И возвращается ветер...

…Осознав, что грохот рушащихся камней, крики и брань стихли вдали, Ларс-Ренкваха натягивает поводья, и пегий конек останавливается, облегченно фыркнув. Слава Литу, кажись, ушли. Ну, и дальше-то что? Легионер оглядывается. Вокруг, куда ни посмотри – лес. Сплошная стена. Ели. Сосны. Лиственницы. Здоровенные, в три обхвата, на верхушку смотреть – шапка сваливается. Земля сухая – должна быть сухая, хотя и слышится хлюпанье, когда конь переминается с ноги на ногу: такой лес на болоте не вырастет! Значит, морок. Выходцы дурят. А сосны?… Сосны настоящие: можно потрогать чешуйчатую кору, помять в пальцах хвоинку. Ларс спрыгивает наземь – под ногами твердая почва. Ворошит слежавшуюся коричневую хвою носком сапога, щупает кусты, камни. Вроде, не чудится. И никого. Ну и как теперь прикажете Ларсу выбираться отсюда? И, главное, куда? Если хоть кто-то углядел, как Ларс грохнул Гауптвахта, так в Коннершталь – всё едино, что в Закат. А если и не углядел – все равно, у регулярников всегда и везде зеленые виноваты, уж так устроено. Значит, хоть и жаль друганов бросать, надо искать новое пристанище, где никто не знает. Кадана? Гаунау? Холодно там… Да и к Коннершталю близковато… На юг? Фельп? Бордон? Гайифа? Среди тамошних капитанов могут попасться те, кто знал Ламброса, упокой его душу святой Карло. И если на Ликурга сослаться…Может выйти. Павлины… Всякое, конечно, про них рассказывают. Но вот Ликург, к примеру, был очень даже нормальный. И хотел бы Ренкваха полюбоваться на того павлина, который позарится на Ларсову конопатую рожу да тощий зад. Но прежде… Гауптвахт заявился неспроста. И приказ этот кошачий – тоже неспроста. Альбрехт-то ведь, насколько Ларс успел пронюхать, посылал на Бастьена наградной лист! А не сообразил, дуралей, герцогский сын, что чем меньше наверху о тебе знают, тем безопаснее. Вот и напомнил про Бастьена кому не надо. Ларс даже про себя не решается произнести «государю» – но это же дела не меняет! Если человек – Ренкваха тогда подслушал! – величает принца Оллара братцем и шлет ему записки через герцога Марагонского – ясно как день, какого эта птичка полета, хоть она в чьи перья вырядись! И если Веласкес, то есть королевский сын, остался жив, то помочь ему и спасти может разве что брат, принц Оллар – хотя бы втихаря назло папаше, потому как с папашей-королем принц ладит примерно как маркиз Альбрехт со Старым Люцем – Ренкваха кое-что и кое-где на этот счет слыхал. И падлой Ренкваха будет, если не доложит обстановку его высочеству! Вот только из леса бы еще выбраться… Он шарит в седельной сумке: хлеб, вяленое мясо. Фляга с касерой? Тоже тут, и прекрасно. Четыре свечки? Ага, а камин не хочешь? Ладно, из подручных материалов сообразим что-нибудь, главное – спички тут, и в полной боеготовности. Выискивает подходящий плоский камень, поросший серым лишайником и мхом. Раскладывает на нем по ломтику хлеба и мяса и по кучке щепок и коры на все стороны света – «Вроде, с этой стороны мох на сосне погуще – значит, тут север…». Щедро сбрызгивает касерой. Опускается на колени. Поджигает крохотные костерки, призывая шепотом: «Сэйнт Алан… Сэйнт Эгмонт… Сэйнт Ричард…», и – запалив самый большой и яркий огонек, тот, что к северу: «Лэйе Литэ!». Ждет, напряженно вглядываясь в пламя. Долго ждет. Вот уже и прогорели кора и прутики, и обуглился хлеб, и мясо скорчилось на угольках. И – тишина. У него уже ноги затекли на коленях стоять, склонившись к камню, и глаза слезятся от дыма, и мыслишки закрадываются, что, мол, а не сказки ли ему, дурашке маленькому, тогда рассказывала прабабка? Шорох сзади. Зверь? Человек? Ренкваха резко вскакивает, оборачивается – и сталкивается глазами с ней. Вроде как