грохнул, сзади бил… Да сиди ты, маркиз, не дергайся – опять ведь кровь пойдет! – Чего? Лит проснулся? Встал? Это у кого? Да не у кого, а кто: Лит, ну тот, знаешь, на старом тракте болван каменный… Вот так прямо и встал? Ври, да не завирайся! Что?! Обвал? Та-ак… Лукас, а ведь это выход! – А то нет! Обвал, он как война – всё спишет. – Эй, регулярники! Ползите сюда, поговорим. Долгие и осторожные, по всем правилам тактики и стратегии, передислокации по двору и сараям, переговоры, осторожные выглядывания из-за угла и прочие ритуалы, без которых не обойтись, когда приходится возвращать в список «своих» тех, кто был-был своими, такими же, как ты, только что в перевязи другого цвета, а потом взял да и поднял оружие хоть на подлючее, но все-таки начальство, приезжее, из столицы, нарушил устав и присягу, ну, или контракт или что там у них, других, пусть даже и затем, чтобы спасти невинного, – или, наоборот, были вроде нормальные мужики, а по трусости или недоумию взяли да и встали на сторону устава против совести – «ну да, это мы только друг за друга держимся, а у них семьи, родные…». Наконец в кабинете Брехи собирается военный совет. Всё вроде налаживается. Регулярники убедились, что их командир жив, хоть и ранен – «Так сами ж соображайте: Гауптвахт бы, чего доброго, и на дора Альберто бочку бы покатил, мол, преступника покрывает, а так дор Альберто чистый выходит, и вообще ни при чем, а наоборот, от изменника пострадавший!» – втолковывает Пабло Морено осторожному и основательному, потому и в теньентах засевшему, как телега в болоте, Хайнриху Касселю. – Ложь! Эр Себастьян не есть изменник! – вскидывается Ганс Циммер, бывший подмастерье-колесник из Штелленфосса. – Натураль! – усмехается кэналлиец. – Вот только попробуй всяким столичным штучкам это втолковать, а серым тем более. Они, сволочи, сперва всех нас к стенке поставят, а уж потом разбираться начнут. Если начнут! – Ага, разберутся, жди! Этот шнырь болотный, Гауптвахт, я слыхал, какая-то там родня вице-супрему, – встревает Лукас. – Ну как родня, забору двоюродный плетень – так они ж, Спруты эти, за своих цепляются всеми щупальцами! Такой кипеш начнется, что только ой! – Ох, Создатель! – возводит очи горе кругленький, низкорослый Кассель. – Прямо и не знаешь, какому святому молиться! – Да не молиться, – щерится каторжник, – а засохнуть всем и дышать потише, да за метлой следить! Обвал там был? Был. Так вот обвалом их обоих и завалило. И капитана, и швабру приддскую. А мы все чище альвеарской касеры! – Точно. Съездить надо б, да камнями падлу дохлую завалить – чтоб всё натурально было. – Ну… если вы так считаете, эр Пауль… – мнется теньент. – Именно так, дор Энрике. Если вам никому жить не надоело. Регулярники переглядываются, шепчутся, пожимают плечами – но в конце концов соглашаются, что легионер дело говорит и лучшего выхода из положения не найти. Легионеры тоже перешептываются, и наконец Ганс Циммер, будто на Эсператию, кладет руку дору Пабло на плечо. – Эр Пауль… – Чего тебе? – Эр Пауль… Мы тут есть переговорить, все… – Ну, не тяни! – Поскольку капитан Веласкес… нас… оставил – удачи и победы капитану Морено! Кэналлиец меряет его взглядом. Потом медленно оглядывает всех своих, сгрудившихся у двери, кто не влез в комнату – заглядывает из коридора, высовываясь меж голов товарищей, приподнимаясь на носки. Капитан? Хорошо. Да будет так. Но только временно. Пока Веласкес не найдется. А он найдется. Во всяком случае, в это хочется верить. И все эти хлопоты, что вместе со званием валятся на голову… Но всё равно, быть капитаном – хорошо. – Капитан Морено, кто есть быть ваш первый взводный? – Лукас, потянешь? – Да влегкую! – оскаливается Ройя. – Буэно. На второй взвод, думаю, поставим Ларса… его, кстати, видел кто-нибудь?..