баба. Долговязая, тощая, русые с прозеленью волосы кое-как заплетены в косу. Одета в серые, как камень лохмотья. Лицо бледное в прозелень. А глаза темные, ввалившиеся, пустые – только на самом дне что-то поблескивает, как вода в почти пересохшей луже. Остатки жизни поблескивают. – Ну, – скрипит, как столетняя бабка, – чего надо? Говори, если позвал! Ренкваха невольно делает шаг назад, чуть не спотыкается о камень, – не страшно ему, но мерзко, будто наступил на дохлятину. – Что смотришь? Делать святым нечего – только у всяких вояк на посылках бегать, – смеется. Страшный смех. Мертвый смех. – Ты… – Айрис Окделл. Старшая дочь твоего любимого святого Эгмонта. Надорец опускается на колено: «Эрэа…». Не врала прабабка! Ни про святых, ни про выходцев! Интересно, а правда ли, что они могут куда угодно в один миг довести? Ну, скажем, в ставку первомаршальскую, к принцу? Кивает выходица: можно и такое устроить. Народу в тех местах поубивали полно, в том числе и случайного, и невиновного – значит, можно туда проложить выходцеву тропу. Потопталась, поприслушивалась, поводила провалившимся носом – и ткнула в колючие жухлые заросли тощей рукой: туда, мол! Ренкваха едва успел по-шустрому упихать в суму свое барахло – что-что, а флягу-то с касерой терять неохота! – как эреа Айрис ухватила его за рукав и потащила за собой, Ларс насилу конька уцепил за повод! Кусты расступились, открывая черный провал, конек шарахнулся, вырывая из Ларсовой руки повод, и вскачь дернул по лесу, себя не помня с перепугу. А Ларс, крепко про себя ругнувшись, шагнул за дщерью Эгмонта в колыхающуюся тьму… *** …День не задался с утра. С пера, прямо на новую тетрадку, опять и опять шлепались темные жирные кляксы, будто сам Леворукий Гонсало под локоть толкал, – и расплывались пакостными спрутами и каракатицами. Задачи никак не решались, линии выходили кривые, даты всяких древних битв перепутывались в голове. И дождь со снегом лил, лил, лил, стучал по карнизу каплями, будто ментор указкой по доске. А уж когда соберано на урок приперся, – кошки его разберут, зачем! – то и вообще всё наперекосяк покатилось. Соберано язвил – с самого начала злющий пришел, как закатный кот, видно, никого на предмет наорать больше под руку не подвернулось. Ментор, опасливо на государя поглядывая, мораль читал дрожащим и блеющим голосом. Дор Аугусто – тот вообще в уголке прижался, будто и нет его. Гонсало в конце концов сорвался, высказал и ментору, и соберано всё, что о них думал, швырнул и тетрадку, и перо – и ходу! Поймали, отругали, розог всыпали – ладно, на это амулет есть! – и велели сидеть у себя в комнате безвылазно целый день. Пока не поймет и не извинится. Гонсало, не будь дурак, сделал вид, будто ужасно огорчен этакой перспективой, а сам, дождавшись, пока шаги за дверью стихнут, шмыгнул привычным путем в потайной ход. Он нашаривает в тайничке отмычку, спички, фонарь. Дохленький огонек не столько освещает, сколько бросает причудливые тени по стенам. Ничего, Гонсало привык. Та-ак… И куда теперь податься? В башенку? Нет. Там сейчас скучно. Герцог, наверняка, хандрит, он, когда плохая погода, всегда в скверном настроении, и будет клеваться, если захочешь погладить его по черным перьям. Кошки, все пятеро, вернее всего, спят по углам, а может, по ходам гуляют, мышей вынюхивают. Целый выводок кошек – Гонсало их уволок весной прямо из-под носа у конюха Хуана, не дал утопить, и поселил в башенке. Молоко им таскал с кухни, объедки всякие. Матиас, Тильда, Пикита, Ринето, и матушка их, Рокка рыжая и полосатая, туда же, заодно. Не-ет, в башенку поднимемся вечером – может, распогодится хоть чуть-чуть, и можно будет смотреть в окошко на небо. И запасы продовольствия надо бы уже пополнить! Значит, на кухню просочиться. Но это ближе к ужину, чтобы в кутерьме и хлопотах никто особо не обращал внимания, кто там такой маленький под столами лазит и что со столов тырит и пихает за пазуху. К гвардейцам в кордегардию? Хорошо бы… Вот только если его там увидят – гвардейцам плохо придется. Не потому что они виноваты – а чтобы воспитать Гонсало. Соберано, он такой. Но куда тогда? Не отсиживаться же на ступеньках в узком коридорчике. О, идея: не сходить ли нам в грот в Саду принцессы? Там хоть и не очень тепло, но сухо, и одеяло драное припасено, и сухари. Можно сидеть и слушать дождь. А если примутся искать – можно быстро удрать к себе по-тихому. Решено, идем. На полпути мальчик, однако, решает, что в гроте в этакую погоду все же делать особо нечего – даже и подглядывать не за кем, все сидят под крышей. Вот сеновал над конюшней – совсем другое дело. Может, еще какого-нибудь котенка удастся спасти? Он, осторожно ступая, пробирается по коридору. Вниз, вниз… налево… Нет, погоди. Что это такое на стене? Кошачья голова. Как Гонсало раньше ее не заметил? Просто потеки на стене, пятно или..? А ну-ка… Или! Надавить на кошкин нос посильнее – и с чуть слышным скрипом открывается низенькая толстая дверь. За нею круто вниз падает железная лесенка. Конца ей не видно. Ух ты… А обратно как? Ну, ну, ну, где? Слава кошечкам, наконец-то. Еще раз проверить. Еще. Все должно быть наверняка – не хватало еще вопить, как призрак, или как кошка на дереве, чтобы тебя отсюда вытащили! Не хватало еще всяким соберанам и Эдвардам показывать, где тут какие ходы. Они – для Гонсало. Его собственное, тайное королевство. И он сам, без посторонней помощи должен их обследовать, и выучить наизусть каждый поворот, каждую потайную кнопку, каждую отметку мелом на стене. Это его тайное оружие – против всяких соберанов, менторов и эров Эдвардов. Отмычку поглубже в карман, фонарь в зубы. Ну что, вперед, ваша светлость? Вниз… вниз… вниз… Ну вот, кончилась лестница. Вовремя: у Гонсало от тяжести фонаря чуть челюсть не отвалилась! Коридор… вроде без разветвлений. Поглядим… Дальше, дальше – сыро, одиноко, страшно, впереди неизвестность, ничего, Алва назад не поворачивают. Только бы хватило свечи в фонаре! Наконец мальчик упирается взглядом в стену – по которой вверх уходит хлипкая железная лесенка. Вздохнув, он снова берет фонарь в зубы – и карабкается по холодным влажным ступенькам. Крохотная – не развернуться – площадка. Стена – уже не такая холодная и сырая на ощупь. И лучик света! Слабенький – но он есть. Значит, тут есть дырка, чтобы глядеть. А раз так, значит Гонсало выбрался из подземелья в обитаемую часть дворца – иначе зачем бы тут дырка, если не за кем подглядывать? Тшш! Из-за стены глухо доносятся чьи-то голоса. Гонсало, затаив дыхание, приникает глазом к отверстию… За стеной, оказывается, чей-то кабинет. Комната узкая, тесная, полутемная, похоже, что вовсе без окон. Высокий, наверное, под потолок, стеллаж, уставленный толстыми томами и туго набитыми папками, рядом стремянка. Прямо перед отверстием – бюро со множеством крохотных ящичков, на нем зажженная лампа и тоже всякие бумаги стопкой лежат. За столом, спиной к мальчику сидит человек в мундире – не придворном черно-белом, а черно-синем, с серебряным шитьем. Такие носят только самые важные особы, по личной собераньей милости и позволению, – вот как эр Готье или дор Ильдефонсо… Только этот на эра Готье не похож – худой. Тогда кто? Тут сидящий поворачивает голову – и Гонсало узнает графа Мейна. – Итак, дорогой герцог, – произносит эр Эдвард, – собеседник его, очевидно, расположился справа от бюро, в глазок его не увидать, – итак, меня, думаю, можно поздравить с успехом. Природный катаклизм, кхм, довольно обычный для Надора, пришелся как нельзя более кстати, – личный секретарь соберано, пошарив в бумагах перед собой, находит помятый листок и протягивает тому, невидимому. – Что ж, дорогой граф, должен сказать, и впрямь неплохо сработано. Относительно неплохо, я бы сказал. Габенхафта жаль… Он еще мог бы быть полезен. Но, впрочем, так даже лучше. Если, кхм, несколько подправить эту картину… сделать темные тона насыщеннее… как это умеет наш добрый Муре… – голос вроде бы и приятный, и мягкий – но холодный, как рыба на леднике. – Совершенно верно! – с готовностью поддакивает эр Эдвард, и Гонсало представляет, какая у графа сейчас, должно быть, судя по голосу, противная угодливая физиономия. – Однако могу предположить, что вы, дорогой герцог, успели намного дальше продвинуться на пути к нашей общей цели… – Не так далеко, как нам обоим хотелось бы, эр Эдвард… Однако же, дальше, нежели можно было ожидать. Неким таинственным образом К. уже получил известие о… кхм, природном катаклизме, причем преподнесенное в как нельзя более благоприятном для нас ключе. – Превосходно! – восклицает Мейн, но тут же осекается и шепотом просит прощения у собеседника. Далее разговор идет почти шепотом, и Гонсало, как ни напрягает слух, может разобрать только обрывки фраз: сработали оба… шланг… на вынужденную… маршал… адмирал… аттестация… магниты под компас… мины… измена… они выступают… поднимают всех… Кто – они? И кто сел на вынужденную? Маршал… Уж не дор ли Хоакин Альмейда? А невидимый герцог продолжает – должно быть, с едкой такой улыбочкой: – Если всё пройдет так, как мы с вами предполагаем – оба наших препятствия обрушат друг друга сами. Нам останется всего лишь выждать, дорогой эр Эдвард. Выбрать нужный момент. Как там говорят нухутские мудрецы? Спокойно сидеть на горе, наблюдая битву тигров в долине… – А после – забрать себе и добычу тигров, и их шкуры! – подхватывает Мейн, и Гонсало пробирает дрожь от злобы в его голосе. – Главное, – осаживает его невидимый и холодный, – уничтожить все доказательства… – О, об этом можете совершенно не беспокоиться, герцог: в мусоре никто рыться не станет, а тот, кто станет – вряд ли поймет, что к чему, даже умея читать. – А мусорщик? – Старина Густав? Во-первых, он всецело предан нашему дому. Во-вторых, не отличается остротой ума. В-третьих, от рождения нем. Из его мешка никакие тайны на свет не вылезут. Кстати, как, по-вашему, стоит поступить с мальчишкой? – Предполагаю, дерущиеся тигры поднимут такой шум, что никто и не заметит исчезновения котенка. – О да, эр Рейнхардт, эру Валентину титул герцога Марагонского будет гораздо более к лицу! «Это еще что?! – от злости Гонсало даже не так холодно становится. – Какой еще Валентин?» Тут раздается стук в стену – вроде, возле стеллажа с бумагами: раз, раз-раз-раз, и еще раз. И оба заговорщика торопливо покидают тайное убежище. Вот это да… Интересно… Рассказать соберано? Ага, поверит он, кота с два. Как бы туда влезть – и пошарить в бумагах? Удостоверившись, что всё тихо, Гонсало принимается искать кнопку, рычажок или чем там эта кошкина дверца открывается. Нашел! Стул стоит близко, можно дотянуться – и тихонько подтащить его к себе по ковру, и сунуть ножкой в дверь, чтобы не захлопнулась. А самому выгрести из мусорки все бумаги! Свернуть, упихать за пояс и в пазуху. С бюро бы еще забрать – но ведь заметят! А теперь – ходу! …Потом, уже поздно вечером, он сидит в своей башенке, перебирает при пляшущем свете фонаря трофеи. Читает подрасплывшиеся строчки на серой тонкой бумаге – другой в захолустном гарнизоне взять неоткуда: «…во время военных действий капитан Веласкес проявил стойкость и отвагу… прошу наградить…». Капитан Веласкес. Молодчага, тио Рамиро!